Чайка меж небом и берегом (часть 4)
Одно из стихотворений в этой главе считается в Западных синологических кругах одним из лучших во всём творчестве Ду Фу. Тем удивительнее мне было отсутствие его перевода на русский язык. Хотя... учитывая насколько оно сложное и полное скрытых смыслов, то, может, и не удивительно. И я очень благодарна gingerhaze за его перевод. Я это уже сказала, но повторю ещё раз, Ваш перевод великолепен!
Кроме того в этой главе снова будет великолепнейший Ван Вэй в качестве поэта, художника и музыканта. Его мелодия для циня одна из моих любимых (вторя любимая тоже здесь упоминается).
И небольшое предупреждение, с этой главы мы начинаем спускаться в пучины отчаяния Ду Фу. Если кого-то тригерят депрессивные мысли и самокопания, пожалуйста, будте осторожны.
4
БОЕВЫЕ ГРЕМЯТ КОЛЕСНИЦЫ
Пятый год Тяньбао (746 г.) - Одиннадцатый год Тяньбао (752 г.)
Шесть лет спустя он скакал за Гао Ши к пагоде Бесконечного Милосердия. Какими далёкими казались эти несколько беззаботных месяцев, когда они путешествовали с Тайбаем и втроем скакали, куда хотели, охотились и пили в павильоне Шаньфу под восходящей луной, заливающей всё своим тёплым сиянием. Теперь же, второй раз провалившись на Государственном экзамене, он чувствовал себя изгнанником тех дней свободы и надежды. Он собирался навестить отца в Фэнтяне, где тот служил судьёй, чтобы сказать, как сожалеет и стыдится своего очередного провала, когда получил известие о его смерти. Ему потребовалось время, чтобы принять, что его отец, чьё тихое существование укрывало его от правды жизни, скончался. Его отец был благородным мужем, ни разу не повысившим голос на детей; он даже не отчитал Цзымэя за несерьёзное отношение к экзаменам, но его укоряющее молчание ранило больнее слов.
Цзымэй чувствовал опустошённость и уязвимость. В оцепенении он привёз тело отца в Гунъи и проследил за подготовкой к похоронам. Затем он решил вернуться в Чанъань, чтобы попытаться получить место при дворе, как он и обещал отцу во время их последней встречи.
Он ощущал ужасную пустоту, не сочетающуюся с жизнерадостностью его друзей. Деревянные ступени узкой и крутой винтовой лестницы словно бы горестно стонали под его ногами. Они отмечали успех Цу Гуанси и Се Цзюя на экзамене. А прошлым вечером они провожали Кун Чао-Фу, который провалился на этом же экзамене и решил возобновить поиски Дао и, по его словам, собирался встретиться с Тайбаем в Шаньцю. Кун осушил последнюю чашу, Цзымэй одарил его прощальным стихом и напомнил передать Тайбаю поэму, что он только написал под влиянием депрессии и болезненной тяги к путешествиям. Он хотел увидеться с Тайбаем и говорить с ним о стихах и Дао.
Он страстно желал отправиться с Куном, оставить поиски места при дворе и службу императору. Но у него ещё оставалась призрачная надежда поступить на государственную службу. И, конечно же, ожидающая четвёртого ребёнка Янцзы, двое его сыновей - пятилетний Цзунвэнь, чьи щёки с ямочками напоминали Цзымэю отца, трёхлетний красавчик Цзунъу с нежными глазами, как у Янцзы, и почти двухлетняя Фэн-эр с очаровательно-милым овальным личиком. Дети добавляли обязательства, к которым он оказался не готов. Ему было уже за сорок, расцвет жизни прошёл, а ему всё также было нечем похвастаться. Ничем, кроме воспоминаний и невыполненных обязательств и надежд.
Пагода стояла к югу от Императорского дворца, прямо у южной стены Чанъаня. Сверху открывался вид на серо-голубую ленту гор Чжуннань на юге. А перед ней - деревушки, распаханные участки овощных ферм и поля пшеницы и проса. К северу раскинулся город - плотные квадраты крыш и карнизов, башни и пагоды, аккуратно расчерченные разделяющими их улицами кварталы и столь прекрасные в золотом полуденном свете строения дворца, чьи золочёные остроконечные крыши и загнутые карнизы словно плыли в облаках над морем косых серых крыш на севере.
Гао Ши расставлял принесённые кисти и свитки; они следовали традиции сдавших экзамен на должность цзиньши - расписывать станы пагоды перед началом своей карьеры. Ему следовало бы радоваться успеху друзей, но, поднимаясь по ступеням пагоды, он чувствовал лишь нарастающую тяжесть отчаяния. Он подвёл своих предков, которые, как один, были выдающимися учёными-чиновниками. И как он собирается прокормить семью? Что здесь было праздновать? Он дважды провалился, прежде чем сдать экзамен. Он даже посылал влиятельным знакомым собственноручно написанные панегирики и хвалебные льстивые стишата. Он лично доставил стихи Ду Вэю, дальнему родственнику зятя Ли Линьфу, с едва прикрытой мольбой о помощи, которую он вымучил прямо в самом начале стиха:
Мне сорок стукнуло вчера,
А будущее в тёмных сумерках.
Кто вынесет разбитые надежды?
Лишь только пить и остаётся.
Эти пустые стихи не принесли ему никакого результата, кроме приглашений на будущие застолья, да нескольких скромно оплаченных запросов на ещё более льстивые стихи. Глядя на тёмные облака, протянувшиеся над горами Чжуннань, он чувствовал нарастающее беспокойство. Не только за своё будущее, но и за будущее страны, балансировавшей на краю чего-то зловещего. Сюань-цзун больше не был тем великолепным императором, что прежде. Не после того, как он начал играть с даосскими искусствами, оставил свои обязанности, убил своего собственного сына, забрал себе его жену и погрузился в бездны веселья и чувственных удовольствий.
Днём ранее Цзымэй выезжал с Цэнь Шэнем посетить гробницы времён Династии Хань, и на обратном пути, прямо после моста Сяньян, они увидели выстроившихся по обеим сторонам дороги расстроенных и всхлипывающих стариков, женщин и детей. Затем появилась взметающая облака пыли конница, следом - грохочущие по мосту колесницы, пехота и обозы - в самом конце. Один из стариков сказал им, что они направлялись укреплять гарнизоны на границе. Родители, жёны и дети все в слезах, словно оплакивая заранее.
Сколько женщин станут вдовами, а детей - сиротами? Цэнь Шэнь был потрясён сценой расставания. Вскоре он последует за этими солдатами к своему второму сроку службы на границе, где будет писать ещё более трогательные поэмы о пережитом.
Только неделю назад Цзымэю повстречался ветеран, вступивший в армию в пятнадцать. Цзымэй в одиночестве пил в гостинице «Летящий конь», когда разболтавшийся от выпивки мужчина начал изливать свои беды хозяину гостиницы. Его суровое посеревшее лицо со шрамом по правой щеке побагровело, когда он опустился до поношения правительства.
«Я отдал им всё, всё, тридцать лет моей жизни, и что я получил? Моя жена сбежала с другим - бесстыдная пара собак! - забрав мои деньги и детей. Десять лет в плену, всё по вине идиотов-генералов. А теперь посмотри на меня - у меня нет будущего, и посмотри на эту страну, всё кончено, кончено…» Хозяин гостиницы терпеливо слушал и утешал всхлипывающего мужчину.
Слова, что пришли позже, частично сняли удушающую тяжесть с сердца Цзымэя. Та раскатисто звучащая в его сознании сцена, грохот обозов, стук копыт по деревянным брусьям, топот тяжёлых сапог, ржание лошадей, длинная череда движущихся, как один, людей и животных и заплаканные лица оставленных позади любимых, как парабола страха и смирения в тяжёлом наполненном пылью воздухе.
Боевые
Гремят колесницы,
Кони ржут
И ступают несмело.
Людям трудно
За ними тащиться
И нести
Свои луки и стрелы.
Плачут матери,
Жены и дети -
Им с родными
Расстаться непросто.
Пыль такая
На белом на свете -
Что не видно
Сяньянского моста.
И солдат
Теребят за одежду, -
Все дрожат
Перед близостью битвы, -
Здесь Мольба
Потеряла Надежду,
Вознося в поднебесье
Молитвы.
И прохожий,
У края дороги,
Только спросит:
"Куда вы идете?"
Отвечают:
"На долгие сроки,
Нет конца
Нашей страшной работе.
Вот юнец был:
Семье своей дорог,
Сторожил он
На Севере реку,
А теперь,
Хоть ему уж за сорок,
Надо вновь
Воевать человеку.
Не повязан
Повязкой мужскою -
Не успел и обряд
Совершиться, -
А вернулся
С седой головою,
И опять его
Гонят к границе.
Стон стоит
На просторах Китая -
А зачем
Императору надо
Жить, границы страны
Расширяя:
Мы и так
Не страна, а громада.
Неужели
Владыка не знает,
Что в обители
Ханьской державы
Не спасительный рис
Вырастает -
Вырастают
Лишь сорные травы.
Разве женщины могут
И дети
Взять
Хозяйство крестьянское в руки?
Просто сил им
Не хватит на свете,
Хватит только
Страданья и муки.
Мы стоим как солдаты -
На страже -
И в песках
И на горных вершинах...
Чем отличны
Баталии наши
От презренных
Боев петушиных?
Вот, почтенный,
Как речью прямою
Говорим мы
От горькой досады.
Даже этой
Свирепой зимою
Отдохнуть
Не сумели солдаты.
Наши семьи
Сломила кручина -
Платят подати,
Платят налоги;
И уже
Не желаешь ты сына,
Чтоб родился
Для слез и тревоги.
Дочь родится -
Годна для работы -
Может, жизнь ее
Ты и устроишь.
Ну, а сын подрастет -
Уж его-то
Молодого
В могилу зароешь.
Побродил бы ты,
Как на погосте,
Вдоль нагих берегов
Кукунора [1]:
Там белеют
Солдатские кости -
Уберут их оттуда
Не скоро.
Плачут души
Погибших недавно,
Плачут души
Погибших когда-то.
И в ночи
Боевой и бесславной
Их отчетливо
Слышат солдаты" [2].
Он ощутил дрожь виноватого восторга, когда поэма вышла из-по его кисти. Он никогда раньше не писал подобного; прежде он был хорош в классических темах и писал стихи о пейзажах и путешествиях, но ни разу испытывал желания писать о страданиях, увиденных на лицах военных и их семей. Тяжёлая поступь солдат, грохот и скрип колесниц и ржание лошадей, задушенные рыдания, старики, жёны и дети в отчаянии, словно уже оплакивающие потерю сыновей, мужей и отцов. Он чувствовал волнение новизны, приглушённое неуверенностью, когда его голос стал голосом ветерана в поэме; он словно вышел за пределы своего тела в кожу пропитанного горечью старого солдата, в покрытое шрамами тело и ощутил всю тяжесть, что тот вынес. Он позабыл себя на долгие минуты, пока кисть скользила по бумаге, его душа оставила своё тело ради другого. Чего он пытался достичь этой поэмой? В чём был смысл? Она могла бы тронуть императора, показать, что его безрассудство делало с его людьми, но император на читал подобных стихов. Когда он писал последние строки, он видел лежащие в песках западных рубежей тела солдат, их навечно пойманные в жестоком воздухе пустыни души. Закончив, он осел в кресле, мучимый злостью, болью и беспомощностью, и вместе с тем успокоенный и ободрённый тем, что выпустил свои чувства, в состоянии, которое он мог описать лишь как утомлённый экстаз.
Сейчас, пока он смотрел на лежащий перед ним Чанъань, башни и широко раскинувшиеся крыши, коньки и карнизы, блестящие под косыми лучами, пришла его очередь сочинять; Гао Ши, Цэнь Шэнь и остальные с нетерпением ждали. В их глазах он видел восхищение, уважение и ещё сожаление - он единственный из них не получил назначения. Они все, даже лишённый иллюзий за время работы с коррумпированными и неэффективными министрами Гао Ши и вернувшийся со службы в Аньси сломленным и желавшим уйти в отшельники, но получивший известие о повторном назначении на границу Цэнь Шэнь, написали стихи о процветании страны, мудрые строки о надежде и уверенности в будущем.
Цзымэй попытался стряхнуть дурное предчувствие и подумал о монахе Сюаньцзане, которому был посвящён этот храм. Он подумал о покорности судьбе, силе, что поддерживала монаха все его пятнадцать лет в пути через неизведанные земли, бесконечные пустыни и покрытые снегами горы на запад за буддистскими сутрами в Индию. Он принял кисть у Гао Ши и написал:
Вершину оседлали Небеса,
Там не стихают ярые ветра.
От праздности учёного далёк -
Край непочатый всяческих тревог.
Коль скоро мощь Закона [3] ощутишь,
На поиск скрытой сути поспешишь.
Ступени-камень ввысь змеятся,
Хребет-опоры в сумраке таятся.
Созвездие семи [4] - на север вход,
Путь Млечный в край на западе ведёт.
Сихэ [5] хлыстом день белый гонит,
За Шао-хао [6] осень следом бродит.
Затейливы осколки-пики Цинь-гряды,
Не уследить: Цзинхэ с Вэйшуй [7] быстры.
Взираю сверху - лишь один туман,
Возможно ль разглядеть Чанъань?
Гора Цзюи [8] достигла облаков, скорбна.
Юй Шуня позову назад - минувшего дела.
Жаль ту, что у Нефритового пруда пьёт вино,
Покуда солнце за Кунлунем [9] сядет - не видно.
Паря высоко, летят далёко - лебеди прекрасны.
Откуда раздаются крики их печальные напрасно?
Взирая по-холуйски, к блеску власти льнут,
Гусям подобны - хоть какой подачки ждут. [10]
Окружённый в гаснущем свете силуэтами друзей Цзымэй декламировал, неспособный понять реакцию по их лицам в темноте, и запнулся на последней строке, определённо неподходящей для повода. Он поднял взгляд, Гао Ши и остальные молчали, настроение праздника испарилось. Затем Цэнь Шэнь зааплодировал и сказал, что это стоит опубликовать. Гао Ши огладил поседевшую острую бородку и кивнул:
- Гений, чистый гений, Цзымэй. Мы все мелкие рыбёшки в сравнении с тобой. Помяни моё слово, однажды тебе не будет равных, даже Тайбай не сможет сравниться с написанным тобой.
Остальные согласно промычали и начали круг тостов, и вскоре тень от его стиха исчезла, пока они выпивали за дружбу и друзей, что назначенные на рубежи оставили Чанъань, пока не исчез последний луч света и в затканном звёздами осеннем небе не взошёл месяц - изогнутое серебро чистого света, словно предсказывающее полное надежд и обещаний будущее.
***
Ясным осенним утром они с Чжэн Цянем выехали из южных ворот города, чтобы навестить временно оставившего после стычки с Ли Линьфу двор Ван Вэя. Цзымэй познакомился с Чжэн Цянем на банкете и сразу же оценил его приветливый характер. Чжэн Цянь был на двадцать лет старше и его доброе, терпеливое и понимающее лицо и глаза под столь же седыми, как волосы и окладистая бородка, бровями отражали его мудрость и опыт. Он приехал в столицу в юности и, как и Цзымэй, провалил экзамен. Нуждающийся он нашёл приют у монахов храма Сострадательного Милосердия. Там он научился писать и рисовать на листьях монастырской хурмы и вскоре стал известен, как выдающийся художник и каллиграф. Вскоре его заметили и пожаловали пост чиновника в министерстве церемоний. Он быстро получал повышение за повышением, но провёл десять лет в изгнании из-за обвинения во взяточничестве со стороны его недоброжелателей. После падения его врагов он был снова призван ко двору и повышен императором Сюань-цзуном до литератора Императорской академии. Взлеты и падения в собственной карьере породили в нём сочувствие к юному другу; он увидел в Цзымэе себя и взял поэта под своё крыло.
Чжэн Цянь знало о тяжести на сердце Цзымэя и смешил его рассказами о комических ситуациях, случавшихся при дворе.
- Ли Линьфу столь безграмотен, что выставляет себя дураком, разве что никто не осмеливается смеяться. Он представил императору стихотворение, написанное его «двоюродным братом», а на самом деле его незаконнорожденным сыном, ожидающим вместе с сотней прочих назначения на службу. И пока Ли его читал, перепутал все тоны, сделав ужасное стихотворение ещё хуже.
Чжэн Цянь был превосходным подражателем, мастерски преувеличивая поведение Ли Линьфу и его приближённых в своей пародии. Цзымэй словно наяву слышал мягкие женственные нотки голоса Ли Линьфу и видел его лицо, хитрые глаза, седые загнутые кверху брови, ненавязчивую улыбку, готовую смениться жестокой, когда он переводил взгляд с императора на своих врагов.
- Но он выкрутился, сказав, что строфы настолько плохи, что лишь такой великий поэт, как Его Величество, сможет их исправить. Губы его источают мёд без капли яда. Как император может быть столь слеп? - сквозь насмешку в тоне Чжэн Цяня проступило отвращение. - Давай не будем портить день разговорами о тошнотворных событиях двора. Брат Ван заставит нас забыть обо всех бедах.
Чжэн Цзянь хотел увидеть новую картину Ван Вэя; он считал Ван Вэя величайшим поэтом-художником всех времён. На пути к домику Ван Вэя они обсуждали искусство, а затем и некоторые слухи.
- Сколько лет брат Ван уже вдовец? Десять, нет, пятнадцать? К нему целая очередь из красавиц, а он так повторно и не женился. Он, должно быть, настолько любил свою жену, что до сих пор хранит верность. Или же это целеустремлённое следование Дхарме держит его одиноким и безразличным ко всем красавицам двора? - спросил Цзымэй.
- Кое-кто из друзей пытался свести его с несколькими прекрасными и представительными девушками, включая великолепную госпожу Линь. Тебе стоило бы её увидеть - её очарование не уступает самой Ян-гуйфэй, но наш друг не поддался! Ни малейшего искушения не испытал. Ему стоило бы стать монахом, - ответил Чжэн Цянь с некоторым раздражением.
Бедняга Чжэн Цянь! За своей долгой нищетой, взлётами и падениями карьеры он упустил романтический возраст. Цзымэй оставил тему.
Ван Вэй мог позволить себе оставить службу. Он владел огромным поместьем на юге столицы в Ланьтяне. Кроме чувства долга и, подобно Цзымэю, обязательства поддерживать репутацию великих предков его ничто больше не держало при дворе.
Цзымэй осознавал, что Ван Вэй был всем чем он сам хотел бы быть. Он получил звание чжуанъюаня [11] на экзамене и после первого назначения на должность чиновника при императорском дворе и храме предков, отвечающего за исполнение ритуальной музыки, был повышен до должностей в министерстве правосудия, военном министерстве и министерстве общественных работ. Ходили даже слухи о том, что он станет министром, как его тринадцатый предок. Но что-то, возможно смерть его жены, лишило его всяческих амбиций. Он эффективно и добросовестно исполнял свои обязанности и играл важную роль в принятии некоторых реформ, но любому было видно, что сердце его не лежит к подобной деятельности. При любой возможности он удалялся в своё поместье, в храм, что он построил у реки Ван. На его привлекательном лице с точёным носом и высокими скулами застыло отрешённое выражение. Три года почтительной скорби после смерти матери превратили его почти что в скелет, подобный фигурам будд из храма аббата Цзаня - истощённые сидячие фигуры с худыми лицами и натягивающими пергаментную кожу рёбрами. Кроме обладания художественными талантами Ван Вэй был выдающимся музыкантом. При случае он исполнял собственные мелодии на пипа или гуцине. В доме Цэнь Шэня прямо перед его отправлением на войну Ван Вэй исполнил свою прославленную поэму «Перевал Юаньгуань», аккомпанируя на гуцине [12]. Она в полной мере выражала грусть расставания, страх за безопасность Цэнь Шэня и мысль о том, что они могут больше не встретиться; все были тронуты, и Цзымэй чувствовал одновременно восхищение и зависть.
Он видел некоторые из картин Ван Вэя. Одной был портрет конфуцианского мудреца Фу Шэна, другой - длинный горизонтальный свиток отшельнических скитов в горах Чжуннань. Обе они не были похожи ни на что из прежде виденного Цзымэем, строгие, чистые, аккуратные линии, все чёрной тушью с лёгкими дополнениями других цветов. Но они излучали ауру, дух Ван Вэя, аскетические, спокойные и отстранённые, словно эти пейзажи и фигуры, портреты святых и мудрецов были эмблемой чего-то невыразимого, эмоций стишком глубоких для слов. Кто-то говорил, что в картинах Ван Вэя заключена такая поэзия, что вынуждает поэтов бросить писать стихи к картинам. Другие же говорили, что его стихи настолько глубоко-художественны, что заставляют художников завидовать поэтам. Цзымэй думал, что правы обе стороны.
Как только очертания одиноко стоящего на пригорке над вспаханными полями и садами поместья Ван Вэя появились из за поворота, они пустили коней в галоп. Позади него лесистые подножья переходили в скалистые обрывы и крутые склоны сияющих золотым светом полудня гор Чжуннань. Дорога вела их вверх мимо домиков крестьян и слуг вдоль грохочущего ручья прямо к поместью. Они натянули поводья прямо у киноварных дверей, спешились и постучали.
Мальчик-слуга сказал, что хозяин отбыл в павильон на холме. Они оставили коней с мальчиком и пошли вверх по сосновому склону, касаясь одеждами сияющего мха, покрывавшего землю и стволы деревьев. Сквозь птичьи трели и лёгкий шелест листьев они услышали звуки гуциня, тонкие и жалобные поначалу, затем громкие протяжные переборы, сплетающиеся с шелестом бамбука и сосен и перекатами речушки неподалёку. Ван Вэй сидел под сосной лицом к туманным холмам южной гряды Чжуннань, чьи одетые в осенние цвета склоны ловили лучи заходящего солнца. Справа из-под ног уходила отвесная скала, свисавшая тонким каскадом.
Они стояли у павильона сражённые, как красотой игры их друга, так и видом сидящей фигуры Ван Вэя, слегка покачивающейся касаясь струн. Цзымэй чувствовал, будто уже видел подобную сцену. Затем он вспомнил картину, что Ван Вэй подарил на день рождения Его Величеству, именно такое изображение размытой тушью - одинокий музыкант, играющий на гуцине горам, речке вдалеке, пикам и соснам, словно бы прислушивающимся и зачарованным безмолвной музыкой.
Остановив звон последней струны тонкими пальцами, Ван Вэй повернулся и улыбнулся. Он отложил гуцинь, поправил одежды и поприветствовал их.
- Друзья, хорошо, что вы пришли. Отшельникам тоже нужна хорошая компания. Иногда мне кажется, что я слишком долго пробыл здесь наедине с горами.
Они уселись в центре павильона вокруг стола, на котором уже были расставлены чашечки и сосуды с вином. Ван Вэй разлил вино и сказал:
- Я могу поститься, обходиться без еды и женщин, но не без этого вина Трёх Цветков. Вот, за нашу дружбу и за тех, кто сегодня не с нами.
Они выпили, наслаждаясь мягкостью вина и лёгкими волнами звуков - птиц, ветра и воды.
- Какие новости? - спросил Ван Вэй.
- С каждым днём всё хуже. Все наблюдают, спорят, кто победит, Злобный Ли или Скользкий Ян. Ян замыслил заговор против Ли, а у старого Ли повсюду шпионы. Но он знает, что не может избавиться от Яна, так что пообещал тому вскорости должность министра. Кто бы ни победил, результат тот же - хаос. Наш император проводит дни, купаясь с госпожой Ян, пока страну рвут собаки, - доложил Чжэн Цянь.
- Хотел бы я не возвращаться к этим мирским делам, - сказал со вздохом Ван Вэй.
- И не надо. У вас всё здесь есть. И нет дополнительных ртов, которые нужно кормить.
Только слова вырвались изо рта, как Цзымэй пожалел о них.
- Возможно, это семейное. Служить стране и императору. Разве есть выше и благороднее цель? Конфуций говорил, нам должно исполнять обязанности до последнего согласно нашему положению, и моя судьба была определена, когда я родился в семье Ван, когда я занял первое место на Государственном экзамене и принял обет служить.
Цзымэй задумался, был бы он счастлив, имея всё, что имел Ван Вэй. Был бы он подобно Ван Вэю разочарован и желал оставить придворную службу?
- Мне нужно было последовать примеру Тао Цяня. Он был так счастлив оставить службу и жить на ферме с семьёй, - сказал Ван Вэй.
Затем он процитировал строки Тао Цяня:
Во дворе, как и в доме,
ни пылинки от внешнего мира,
Пустота моих комнат
бережёт тишину и покой.
Как я долго, однако,
прожил узником в запертой клетке
И теперь лишь обратно
к первозданной свободе пришёл. [13]
- Возможно, он ушёл слишком поздно, в его стихах слышны сожаление, горечь и слишком много вина, чтобы забыть прошлое, - предположил Цзымэй, припомнив своё обсуждение поэзии и жизни Тао с Тайбаем. Он добавил:
Через тысячу лет,
через десять тысяч годов
Память чья сохранит
нашу славу и наш позор?
Но досадно мне то,
что, пока я на свете жил,
Вволю выпить вина
так ни разу и не пришлось! [14]
Золотая иволга слетела на перила павильона, оглядела компанию и, испустив радостную трель, взмыла в сгущающийся туман. Ван Вэй улыбнулся и снова сел за гуцинь, его длинные пальцы коснулись струн и ноты зазвенели чистые и прозрачные, словно хрусталь, свиваясь в прекрасный своим прохладным одиночеством аккорд.
Хриплый голос отозвался из глубины ущелья песней, эхом отражающейся от каменных стен. Они прислушивались к поднимавшимся из туманной бездны словам, описывающим тяготы жизни в горах и бесконечные попытки выжить, и волнующему своей простотой голосу. Они зачарованно прислушивались, выхватывая слова песни; затем она смолкла. Ван Вэй отложил гуцинь и глубоко вздохнув процитировал:
Только покой
Ценю на закате лет.
Тысячи дел
Уже не владеют мной.
В сердце давно
Обширных замыслов нет.
Знаю одно:
Вернуться к роще родной.
Ветер сосны качнет -
Распояшусь тогда,
Буду на цине бряцать
Под горной луной.
Спросите: в чем наша радость,
Наша беда?
Песней ответит рыбак
На излуке речной. [15]
- Счастлив ли он? Делая одно и то же день за днём, забрасывая сети и работая на реке, как и его отец до него? Прислушайтесь к этой песне - чистая поэзия! Наши вирши меркнут перед ней.
- Зачем нам поэзия? - спросил Чжэн Цянь, поглаживая бороду. - К чему проводить дни в поисках бесполезных строчек, слов, что не накормят голодающего ребёнка?
- Они могу и должны приносить пользу. Напоминать богатым и властным об их ответственности перед бедными, пробуждать пренебрегающего своими обязанностями правителя и ободрять страдающих. Как кто-то может достичь внутреннего мира, когда вокруг столько несправедливости и страданий? Как говорил Кун-ши: «Первая обязанность цзюнь-цзы [16] - служить стране. Чтобы навести порядок в мире, мы должны сначала навести порядок в государстве, чтобы навести порядок в государстве, мы должны сначала навести порядок в семье. Чтобы навести порядок в семье, мы должны взращивать свою собственную жизнь и первым делом привести в порядок собственное сердце», - сказал Цзымэй, сам понимая, что его слова пусты.
- Ты говоришь об идеале, мечтах поэтов, не имеющих ничего общего с реальной жизнью. Посмотри на всю систему целиком. Для поэтов нет места в политике. Поэзия - лишь средство забраться повыше. Научись сочинять то, что хотят читать экзаменаторы, польсти обладающим властью приторными стишками, мечи бисер поэзии перед неучами подобными Ли Линьфу, - сказал Чжэн Цзянь, хмуро глядя на Цзымэя.
- Тогда поэзия не должна иметь ничего общего с политикой. Нам всем нужно последовать за Тайбаем и найти небеса вдали от людей, - ответил Цзымэй, цитируя знаменитые «Вопрос и ответ в горах» [17] Тайбая.
- Ничто не имеет значения, кроме Пути. Дхарма. Я провёл годы медитируя и общаясь с монахами и отшельниками, и ни двор, ни мирские амбиции не дадут мне того покоя, что я испытал, - улыбнулся Ван Вэй.
Он налил им вина и снова начал перебирать струны гуциня. Поначалу неуверенные ноты словно проверяли окружающую тишину, затем они слились в прекрасную мелодию, отвечающую на их беспокойства и вопросы, уносящую их мысли потоком к плывущим вдали на горизонте горам.
1. Кукунор - или Цинхайху, солёное озеро в провинции Цинхай.
2. Пер. Гитович А.И.
3. О буддизме. Здесь пагода в том числе и символ буддизма.
4. 7 звёзд. В китайской астрономии - Северный Ковш, Большая Медведица.
5. Сихэ - богиня, родившая 10 солнц. Согласно древним представлениям, по очереди вывозила своих детей-солнц на небо в колеснице, запряжённой шестёркой драконов.
6. Шао-хао - древнекитайский мифический правитель. Как дух запада правил, используя магическую силу металла; ему подвластны осени.
7. Метафорически - прозрачное и мутное: резко различаться, как чистая вода одной реки отличается от мутной воды другой; человек, не отличающий белого от чёрного, добра от зла.
8. Шунь - полумифический император древности. Останки Шуня похоронили в местности Цанъу на горе, получившей название Цзюи ("Гора девяти сомнений", ныне пров. Хунань), где люди часто сбивались с пути и водились двуглавые змеи вэй-шэ. Кроме того Шунь являлся одним из двух образцовых императоров древности, таким образом строфа выражает неодобрение императора Сюань-цзуна.
9. Мифическая священная гора, находившаяся где-то на западе. Там располагались висячие сады (сюань-пу), нефритовый источник (яо-шуй) с прозрачной водой и нефритовый пруд (яо-чи). Считалась местом обитания Си-ван-му (Владычицы Запада) и бессмертных. Метафорически - намёк на Сюань-цзуна и Ян-гуйфэй. По желанию последней в горах Лишань к западу от Чанъани возвели чудесный дворец Хуацин. Там на горячих источниках были выстроены купальни, где любила омываться гуйфэй.
10. Пер. gingerhaze
11. Чжуанъюань - дословно: «образец для подражания во всём государстве», цзиньши - обладатель лучшего результата среди получивших первую степень.
12. Одна из самых известных мелодий для гуциня. Послушать можно тут.
13. Из цикла «Возвратился к садам и полям». Пер. Эйдлин Л.З.
14. Пер. Эйдлин Л.З.
15. «Отвечаю чиновнику Чжану», пер. Штейнберг А.А.
16. Цзюнь-цзы - человек высших моральных качеств, совершенный человек, достойный человек, человек чести; благородный человек, благородный муж (конфуцианское понятие).
17. В переводе Стручалиной Г.:
Говорят: «Что забыл ты на этой горе? Словно птица, гнездишься в лесу!»
Улыбаясь лишь только молчу я в ответ и покой в своем сердце несу.
Цветы персиков сносит в неясную даль протекающий мимо ручей.
Кроме той, что вокруг, есть иная страна, и она далека от людей.
Кроме того в этой главе снова будет великолепнейший Ван Вэй в качестве поэта, художника и музыканта. Его мелодия для циня одна из моих любимых (вторя любимая тоже здесь упоминается).
И небольшое предупреждение, с этой главы мы начинаем спускаться в пучины отчаяния Ду Фу. Если кого-то тригерят депрессивные мысли и самокопания, пожалуйста, будте осторожны.
4
БОЕВЫЕ ГРЕМЯТ КОЛЕСНИЦЫ
Пятый год Тяньбао (746 г.) - Одиннадцатый год Тяньбао (752 г.)
Шесть лет спустя он скакал за Гао Ши к пагоде Бесконечного Милосердия. Какими далёкими казались эти несколько беззаботных месяцев, когда они путешествовали с Тайбаем и втроем скакали, куда хотели, охотились и пили в павильоне Шаньфу под восходящей луной, заливающей всё своим тёплым сиянием. Теперь же, второй раз провалившись на Государственном экзамене, он чувствовал себя изгнанником тех дней свободы и надежды. Он собирался навестить отца в Фэнтяне, где тот служил судьёй, чтобы сказать, как сожалеет и стыдится своего очередного провала, когда получил известие о его смерти. Ему потребовалось время, чтобы принять, что его отец, чьё тихое существование укрывало его от правды жизни, скончался. Его отец был благородным мужем, ни разу не повысившим голос на детей; он даже не отчитал Цзымэя за несерьёзное отношение к экзаменам, но его укоряющее молчание ранило больнее слов.
Цзымэй чувствовал опустошённость и уязвимость. В оцепенении он привёз тело отца в Гунъи и проследил за подготовкой к похоронам. Затем он решил вернуться в Чанъань, чтобы попытаться получить место при дворе, как он и обещал отцу во время их последней встречи.
Он ощущал ужасную пустоту, не сочетающуюся с жизнерадостностью его друзей. Деревянные ступени узкой и крутой винтовой лестницы словно бы горестно стонали под его ногами. Они отмечали успех Цу Гуанси и Се Цзюя на экзамене. А прошлым вечером они провожали Кун Чао-Фу, который провалился на этом же экзамене и решил возобновить поиски Дао и, по его словам, собирался встретиться с Тайбаем в Шаньцю. Кун осушил последнюю чашу, Цзымэй одарил его прощальным стихом и напомнил передать Тайбаю поэму, что он только написал под влиянием депрессии и болезненной тяги к путешествиям. Он хотел увидеться с Тайбаем и говорить с ним о стихах и Дао.
Он страстно желал отправиться с Куном, оставить поиски места при дворе и службу императору. Но у него ещё оставалась призрачная надежда поступить на государственную службу. И, конечно же, ожидающая четвёртого ребёнка Янцзы, двое его сыновей - пятилетний Цзунвэнь, чьи щёки с ямочками напоминали Цзымэю отца, трёхлетний красавчик Цзунъу с нежными глазами, как у Янцзы, и почти двухлетняя Фэн-эр с очаровательно-милым овальным личиком. Дети добавляли обязательства, к которым он оказался не готов. Ему было уже за сорок, расцвет жизни прошёл, а ему всё также было нечем похвастаться. Ничем, кроме воспоминаний и невыполненных обязательств и надежд.
Пагода стояла к югу от Императорского дворца, прямо у южной стены Чанъаня. Сверху открывался вид на серо-голубую ленту гор Чжуннань на юге. А перед ней - деревушки, распаханные участки овощных ферм и поля пшеницы и проса. К северу раскинулся город - плотные квадраты крыш и карнизов, башни и пагоды, аккуратно расчерченные разделяющими их улицами кварталы и столь прекрасные в золотом полуденном свете строения дворца, чьи золочёные остроконечные крыши и загнутые карнизы словно плыли в облаках над морем косых серых крыш на севере.
Гао Ши расставлял принесённые кисти и свитки; они следовали традиции сдавших экзамен на должность цзиньши - расписывать станы пагоды перед началом своей карьеры. Ему следовало бы радоваться успеху друзей, но, поднимаясь по ступеням пагоды, он чувствовал лишь нарастающую тяжесть отчаяния. Он подвёл своих предков, которые, как один, были выдающимися учёными-чиновниками. И как он собирается прокормить семью? Что здесь было праздновать? Он дважды провалился, прежде чем сдать экзамен. Он даже посылал влиятельным знакомым собственноручно написанные панегирики и хвалебные льстивые стишата. Он лично доставил стихи Ду Вэю, дальнему родственнику зятя Ли Линьфу, с едва прикрытой мольбой о помощи, которую он вымучил прямо в самом начале стиха:
Мне сорок стукнуло вчера,
А будущее в тёмных сумерках.
Кто вынесет разбитые надежды?
Лишь только пить и остаётся.
Эти пустые стихи не принесли ему никакого результата, кроме приглашений на будущие застолья, да нескольких скромно оплаченных запросов на ещё более льстивые стихи. Глядя на тёмные облака, протянувшиеся над горами Чжуннань, он чувствовал нарастающее беспокойство. Не только за своё будущее, но и за будущее страны, балансировавшей на краю чего-то зловещего. Сюань-цзун больше не был тем великолепным императором, что прежде. Не после того, как он начал играть с даосскими искусствами, оставил свои обязанности, убил своего собственного сына, забрал себе его жену и погрузился в бездны веселья и чувственных удовольствий.
Днём ранее Цзымэй выезжал с Цэнь Шэнем посетить гробницы времён Династии Хань, и на обратном пути, прямо после моста Сяньян, они увидели выстроившихся по обеим сторонам дороги расстроенных и всхлипывающих стариков, женщин и детей. Затем появилась взметающая облака пыли конница, следом - грохочущие по мосту колесницы, пехота и обозы - в самом конце. Один из стариков сказал им, что они направлялись укреплять гарнизоны на границе. Родители, жёны и дети все в слезах, словно оплакивая заранее.
Сколько женщин станут вдовами, а детей - сиротами? Цэнь Шэнь был потрясён сценой расставания. Вскоре он последует за этими солдатами к своему второму сроку службы на границе, где будет писать ещё более трогательные поэмы о пережитом.
Только неделю назад Цзымэю повстречался ветеран, вступивший в армию в пятнадцать. Цзымэй в одиночестве пил в гостинице «Летящий конь», когда разболтавшийся от выпивки мужчина начал изливать свои беды хозяину гостиницы. Его суровое посеревшее лицо со шрамом по правой щеке побагровело, когда он опустился до поношения правительства.
«Я отдал им всё, всё, тридцать лет моей жизни, и что я получил? Моя жена сбежала с другим - бесстыдная пара собак! - забрав мои деньги и детей. Десять лет в плену, всё по вине идиотов-генералов. А теперь посмотри на меня - у меня нет будущего, и посмотри на эту страну, всё кончено, кончено…» Хозяин гостиницы терпеливо слушал и утешал всхлипывающего мужчину.
Слова, что пришли позже, частично сняли удушающую тяжесть с сердца Цзымэя. Та раскатисто звучащая в его сознании сцена, грохот обозов, стук копыт по деревянным брусьям, топот тяжёлых сапог, ржание лошадей, длинная череда движущихся, как один, людей и животных и заплаканные лица оставленных позади любимых, как парабола страха и смирения в тяжёлом наполненном пылью воздухе.
Боевые
Гремят колесницы,
Кони ржут
И ступают несмело.
Людям трудно
За ними тащиться
И нести
Свои луки и стрелы.
Плачут матери,
Жены и дети -
Им с родными
Расстаться непросто.
Пыль такая
На белом на свете -
Что не видно
Сяньянского моста.
И солдат
Теребят за одежду, -
Все дрожат
Перед близостью битвы, -
Здесь Мольба
Потеряла Надежду,
Вознося в поднебесье
Молитвы.
И прохожий,
У края дороги,
Только спросит:
"Куда вы идете?"
Отвечают:
"На долгие сроки,
Нет конца
Нашей страшной работе.
Вот юнец был:
Семье своей дорог,
Сторожил он
На Севере реку,
А теперь,
Хоть ему уж за сорок,
Надо вновь
Воевать человеку.
Не повязан
Повязкой мужскою -
Не успел и обряд
Совершиться, -
А вернулся
С седой головою,
И опять его
Гонят к границе.
Стон стоит
На просторах Китая -
А зачем
Императору надо
Жить, границы страны
Расширяя:
Мы и так
Не страна, а громада.
Неужели
Владыка не знает,
Что в обители
Ханьской державы
Не спасительный рис
Вырастает -
Вырастают
Лишь сорные травы.
Разве женщины могут
И дети
Взять
Хозяйство крестьянское в руки?
Просто сил им
Не хватит на свете,
Хватит только
Страданья и муки.
Мы стоим как солдаты -
На страже -
И в песках
И на горных вершинах...
Чем отличны
Баталии наши
От презренных
Боев петушиных?
Вот, почтенный,
Как речью прямою
Говорим мы
От горькой досады.
Даже этой
Свирепой зимою
Отдохнуть
Не сумели солдаты.
Наши семьи
Сломила кручина -
Платят подати,
Платят налоги;
И уже
Не желаешь ты сына,
Чтоб родился
Для слез и тревоги.
Дочь родится -
Годна для работы -
Может, жизнь ее
Ты и устроишь.
Ну, а сын подрастет -
Уж его-то
Молодого
В могилу зароешь.
Побродил бы ты,
Как на погосте,
Вдоль нагих берегов
Кукунора [1]:
Там белеют
Солдатские кости -
Уберут их оттуда
Не скоро.
Плачут души
Погибших недавно,
Плачут души
Погибших когда-то.
И в ночи
Боевой и бесславной
Их отчетливо
Слышат солдаты" [2].
Он ощутил дрожь виноватого восторга, когда поэма вышла из-по его кисти. Он никогда раньше не писал подобного; прежде он был хорош в классических темах и писал стихи о пейзажах и путешествиях, но ни разу испытывал желания писать о страданиях, увиденных на лицах военных и их семей. Тяжёлая поступь солдат, грохот и скрип колесниц и ржание лошадей, задушенные рыдания, старики, жёны и дети в отчаянии, словно уже оплакивающие потерю сыновей, мужей и отцов. Он чувствовал волнение новизны, приглушённое неуверенностью, когда его голос стал голосом ветерана в поэме; он словно вышел за пределы своего тела в кожу пропитанного горечью старого солдата, в покрытое шрамами тело и ощутил всю тяжесть, что тот вынес. Он позабыл себя на долгие минуты, пока кисть скользила по бумаге, его душа оставила своё тело ради другого. Чего он пытался достичь этой поэмой? В чём был смысл? Она могла бы тронуть императора, показать, что его безрассудство делало с его людьми, но император на читал подобных стихов. Когда он писал последние строки, он видел лежащие в песках западных рубежей тела солдат, их навечно пойманные в жестоком воздухе пустыни души. Закончив, он осел в кресле, мучимый злостью, болью и беспомощностью, и вместе с тем успокоенный и ободрённый тем, что выпустил свои чувства, в состоянии, которое он мог описать лишь как утомлённый экстаз.
Сейчас, пока он смотрел на лежащий перед ним Чанъань, башни и широко раскинувшиеся крыши, коньки и карнизы, блестящие под косыми лучами, пришла его очередь сочинять; Гао Ши, Цэнь Шэнь и остальные с нетерпением ждали. В их глазах он видел восхищение, уважение и ещё сожаление - он единственный из них не получил назначения. Они все, даже лишённый иллюзий за время работы с коррумпированными и неэффективными министрами Гао Ши и вернувшийся со службы в Аньси сломленным и желавшим уйти в отшельники, но получивший известие о повторном назначении на границу Цэнь Шэнь, написали стихи о процветании страны, мудрые строки о надежде и уверенности в будущем.
Цзымэй попытался стряхнуть дурное предчувствие и подумал о монахе Сюаньцзане, которому был посвящён этот храм. Он подумал о покорности судьбе, силе, что поддерживала монаха все его пятнадцать лет в пути через неизведанные земли, бесконечные пустыни и покрытые снегами горы на запад за буддистскими сутрами в Индию. Он принял кисть у Гао Ши и написал:
Вершину оседлали Небеса,
Там не стихают ярые ветра.
От праздности учёного далёк -
Край непочатый всяческих тревог.
Коль скоро мощь Закона [3] ощутишь,
На поиск скрытой сути поспешишь.
Ступени-камень ввысь змеятся,
Хребет-опоры в сумраке таятся.
Созвездие семи [4] - на север вход,
Путь Млечный в край на западе ведёт.
Сихэ [5] хлыстом день белый гонит,
За Шао-хао [6] осень следом бродит.
Затейливы осколки-пики Цинь-гряды,
Не уследить: Цзинхэ с Вэйшуй [7] быстры.
Взираю сверху - лишь один туман,
Возможно ль разглядеть Чанъань?
Гора Цзюи [8] достигла облаков, скорбна.
Юй Шуня позову назад - минувшего дела.
Жаль ту, что у Нефритового пруда пьёт вино,
Покуда солнце за Кунлунем [9] сядет - не видно.
Паря высоко, летят далёко - лебеди прекрасны.
Откуда раздаются крики их печальные напрасно?
Взирая по-холуйски, к блеску власти льнут,
Гусям подобны - хоть какой подачки ждут. [10]
Окружённый в гаснущем свете силуэтами друзей Цзымэй декламировал, неспособный понять реакцию по их лицам в темноте, и запнулся на последней строке, определённо неподходящей для повода. Он поднял взгляд, Гао Ши и остальные молчали, настроение праздника испарилось. Затем Цэнь Шэнь зааплодировал и сказал, что это стоит опубликовать. Гао Ши огладил поседевшую острую бородку и кивнул:
- Гений, чистый гений, Цзымэй. Мы все мелкие рыбёшки в сравнении с тобой. Помяни моё слово, однажды тебе не будет равных, даже Тайбай не сможет сравниться с написанным тобой.
Остальные согласно промычали и начали круг тостов, и вскоре тень от его стиха исчезла, пока они выпивали за дружбу и друзей, что назначенные на рубежи оставили Чанъань, пока не исчез последний луч света и в затканном звёздами осеннем небе не взошёл месяц - изогнутое серебро чистого света, словно предсказывающее полное надежд и обещаний будущее.
***
Ясным осенним утром они с Чжэн Цянем выехали из южных ворот города, чтобы навестить временно оставившего после стычки с Ли Линьфу двор Ван Вэя. Цзымэй познакомился с Чжэн Цянем на банкете и сразу же оценил его приветливый характер. Чжэн Цянь был на двадцать лет старше и его доброе, терпеливое и понимающее лицо и глаза под столь же седыми, как волосы и окладистая бородка, бровями отражали его мудрость и опыт. Он приехал в столицу в юности и, как и Цзымэй, провалил экзамен. Нуждающийся он нашёл приют у монахов храма Сострадательного Милосердия. Там он научился писать и рисовать на листьях монастырской хурмы и вскоре стал известен, как выдающийся художник и каллиграф. Вскоре его заметили и пожаловали пост чиновника в министерстве церемоний. Он быстро получал повышение за повышением, но провёл десять лет в изгнании из-за обвинения во взяточничестве со стороны его недоброжелателей. После падения его врагов он был снова призван ко двору и повышен императором Сюань-цзуном до литератора Императорской академии. Взлеты и падения в собственной карьере породили в нём сочувствие к юному другу; он увидел в Цзымэе себя и взял поэта под своё крыло.
Чжэн Цянь знало о тяжести на сердце Цзымэя и смешил его рассказами о комических ситуациях, случавшихся при дворе.
- Ли Линьфу столь безграмотен, что выставляет себя дураком, разве что никто не осмеливается смеяться. Он представил императору стихотворение, написанное его «двоюродным братом», а на самом деле его незаконнорожденным сыном, ожидающим вместе с сотней прочих назначения на службу. И пока Ли его читал, перепутал все тоны, сделав ужасное стихотворение ещё хуже.
Чжэн Цянь был превосходным подражателем, мастерски преувеличивая поведение Ли Линьфу и его приближённых в своей пародии. Цзымэй словно наяву слышал мягкие женственные нотки голоса Ли Линьфу и видел его лицо, хитрые глаза, седые загнутые кверху брови, ненавязчивую улыбку, готовую смениться жестокой, когда он переводил взгляд с императора на своих врагов.
- Но он выкрутился, сказав, что строфы настолько плохи, что лишь такой великий поэт, как Его Величество, сможет их исправить. Губы его источают мёд без капли яда. Как император может быть столь слеп? - сквозь насмешку в тоне Чжэн Цяня проступило отвращение. - Давай не будем портить день разговорами о тошнотворных событиях двора. Брат Ван заставит нас забыть обо всех бедах.
Чжэн Цзянь хотел увидеть новую картину Ван Вэя; он считал Ван Вэя величайшим поэтом-художником всех времён. На пути к домику Ван Вэя они обсуждали искусство, а затем и некоторые слухи.
- Сколько лет брат Ван уже вдовец? Десять, нет, пятнадцать? К нему целая очередь из красавиц, а он так повторно и не женился. Он, должно быть, настолько любил свою жену, что до сих пор хранит верность. Или же это целеустремлённое следование Дхарме держит его одиноким и безразличным ко всем красавицам двора? - спросил Цзымэй.
- Кое-кто из друзей пытался свести его с несколькими прекрасными и представительными девушками, включая великолепную госпожу Линь. Тебе стоило бы её увидеть - её очарование не уступает самой Ян-гуйфэй, но наш друг не поддался! Ни малейшего искушения не испытал. Ему стоило бы стать монахом, - ответил Чжэн Цянь с некоторым раздражением.
Бедняга Чжэн Цянь! За своей долгой нищетой, взлётами и падениями карьеры он упустил романтический возраст. Цзымэй оставил тему.
Ван Вэй мог позволить себе оставить службу. Он владел огромным поместьем на юге столицы в Ланьтяне. Кроме чувства долга и, подобно Цзымэю, обязательства поддерживать репутацию великих предков его ничто больше не держало при дворе.
Цзымэй осознавал, что Ван Вэй был всем чем он сам хотел бы быть. Он получил звание чжуанъюаня [11] на экзамене и после первого назначения на должность чиновника при императорском дворе и храме предков, отвечающего за исполнение ритуальной музыки, был повышен до должностей в министерстве правосудия, военном министерстве и министерстве общественных работ. Ходили даже слухи о том, что он станет министром, как его тринадцатый предок. Но что-то, возможно смерть его жены, лишило его всяческих амбиций. Он эффективно и добросовестно исполнял свои обязанности и играл важную роль в принятии некоторых реформ, но любому было видно, что сердце его не лежит к подобной деятельности. При любой возможности он удалялся в своё поместье, в храм, что он построил у реки Ван. На его привлекательном лице с точёным носом и высокими скулами застыло отрешённое выражение. Три года почтительной скорби после смерти матери превратили его почти что в скелет, подобный фигурам будд из храма аббата Цзаня - истощённые сидячие фигуры с худыми лицами и натягивающими пергаментную кожу рёбрами. Кроме обладания художественными талантами Ван Вэй был выдающимся музыкантом. При случае он исполнял собственные мелодии на пипа или гуцине. В доме Цэнь Шэня прямо перед его отправлением на войну Ван Вэй исполнил свою прославленную поэму «Перевал Юаньгуань», аккомпанируя на гуцине [12]. Она в полной мере выражала грусть расставания, страх за безопасность Цэнь Шэня и мысль о том, что они могут больше не встретиться; все были тронуты, и Цзымэй чувствовал одновременно восхищение и зависть.
Он видел некоторые из картин Ван Вэя. Одной был портрет конфуцианского мудреца Фу Шэна, другой - длинный горизонтальный свиток отшельнических скитов в горах Чжуннань. Обе они не были похожи ни на что из прежде виденного Цзымэем, строгие, чистые, аккуратные линии, все чёрной тушью с лёгкими дополнениями других цветов. Но они излучали ауру, дух Ван Вэя, аскетические, спокойные и отстранённые, словно эти пейзажи и фигуры, портреты святых и мудрецов были эмблемой чего-то невыразимого, эмоций стишком глубоких для слов. Кто-то говорил, что в картинах Ван Вэя заключена такая поэзия, что вынуждает поэтов бросить писать стихи к картинам. Другие же говорили, что его стихи настолько глубоко-художественны, что заставляют художников завидовать поэтам. Цзымэй думал, что правы обе стороны.
Как только очертания одиноко стоящего на пригорке над вспаханными полями и садами поместья Ван Вэя появились из за поворота, они пустили коней в галоп. Позади него лесистые подножья переходили в скалистые обрывы и крутые склоны сияющих золотым светом полудня гор Чжуннань. Дорога вела их вверх мимо домиков крестьян и слуг вдоль грохочущего ручья прямо к поместью. Они натянули поводья прямо у киноварных дверей, спешились и постучали.
Мальчик-слуга сказал, что хозяин отбыл в павильон на холме. Они оставили коней с мальчиком и пошли вверх по сосновому склону, касаясь одеждами сияющего мха, покрывавшего землю и стволы деревьев. Сквозь птичьи трели и лёгкий шелест листьев они услышали звуки гуциня, тонкие и жалобные поначалу, затем громкие протяжные переборы, сплетающиеся с шелестом бамбука и сосен и перекатами речушки неподалёку. Ван Вэй сидел под сосной лицом к туманным холмам южной гряды Чжуннань, чьи одетые в осенние цвета склоны ловили лучи заходящего солнца. Справа из-под ног уходила отвесная скала, свисавшая тонким каскадом.
Они стояли у павильона сражённые, как красотой игры их друга, так и видом сидящей фигуры Ван Вэя, слегка покачивающейся касаясь струн. Цзымэй чувствовал, будто уже видел подобную сцену. Затем он вспомнил картину, что Ван Вэй подарил на день рождения Его Величеству, именно такое изображение размытой тушью - одинокий музыкант, играющий на гуцине горам, речке вдалеке, пикам и соснам, словно бы прислушивающимся и зачарованным безмолвной музыкой.
Остановив звон последней струны тонкими пальцами, Ван Вэй повернулся и улыбнулся. Он отложил гуцинь, поправил одежды и поприветствовал их.
- Друзья, хорошо, что вы пришли. Отшельникам тоже нужна хорошая компания. Иногда мне кажется, что я слишком долго пробыл здесь наедине с горами.
Они уселись в центре павильона вокруг стола, на котором уже были расставлены чашечки и сосуды с вином. Ван Вэй разлил вино и сказал:
- Я могу поститься, обходиться без еды и женщин, но не без этого вина Трёх Цветков. Вот, за нашу дружбу и за тех, кто сегодня не с нами.
Они выпили, наслаждаясь мягкостью вина и лёгкими волнами звуков - птиц, ветра и воды.
- Какие новости? - спросил Ван Вэй.
- С каждым днём всё хуже. Все наблюдают, спорят, кто победит, Злобный Ли или Скользкий Ян. Ян замыслил заговор против Ли, а у старого Ли повсюду шпионы. Но он знает, что не может избавиться от Яна, так что пообещал тому вскорости должность министра. Кто бы ни победил, результат тот же - хаос. Наш император проводит дни, купаясь с госпожой Ян, пока страну рвут собаки, - доложил Чжэн Цянь.
- Хотел бы я не возвращаться к этим мирским делам, - сказал со вздохом Ван Вэй.
- И не надо. У вас всё здесь есть. И нет дополнительных ртов, которые нужно кормить.
Только слова вырвались изо рта, как Цзымэй пожалел о них.
- Возможно, это семейное. Служить стране и императору. Разве есть выше и благороднее цель? Конфуций говорил, нам должно исполнять обязанности до последнего согласно нашему положению, и моя судьба была определена, когда я родился в семье Ван, когда я занял первое место на Государственном экзамене и принял обет служить.
Цзымэй задумался, был бы он счастлив, имея всё, что имел Ван Вэй. Был бы он подобно Ван Вэю разочарован и желал оставить придворную службу?
- Мне нужно было последовать примеру Тао Цяня. Он был так счастлив оставить службу и жить на ферме с семьёй, - сказал Ван Вэй.
Затем он процитировал строки Тао Цяня:
Во дворе, как и в доме,
ни пылинки от внешнего мира,
Пустота моих комнат
бережёт тишину и покой.
Как я долго, однако,
прожил узником в запертой клетке
И теперь лишь обратно
к первозданной свободе пришёл. [13]
- Возможно, он ушёл слишком поздно, в его стихах слышны сожаление, горечь и слишком много вина, чтобы забыть прошлое, - предположил Цзымэй, припомнив своё обсуждение поэзии и жизни Тао с Тайбаем. Он добавил:
Через тысячу лет,
через десять тысяч годов
Память чья сохранит
нашу славу и наш позор?
Но досадно мне то,
что, пока я на свете жил,
Вволю выпить вина
так ни разу и не пришлось! [14]
Золотая иволга слетела на перила павильона, оглядела компанию и, испустив радостную трель, взмыла в сгущающийся туман. Ван Вэй улыбнулся и снова сел за гуцинь, его длинные пальцы коснулись струн и ноты зазвенели чистые и прозрачные, словно хрусталь, свиваясь в прекрасный своим прохладным одиночеством аккорд.
Хриплый голос отозвался из глубины ущелья песней, эхом отражающейся от каменных стен. Они прислушивались к поднимавшимся из туманной бездны словам, описывающим тяготы жизни в горах и бесконечные попытки выжить, и волнующему своей простотой голосу. Они зачарованно прислушивались, выхватывая слова песни; затем она смолкла. Ван Вэй отложил гуцинь и глубоко вздохнув процитировал:
Только покой
Ценю на закате лет.
Тысячи дел
Уже не владеют мной.
В сердце давно
Обширных замыслов нет.
Знаю одно:
Вернуться к роще родной.
Ветер сосны качнет -
Распояшусь тогда,
Буду на цине бряцать
Под горной луной.
Спросите: в чем наша радость,
Наша беда?
Песней ответит рыбак
На излуке речной. [15]
- Счастлив ли он? Делая одно и то же день за днём, забрасывая сети и работая на реке, как и его отец до него? Прислушайтесь к этой песне - чистая поэзия! Наши вирши меркнут перед ней.
- Зачем нам поэзия? - спросил Чжэн Цянь, поглаживая бороду. - К чему проводить дни в поисках бесполезных строчек, слов, что не накормят голодающего ребёнка?
- Они могу и должны приносить пользу. Напоминать богатым и властным об их ответственности перед бедными, пробуждать пренебрегающего своими обязанностями правителя и ободрять страдающих. Как кто-то может достичь внутреннего мира, когда вокруг столько несправедливости и страданий? Как говорил Кун-ши: «Первая обязанность цзюнь-цзы [16] - служить стране. Чтобы навести порядок в мире, мы должны сначала навести порядок в государстве, чтобы навести порядок в государстве, мы должны сначала навести порядок в семье. Чтобы навести порядок в семье, мы должны взращивать свою собственную жизнь и первым делом привести в порядок собственное сердце», - сказал Цзымэй, сам понимая, что его слова пусты.
- Ты говоришь об идеале, мечтах поэтов, не имеющих ничего общего с реальной жизнью. Посмотри на всю систему целиком. Для поэтов нет места в политике. Поэзия - лишь средство забраться повыше. Научись сочинять то, что хотят читать экзаменаторы, польсти обладающим властью приторными стишками, мечи бисер поэзии перед неучами подобными Ли Линьфу, - сказал Чжэн Цзянь, хмуро глядя на Цзымэя.
- Тогда поэзия не должна иметь ничего общего с политикой. Нам всем нужно последовать за Тайбаем и найти небеса вдали от людей, - ответил Цзымэй, цитируя знаменитые «Вопрос и ответ в горах» [17] Тайбая.
- Ничто не имеет значения, кроме Пути. Дхарма. Я провёл годы медитируя и общаясь с монахами и отшельниками, и ни двор, ни мирские амбиции не дадут мне того покоя, что я испытал, - улыбнулся Ван Вэй.
Он налил им вина и снова начал перебирать струны гуциня. Поначалу неуверенные ноты словно проверяли окружающую тишину, затем они слились в прекрасную мелодию, отвечающую на их беспокойства и вопросы, уносящую их мысли потоком к плывущим вдали на горизонте горам.
1. Кукунор - или Цинхайху, солёное озеро в провинции Цинхай.
2. Пер. Гитович А.И.
3. О буддизме. Здесь пагода в том числе и символ буддизма.
4. 7 звёзд. В китайской астрономии - Северный Ковш, Большая Медведица.
5. Сихэ - богиня, родившая 10 солнц. Согласно древним представлениям, по очереди вывозила своих детей-солнц на небо в колеснице, запряжённой шестёркой драконов.
6. Шао-хао - древнекитайский мифический правитель. Как дух запада правил, используя магическую силу металла; ему подвластны осени.
7. Метафорически - прозрачное и мутное: резко различаться, как чистая вода одной реки отличается от мутной воды другой; человек, не отличающий белого от чёрного, добра от зла.
8. Шунь - полумифический император древности. Останки Шуня похоронили в местности Цанъу на горе, получившей название Цзюи ("Гора девяти сомнений", ныне пров. Хунань), где люди часто сбивались с пути и водились двуглавые змеи вэй-шэ. Кроме того Шунь являлся одним из двух образцовых императоров древности, таким образом строфа выражает неодобрение императора Сюань-цзуна.
9. Мифическая священная гора, находившаяся где-то на западе. Там располагались висячие сады (сюань-пу), нефритовый источник (яо-шуй) с прозрачной водой и нефритовый пруд (яо-чи). Считалась местом обитания Си-ван-му (Владычицы Запада) и бессмертных. Метафорически - намёк на Сюань-цзуна и Ян-гуйфэй. По желанию последней в горах Лишань к западу от Чанъани возвели чудесный дворец Хуацин. Там на горячих источниках были выстроены купальни, где любила омываться гуйфэй.
10. Пер. gingerhaze
11. Чжуанъюань - дословно: «образец для подражания во всём государстве», цзиньши - обладатель лучшего результата среди получивших первую степень.
12. Одна из самых известных мелодий для гуциня. Послушать можно тут.
13. Из цикла «Возвратился к садам и полям». Пер. Эйдлин Л.З.
14. Пер. Эйдлин Л.З.
15. «Отвечаю чиновнику Чжану», пер. Штейнберг А.А.
16. Цзюнь-цзы - человек высших моральных качеств, совершенный человек, достойный человек, человек чести; благородный человек, благородный муж (конфуцианское понятие).
17. В переводе Стручалиной Г.:
Говорят: «Что забыл ты на этой горе? Словно птица, гнездишься в лесу!»
Улыбаясь лишь только молчу я в ответ и покой в своем сердце несу.
Цветы персиков сносит в неясную даль протекающий мимо ручей.
Кроме той, что вокруг, есть иная страна, и она далека от людей.