Органная музыка
Сегодня я впервые за несколько лет слушала органный концерт. Мне повезло наслаждаться звучанием органа у Пицунде в храме 10 века и в соборе века 19-го в Харькове. А вот в Белгороде я была в органном зале только однажды - в 2012-м. Тогда исполняли Таривердиева - необычная музыка, непростая, требующая осмысления. Ну а после я все не решалась приобрести билеты - очень уж дорогие. Зато сегодня подруга организовала для меня пригласительный на программу московского музыканта Константина Волостнова "Орган. Сакральные символы". Под таковыми подразумевался, в первую очередь, символ веры - Троица: на триединстве и тройственности построены включенные в концерт произведения. Но в той же мере сакральны любовь, продолжение жизни, внутренняя борьба, путь и искания. Этот концерт - опыт духовный, и в какие-то мгновения мне казалось, что мне открывается истина или что я прикасаюсь к большему, чем условно-объективная реальность.
Меня тронуло не все, что прозвучало, - практически равнодушной оставил Мендельсон, хотя его хорал был светел и исполнен тихой надежды рождественского утра, и он хорошо лег на сердце. Зато прочие произведения, хотя посвящены они были вере, мне поведали о другом, о силе земли и, главным образом, земли отеческой. И порой мне казалось что музыка вырастает вокруг меня исполинскими деревьями - сильными, мудрыми, соединяющими корнями и кроной землю и небо, вплетающими в это единство и меня. Помните разумные янды в "Договоре на равных" Кейта Ломера или деревья в "Фонтане" Аронофски? Поросль от Мирового древа.
Слушая прелюдию ми-бель мажор Баха, я невольно думала об Абхазии - и чувствовала ее землю, которая все так же питает меня, далекая и против моей воли от меня отторгнутая.
Сезар Франк, показавшийся мне сперва тяжеловесным, оказался самым ошеломляющим: третья часть его хорала, относящаяся к Святому Духу, открыла мне нечто парадоксальное: в Троице вершина треугольника - именно Дух, и именно он един, независимо от символики, выступающей в роли языка, алфавита, и от религий - не христианский, не какой-либо иной, ибо относится к единому разуму, вмещающему в себя все, чему следует быть, что было и что будет. Орган для передачи этого - инструмент единственно возможный, потому что он, гудящий, дышащий тяжело. основательно, дрожащий, как сама земля, одновременно оживляет своим звучанием прошлое и будущее. Возможно, это всего лишь слуховой паттерн, но настоящего, дня сегодняшнего в органном звучании не слышно! И так оно и должны быть, потому что я, слышатель (непроизвольная, но закономерная опечатка), нахожусь как раз между прошлым и будущим.
Отдыхом был "Benedictus" Макса Регера. Он начинается утешением через радость, умиротворением, и только потом возможной - для спокойного сердца и чистого разума - оказывается торжественность прославления божественного.
Лейпцигский хорал Баха, относящийся к первому воскресенью Адвента, похож на теплый густой свет свечи, выхватывающей из уютной темноты простого дома две склоненных друг к другу головы. Эта картина семейная и ноябрьская: до Рождества еще долго, и день все еще убывает, а небо низкое и все больше темное, безрадостное, отчего так мало сил. И все же зарождается где-то внутри, а потом отражается на лице улыбка, и откуда ни возьмись появляется надежда. Нет рядом с ней праздности, унынию, потому что огонек этот, спокойный и ровный, светит тем, кто деятелен в том хотя бы не многом, что от него зависит.
Наконец, наиболее поразившее меня произведение - Прелюдия и фуга в русском стиле В.А. Каратыгина, написанная в 1905 году и крайне редко исполняемая. Органист предварил музыку коротким рассказом времен Великой Отечественной - о женщинах одной деревни, чьи мужья все до одного погибли на фронте. Их осталось пятнадцать, да несколько стариков и малолетних детей, а ведь людям нужно будущее - на этой земле - ради него ведь все было, ради детей, которые будут рождаться. Когда через их деревню шел отряд красноармейцев, женщины приняли их, накормили лучшим, затопили баню, постелили в одиноких своих вдовьих хатах чистое белье (и "вышитые подушки россыпью"). Так решили, так надо было. И потом только заговорили: о таком сложном и простом, о том, как гордость и горе могут уступить желанию продолжить жизнь. В этой деревне родились дети - завтрашний день родился. Желанные дети, подаренные. Это, быть может, выдуманная, но очень пронзительная история, горестная и прекрасная и поразившая меня до комка в горле. И музыка Каратыгина была об этом же - не буквально, но представьте, как дрожит земля, как она оправляется от хаоса и разрушений, обновляется, гудит желанием новой жизни, изменяется ей под стать. Представьте, как много сил нужно, чтобы зерно проросло и поднялось, чтобы колос созрел, а следом снова упало в почву зернышко. И родится оно не для легкости. Так и жизнь будет и тягостной и порой горестной, но не без надежды, Не в Горних высях, не когда-то где в обещанных райских садах - не для этого все затеяно. Жизнь во имя Жизни. И это выше, чем любая вера на этой планете.
Меня тронуло не все, что прозвучало, - практически равнодушной оставил Мендельсон, хотя его хорал был светел и исполнен тихой надежды рождественского утра, и он хорошо лег на сердце. Зато прочие произведения, хотя посвящены они были вере, мне поведали о другом, о силе земли и, главным образом, земли отеческой. И порой мне казалось что музыка вырастает вокруг меня исполинскими деревьями - сильными, мудрыми, соединяющими корнями и кроной землю и небо, вплетающими в это единство и меня. Помните разумные янды в "Договоре на равных" Кейта Ломера или деревья в "Фонтане" Аронофски? Поросль от Мирового древа.
Слушая прелюдию ми-бель мажор Баха, я невольно думала об Абхазии - и чувствовала ее землю, которая все так же питает меня, далекая и против моей воли от меня отторгнутая.
Сезар Франк, показавшийся мне сперва тяжеловесным, оказался самым ошеломляющим: третья часть его хорала, относящаяся к Святому Духу, открыла мне нечто парадоксальное: в Троице вершина треугольника - именно Дух, и именно он един, независимо от символики, выступающей в роли языка, алфавита, и от религий - не христианский, не какой-либо иной, ибо относится к единому разуму, вмещающему в себя все, чему следует быть, что было и что будет. Орган для передачи этого - инструмент единственно возможный, потому что он, гудящий, дышащий тяжело. основательно, дрожащий, как сама земля, одновременно оживляет своим звучанием прошлое и будущее. Возможно, это всего лишь слуховой паттерн, но настоящего, дня сегодняшнего в органном звучании не слышно! И так оно и должны быть, потому что я, слышатель (непроизвольная, но закономерная опечатка), нахожусь как раз между прошлым и будущим.
Отдыхом был "Benedictus" Макса Регера. Он начинается утешением через радость, умиротворением, и только потом возможной - для спокойного сердца и чистого разума - оказывается торжественность прославления божественного.
Лейпцигский хорал Баха, относящийся к первому воскресенью Адвента, похож на теплый густой свет свечи, выхватывающей из уютной темноты простого дома две склоненных друг к другу головы. Эта картина семейная и ноябрьская: до Рождества еще долго, и день все еще убывает, а небо низкое и все больше темное, безрадостное, отчего так мало сил. И все же зарождается где-то внутри, а потом отражается на лице улыбка, и откуда ни возьмись появляется надежда. Нет рядом с ней праздности, унынию, потому что огонек этот, спокойный и ровный, светит тем, кто деятелен в том хотя бы не многом, что от него зависит.
Наконец, наиболее поразившее меня произведение - Прелюдия и фуга в русском стиле В.А. Каратыгина, написанная в 1905 году и крайне редко исполняемая. Органист предварил музыку коротким рассказом времен Великой Отечественной - о женщинах одной деревни, чьи мужья все до одного погибли на фронте. Их осталось пятнадцать, да несколько стариков и малолетних детей, а ведь людям нужно будущее - на этой земле - ради него ведь все было, ради детей, которые будут рождаться. Когда через их деревню шел отряд красноармейцев, женщины приняли их, накормили лучшим, затопили баню, постелили в одиноких своих вдовьих хатах чистое белье (и "вышитые подушки россыпью"). Так решили, так надо было. И потом только заговорили: о таком сложном и простом, о том, как гордость и горе могут уступить желанию продолжить жизнь. В этой деревне родились дети - завтрашний день родился. Желанные дети, подаренные. Это, быть может, выдуманная, но очень пронзительная история, горестная и прекрасная и поразившая меня до комка в горле. И музыка Каратыгина была об этом же - не буквально, но представьте, как дрожит земля, как она оправляется от хаоса и разрушений, обновляется, гудит желанием новой жизни, изменяется ей под стать. Представьте, как много сил нужно, чтобы зерно проросло и поднялось, чтобы колос созрел, а следом снова упало в почву зернышко. И родится оно не для легкости. Так и жизнь будет и тягостной и порой горестной, но не без надежды, Не в Горних высях, не когда-то где в обещанных райских садах - не для этого все затеяно. Жизнь во имя Жизни. И это выше, чем любая вера на этой планете.