De profundis
…а ещё Челюха была машиной времени. Она, всей собой, отправляла (всех нас - но знали об этом немногие) в таинственно-далёкое для моего тогдашнего воображения время: Тридцатые Годы. Посёлок - где-то я успела это узнать - возник в тридцатых (наш дом - позже, в пятидесятых, знание о чём само по себе успокаивало и защищало), которые мне, изнутри моих детских, плотных семидесятых годов виделись временем баснословно-древним, соприкасающимся с Древней Грецией - «Легенды и мифы» которой жили в книге Куна, выводя воображение из всяких внутренних рамок одной только мыслью о том, что мир не всегда был таким, каким мы его видим сейчас, - и едва ли не сливающимся с нею. (Книга Куна [даже так: Книга Куна, с непременно большой буквы] и сама по себе была страшной - и понятно, что многого не договаривала: «Матерью-Землей рождены Небо, Горы и Море, и нет у них отца» - почему-то в этом был замирающий ужас.) Про Тридцатые Годы ничего не рассказывали, и тем сильнее они, ушедшие в молчание, волновали не воображение даже, а все чувства сразу. С этим временем у нашего, чувствовалось, не было прямой связи (в отличие, скажем, от тоже вполне далёких, но светлых и домашних Пятидесятых, с которыми эта связь была - вон же и фотографии… из Тридцатых не было почти ничего, а что было - казалось тёмным, чужим, из глубины, из зазеркалья, из иномирья): между Тридцатыми и нами лежала непереходимая, невообразимая пропасть - Война. Про неё тоже мало что рассказывали, почти совсем ничего. Она чувствовалась вселенской катастрофой, перерывом в бытии, которого, разумеется, лучше не называть по имени. Там, до пропасти, была неизвестная жизнь, которая, конечно, была устроена как-то совсем по-другому, и нам не дано в неё проникнуть; она тем страшнее, важнее и притягательнее, что с Войной она умерла. Умершее, как известно, не возвращается. И уж конечно, конечно, о нём нельзя говорить! (у меня не было внятного внутреннего ответа на вопрос, почему именно, но молчаливая очевидность была какая-то такая: иначе придёт - заберёт с собой. Детство, особенно дошкольное - время почти постоянных и повсеместных, напряжённых и молчаливых отношений со смертью и сложных самоизобретаемых оберегов против неё. Прошлое, Иное и Смерть были в тайном - но таком сильном, что совсем уже явном - главное, не говори! - родстве.) Поэтому я никогда не спрашивала, «что было в Тридцатые Годы». Они, впитанные, как неиссыхающая тёмная сырость, в стены, в древесину заборов, и так посылали мне весть.
