(no subject)
Начать с того, что во сне я закидывала фашистов гранатами. Мы одержали победу.
Все это было окаймлено вечерними новостями об обстреле двух наших сел и еще одной утренней - об обстреле третьего. Нам продлили "желтый" уровень, и теперь под вопросом Бессмертный полк. Хотя цветочный фестиваль не отменяют, и посаженные тысячи тюльпанов раскрылись в его преддверии.
Цветут сливы, абрикосы отцвели, вишни и тёрн вот-вот распустятся. Одуванчики засияли. Природе абсолютно не важны человеческие проблемы.
На видео, публикуемых военкорами, особенно задевает контраст сгоревших и разрушенных зданий и зазеленевших деревьев. Дома нет, а дерево есть...
Когда-то в доме-музее Васнецова самыми пугающими из сказочных полотен мне показались "Бой Добрыни Никитича с семиглавым Змеем-Горынычем" и "Бой Ивана Царевича с трехглавым морским змеем". Эти картины в последнее время все чаще всплывают перед глазами. Обе они были написаны в тревожное для России второе десятилетие двадцатого века. Они страшные, грозные, в них нет ни лукавства, ни улыбки, ни таинственной красоты, как в "Поэме семи сказок", а только последний край, за которым - или жизнь, или небытие. Как и былины, проросшие в нашу землю и ставшие ее тканью, - уже не просто отголоски древних кочующих из культуры в культуру сказочных мотивов, так полотна Васнецова - о Руси, о битве одновременно внутренней и внешней, повторяющейся вновь и вновь и необходимой, как обновление в природе.
У Проппа в "Исторических корнях волшебной сказки" рассказывается об эволюции образа змея в зависимости от социального устройства и исторических перемен. Мне же показался особенно важным исконный обряд проглатывания змеем героя: нужно оказаться в его чреве (позже - в логове) и выйти из него, переняв силу. И уже с этой соразмерной силой одолеть чудище.
Все это было окаймлено вечерними новостями об обстреле двух наших сел и еще одной утренней - об обстреле третьего. Нам продлили "желтый" уровень, и теперь под вопросом Бессмертный полк. Хотя цветочный фестиваль не отменяют, и посаженные тысячи тюльпанов раскрылись в его преддверии.
Цветут сливы, абрикосы отцвели, вишни и тёрн вот-вот распустятся. Одуванчики засияли. Природе абсолютно не важны человеческие проблемы.
На видео, публикуемых военкорами, особенно задевает контраст сгоревших и разрушенных зданий и зазеленевших деревьев. Дома нет, а дерево есть...
Когда-то в доме-музее Васнецова самыми пугающими из сказочных полотен мне показались "Бой Добрыни Никитича с семиглавым Змеем-Горынычем" и "Бой Ивана Царевича с трехглавым морским змеем". Эти картины в последнее время все чаще всплывают перед глазами. Обе они были написаны в тревожное для России второе десятилетие двадцатого века. Они страшные, грозные, в них нет ни лукавства, ни улыбки, ни таинственной красоты, как в "Поэме семи сказок", а только последний край, за которым - или жизнь, или небытие. Как и былины, проросшие в нашу землю и ставшие ее тканью, - уже не просто отголоски древних кочующих из культуры в культуру сказочных мотивов, так полотна Васнецова - о Руси, о битве одновременно внутренней и внешней, повторяющейся вновь и вновь и необходимой, как обновление в природе.
У Проппа в "Исторических корнях волшебной сказки" рассказывается об эволюции образа змея в зависимости от социального устройства и исторических перемен. Мне же показался особенно важным исконный обряд проглатывания змеем героя: нужно оказаться в его чреве (позже - в логове) и выйти из него, переняв силу. И уже с этой соразмерной силой одолеть чудище.