Из выписок
Ольга Седакова. Путешествие с закрытыми глазами: Письма о Рембрандте. - СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016. - (Orbis pictus). - С. 43-45:
"Поэзия <...> это даль, и поэзия психологии - это её даль: человек в его психической дали. Прозаизм имеет дело с предметом, в котором нет дали: он весь тут, и как его ни переноси в какую-нибудь удаленность, он разве что станет меньше, бесцветнее, мельче, но волнующий, магнитный раствор дали его не пропитает. Моралисты, гуманисты и - увы! - очень часто религиозные проповедники говорят о не-далеком человеке. О делах, свойствах, мыслях и чувствах этого человека, которые можно одобрять или порицать. Далекого человека никто почти не вспоминает, и еще бы: такого не получится поучать, «информировать», призывать к чему-нибудь. Чтобы с ним заговорить, нужно уйти в ту же даль. Нужно самому стать далеким человеком. А кто это позволит? Жизнь не позволяет, и всем не до того. Жизнь позволяет это детям и старикам: тем, кто уже вышел из игры или в нее еще не вошел. Может, потому буддизм (как мне рассказывали) серьезным возрастом человека считает детство и старость. Молодая и взрослая жизнь, стержень нашей цивилизации, - это время, когда далекого
человека сажают на цепь и запирают в чулане, как Кощея, а сами идут «творить», «трудиться», «грешить», «спасаться», «вырабатывать характер», «получать идентичность» и делать другие утомительные и скучные дела. <...>У детей и стариков нет характера. И у персонажей Рембрандта его нет. Их «идентичность» («нищий», «суконщик», «проповедник», «негр») почти ничего не значит. У каждого из них одно и то же внимание. И одно и то же терпение.
Как же душно, Владимир Вениаминович, в мире близкого, приставленного вплотную, без окон - без дверей, в мире близи и ближних! Впрочем, я думаю, что дело не в близости самой по себе - а в том, что это не настоящая, а узурпированная близость. Она только выдает себя за близость, она захватила чужое место. По-настоящему нам близка только эта - в рост бессмертному желанию - даль."
"Поэзия <...> это даль, и поэзия психологии - это её даль: человек в его психической дали. Прозаизм имеет дело с предметом, в котором нет дали: он весь тут, и как его ни переноси в какую-нибудь удаленность, он разве что станет меньше, бесцветнее, мельче, но волнующий, магнитный раствор дали его не пропитает. Моралисты, гуманисты и - увы! - очень часто религиозные проповедники говорят о не-далеком человеке. О делах, свойствах, мыслях и чувствах этого человека, которые можно одобрять или порицать. Далекого человека никто почти не вспоминает, и еще бы: такого не получится поучать, «информировать», призывать к чему-нибудь. Чтобы с ним заговорить, нужно уйти в ту же даль. Нужно самому стать далеким человеком. А кто это позволит? Жизнь не позволяет, и всем не до того. Жизнь позволяет это детям и старикам: тем, кто уже вышел из игры или в нее еще не вошел. Может, потому буддизм (как мне рассказывали) серьезным возрастом человека считает детство и старость. Молодая и взрослая жизнь, стержень нашей цивилизации, - это время, когда далекого
человека сажают на цепь и запирают в чулане, как Кощея, а сами идут «творить», «трудиться», «грешить», «спасаться», «вырабатывать характер», «получать идентичность» и делать другие утомительные и скучные дела. <...>У детей и стариков нет характера. И у персонажей Рембрандта его нет. Их «идентичность» («нищий», «суконщик», «проповедник», «негр») почти ничего не значит. У каждого из них одно и то же внимание. И одно и то же терпение.
Как же душно, Владимир Вениаминович, в мире близкого, приставленного вплотную, без окон - без дверей, в мире близи и ближних! Впрочем, я думаю, что дело не в близости самой по себе - а в том, что это не настоящая, а узурпированная близость. Она только выдает себя за близость, она захватила чужое место. По-настоящему нам близка только эта - в рост бессмертному желанию - даль."