Римопись: Город полудня
Ещё из римского, октябрьского - повосстанавливаем из блокнотных каракулей, пусть будет здесь, под рукой.
Римский октябрь в своей второй половине (и даже римский ранний ноябрь) похож на наш ранний сентябрь или даже на поздний август - на всё то, что для меня до сих пор - наверно, такое не проходит - пахнет (тревожным и обещающим) началом учебного года, а значит - собиранием сил из рассеянного летнего состояния, молодостью и её непременно спутницей - незащищённостью, пластичностью, открытостью (собранной открытостью! лучшее из мыслимых на земле состояний). Прагой и Будапештом (моими жизнеобразующими матрицами) - слаюыми подобиями, как я теперь понимаю, Больших Европейских городов, способными служить разве что их (больших европейских) репетициями, подготовками к ним (но это я «головой» знаю; для меня они всегда будут жгуче-, прожигающе-первичны). Рим - именно такой, Большой и Европейский; без подготовки он, пожалуй, может стать для внеримского, рассеянно-восточного человека и шоком; его много, и он концентрированный - даже здесь, в районе нашего обитания, который ещё не самый центр, а просто более-менее старый (судя по домам, застраивался он в основном в первой половине - середине XX века; для Рима - сущая ерунда, нежная юность, даже, пожалуй, - лепечущее детство) участок города. Просто живёшь в гуще такой нормальной, повседневной и бытовой итальянской жизни, и она очень живая - спокойно-живая, в ней большие внутренние объёмы и много воздуха (эдакая имманентная крупность). Она некоторым существенным образом непровинциальна: широко дышит.
(Может быть, это - единственная не-провинция среди всех городов и стран европйеского культурного круга: они все провинциальны по отношению к нему, он - центр их всех (совершенно неважно, осознаваемый или нет), точка их отсчёта. [А критерий центральности очень простой: густота и концентрированность бытия. Чем дальше от центра, тем - разреженнее.])
Воображалось: Рим тёмно-кирпичный, старо-медный, тяжёлый и тёмный, тесный и громоздкий. А он - золотой, золотистый, полный воздуха, света, открытый. Он кажется явлением скорее природы, чем культуры - огромный щедро и жадно развёрнутый, бархатистый подсолнух, чутко поворачивающийся на медленное солнце Бытия - которое для него в каком-то смысле всегда в зените, даже когда висит низко над горизонтом. Рим - город полудня. Он светится даже в темноте. Он тёплый, даже когда холодно.
Да, безусловно (это тот редкий случай, когда подтверждаются отроческие иллюзии, сохранившиеся у некоторых до седых волос), попадание в Рим (по крайней мере, для обитателя и выкормыша разреженных восточноевропейских окраин) - это несомненный акт взросления. - Рим - это глоток внутренней крупности (просто как формы, как объёма, предшествующего содержаниям - как возможности для содержаний, содержаниями его ещё предстоит заполнить [понятно, что можно и не суметь], - но уже сама крупность предлагаемого объёма - вызов к ним). Рим задаёт масштаб существования (не мышления и даже не чувствования - нет, крупнее, объёмнее: самого существования): просто показывает всем органам чувств (включая, разумеется, шестое) самое возможность такого масштаба. - Рим, конечно, - вызов, задание. - И угловатый московский вечный подросток невольно распрямляется в ответ вечному городу.
В Белграде, как не переставало чувствоваться там в самые солнечные моменты - горькая память. В Риме же памяти столько, что она превосходит всякую горечь. Слишком много накоплено - в таком количестве время точно переходит в иное качество: наверно, в качество вечности.
А жизнь тоже не может не перейти в какое-то иное качество - именно из-за накопленных объёмов. Очень возможно, что - в качество счастья, - которое, как известно, не что иное, как интенсивность и полнота жизни. Вот это - то самое, что есть тут, что в воздухе разлито: интенсивная, рыжая, охристая, округлая, избыточная, одновременно и размашистая и гармоничная (как так может быть?!) полнота жизни. Очень светлая и, рискну сказать (ну совсем не характерное и нелюбимое слово, а вот просится же на язык), оптимистичная полнота жизни. Рим - при всей гипермногоопытности - жизнелюб, в нём нет (по крайней мере, мне до сих пор не почувствовалось и не заметилось) трагизма и надрыва (любимой восточноевропейской забавы). Он как-то шире, крупнее и мощнее этого.
Перед Римом, таким всевозрастным, всякий, хотя бы и сорока семи пепельных лет, чувствует себя ребёнком, и ему хочется с этим городом, на его солнце - играть.
This entry was originally posted at http://yettergjart.dreamwidth.org/170093.html. Please comment there using OpenID.
Римский октябрь в своей второй половине (и даже римский ранний ноябрь) похож на наш ранний сентябрь или даже на поздний август - на всё то, что для меня до сих пор - наверно, такое не проходит - пахнет (тревожным и обещающим) началом учебного года, а значит - собиранием сил из рассеянного летнего состояния, молодостью и её непременно спутницей - незащищённостью, пластичностью, открытостью (собранной открытостью! лучшее из мыслимых на земле состояний). Прагой и Будапештом (моими жизнеобразующими матрицами) - слаюыми подобиями, как я теперь понимаю, Больших Европейских городов, способными служить разве что их (больших европейских) репетициями, подготовками к ним (но это я «головой» знаю; для меня они всегда будут жгуче-, прожигающе-первичны). Рим - именно такой, Большой и Европейский; без подготовки он, пожалуй, может стать для внеримского, рассеянно-восточного человека и шоком; его много, и он концентрированный - даже здесь, в районе нашего обитания, который ещё не самый центр, а просто более-менее старый (судя по домам, застраивался он в основном в первой половине - середине XX века; для Рима - сущая ерунда, нежная юность, даже, пожалуй, - лепечущее детство) участок города. Просто живёшь в гуще такой нормальной, повседневной и бытовой итальянской жизни, и она очень живая - спокойно-живая, в ней большие внутренние объёмы и много воздуха (эдакая имманентная крупность). Она некоторым существенным образом непровинциальна: широко дышит.
(Может быть, это - единственная не-провинция среди всех городов и стран европйеского культурного круга: они все провинциальны по отношению к нему, он - центр их всех (совершенно неважно, осознаваемый или нет), точка их отсчёта. [А критерий центральности очень простой: густота и концентрированность бытия. Чем дальше от центра, тем - разреженнее.])
Воображалось: Рим тёмно-кирпичный, старо-медный, тяжёлый и тёмный, тесный и громоздкий. А он - золотой, золотистый, полный воздуха, света, открытый. Он кажется явлением скорее природы, чем культуры - огромный щедро и жадно развёрнутый, бархатистый подсолнух, чутко поворачивающийся на медленное солнце Бытия - которое для него в каком-то смысле всегда в зените, даже когда висит низко над горизонтом. Рим - город полудня. Он светится даже в темноте. Он тёплый, даже когда холодно.
Да, безусловно (это тот редкий случай, когда подтверждаются отроческие иллюзии, сохранившиеся у некоторых до седых волос), попадание в Рим (по крайней мере, для обитателя и выкормыша разреженных восточноевропейских окраин) - это несомненный акт взросления. - Рим - это глоток внутренней крупности (просто как формы, как объёма, предшествующего содержаниям - как возможности для содержаний, содержаниями его ещё предстоит заполнить [понятно, что можно и не суметь], - но уже сама крупность предлагаемого объёма - вызов к ним). Рим задаёт масштаб существования (не мышления и даже не чувствования - нет, крупнее, объёмнее: самого существования): просто показывает всем органам чувств (включая, разумеется, шестое) самое возможность такого масштаба. - Рим, конечно, - вызов, задание. - И угловатый московский вечный подросток невольно распрямляется в ответ вечному городу.
В Белграде, как не переставало чувствоваться там в самые солнечные моменты - горькая память. В Риме же памяти столько, что она превосходит всякую горечь. Слишком много накоплено - в таком количестве время точно переходит в иное качество: наверно, в качество вечности.
А жизнь тоже не может не перейти в какое-то иное качество - именно из-за накопленных объёмов. Очень возможно, что - в качество счастья, - которое, как известно, не что иное, как интенсивность и полнота жизни. Вот это - то самое, что есть тут, что в воздухе разлито: интенсивная, рыжая, охристая, округлая, избыточная, одновременно и размашистая и гармоничная (как так может быть?!) полнота жизни. Очень светлая и, рискну сказать (ну совсем не характерное и нелюбимое слово, а вот просится же на язык), оптимистичная полнота жизни. Рим - при всей гипермногоопытности - жизнелюб, в нём нет (по крайней мере, мне до сих пор не почувствовалось и не заметилось) трагизма и надрыва (любимой восточноевропейской забавы). Он как-то шире, крупнее и мощнее этого.
Перед Римом, таким всевозрастным, всякий, хотя бы и сорока семи пепельных лет, чувствует себя ребёнком, и ему хочется с этим городом, на его солнце - играть.
This entry was originally posted at http://yettergjart.dreamwidth.org/170093.html. Please comment there using OpenID.