Он вернулся на красную Родину... / К 130-летию / окончание
Начало
Тем не менее, покинув Россию, Вертинский оказался в сравнительно лучшем положении, чем многие его соотечественники. Он уже имел определенное имя, знакомства, он мог продолжать ту жизнь, которую вел до отъезда. Ему не пришлось бросать всё и полностью переламывать себя. Он был одним из символов русской культуры, узнаваемым брендом - при всей разнице масштабов дарования, - как Шаляпин, с которым, кстати, он был дружен. Отчасти и поэтому его позицию по отношению к родине часть эмигрантов воспринимала как предательство. Непримиримая позиция большинства эмигрантских союзов и печатных изданий казалась ему неприличной, нецеломудренной по отношении к Родине.
Пластинка с песнями Александра Вертинского
В сущности, далекий, даже подчеркнуто далекий от политики Вертинский по отношению к СССР руководствовался лишь одним: географически - это Россия. Там живут русские люди. Там Родина. Как именно они там живут, эти русские люди, что конкретно там творится сейчас, когда уже кончилась не только революция с ее ужасами и хаосом, но и Гражданская война, Вертинский, скорее всего, не знал, да и никто не мог сказать с точностью. Информационная война, которая бушует сейчас, ничто по сравнению с той, что шла в первой половине ХХ века, поскольку никакой более-менее объективной информации из-за красной границы не поступало и поступить не могло, а психологическое состояние эмигрантов зачастую было ужасным. Вопрос «не совершили ли мы чудовищную ошибку, уехав», так или иначе маячил перед каждым.
С какого-то момента в молодом государстве сочли полезным, чтобы наиболее видные представители российской культуры и искусства вернулись бы домой - и тем самым помогли улучшить имидж РСФСР в глазах стран, с которыми предстояло наладить отношения. Приезжавшие «красные» друзья - Эренбург, А. Толстой, В. Маяковский - говорили встречающим их эмигрантам то, что и должны были сказать: Россия, которую вы похоронили и оплакали, на самом деле жива и процветает, более того, она готова вас простить и принять. Иностранцам, попавшим в СССР, показывали то, что те должны были видеть, и убеждались, что те донесут до сведения интересующихся лиц всё, что нужно. Выбранных «священных коров» вроде Куприна обхаживали и улещали, не жалея ни сил, ни средств. На чувстве патриотизма, на ностальгии, на вине перед брошенной Родиной играли самым бесстыдным образом. Смена откровенной манипуляции, подкупа, угроз и лести действовала по принципу «не мытьем, так катаньем» - ведь проверить правдивость пропаганды можно было, лишь находясь по ту сторону границы, а билет выдавался, если вообще выдавался, лишь в один конец (как с ужасом поняла Марина Ивановна Цветаева). С другой стороны, трудно было определить, где кончается правдивый отчет свидетелей об увиденном в стране большевиков - и начинается черная легенда, охотно транслируемая и развиваемая. И потому даже правдивым слухам, просачивающимся из-под спуда, веры до конца не было.
Вертинский не желал принимать участие в этой политической игре. Он про себя всё знал четко:
Проплываем океаны, бороздим материки
И несем в чужие страны чувство русское тоски.
И никак понять не можем, что в сочувствии чужом
Только раны мы тревожим, а покоя не найдем.
И пора уже сознаться, что напрасен дальний путь,
Что довольно улыбаться, извиняться как-нибудь.
Что пора остановиться, как-то где-то отдохнуть
И спокойно согласиться, что былого не вернуть.
И еще понять беззлобно, что свою, пусть злую, мать
Все же как-то неудобно вечно в обществе ругать.
А она цветет и зреет, возрожденная в Огне,
И простит и пожалеет и о вас, и обо мне!..
Для него не вставал вопрос: мать ли ему та земля, что сейчас называется РСФСР, «возрожденная в Огне». По некоторой прекраснодушной наивности он полагал, что сможет утолить тоску по России, став гражданином СССР, и практически не сомневался, что сможет им стать, лишь бы только ему позволили. Вопрос решался просто: вернуться Вертинскому не позволяли.
Легенда, что за пределами политических границ своего государства любой талант обречен исключительно чахнуть и умирать, весьма живуча, хотя на практике опровергается довольно легко. Вдали от России - не то же самое, что вдали от русской культуры и русского языка. Вертинский провел в эмиграции 22 года - и эти годы были чрезвычайно плодотворны. С концертами он объездил весь мир, был в Палестине, Китае, Америке, подружился практически со всеми звездами русской эмиграции, среди его поклонников были царственные особы, криминальные элементы, «бывшие люди» и второе поколение эмигрантов - рожденные уже после революции. Его приглашали сниматься в Голливуде, и он даже принял участие в ряде картин, но от полномасштабного проекта его оттолкнула… необходимость выучить английский язык. Лингвистическая антипатия оказалась настолько сильной, что от участия в голливудском блокбастере пришлось отказаться. Концерты в Иерусалиме, собравшие почти 7 тысяч зрителей. Постоянные вояжи по Европе, записи пластинок.
И, наконец, путешествие в Шанхай, после которого Вертинский решил остаться там. Русский Китай назывался так неслучайно. После Октябрьской революции там была едва ли не самая большая диаспора русских. Еще до революции в Китае проживало немало русских - кто приехал туда торговать, да так и остался, кто попал в эти земли во время строительства Китайско-Восточной железной дороги. В городах Дальний, Харбин, Шанхай услышать русскую речь было обычнейшим делом. Спасаясь от большевиков, в эти города пришло дополнительно множество человек. Из Америки Вертинский отправился именно туда, в Русский Китай. Он приехал туда в 1935 году вместе со своей супругой, Ирэн Вертидис, настоящее имя которой было Рахиль Потоцкая. Домашнее имя ее было Раля. На фамилию Вертидис Вертинскому был выдан греческий фальшивый паспорт в давние времена, когда он только начинал свои эмигрантские странствования. Имя Ирэн (Ирина) Раля выбрала в память о песне Вертинского «Пани Ирэна», с которой началось их знакомство, быстро перетекшее в роман. Увы, счастливым этот брак назвать было нельзя: Рахиль очень страдала от ветреного характера мужа, влюблявшегося с регулярностью в новых и новых красоток. Вертинский знал за собой эту черту - и даже написал о своей «женулечке-жене» жовиальный шлягер:
Чтоб терпеть мои актерские наклонности,
Нужно ангельским терпеньем обладать.
Эх, прощай, мои дежурные влюбленности.
В этом тоже надо что-то понимать.
И целуя ей затылочек постриженный,
Чтоб вину свою загладить и замять,
Моментально притворяешься обиженным,
Начиная потихоньку напевать.
Чарльз Дана Гибсон. Их первая ссора. 1914
Тем не менее в Китай они приехали вместе. Первые концерты прошли на ура, публика готова была носить Вертинского на руках: в такую даль гастролеры заезжали нечасто и «русский Китай» чувствовал себя на отшибе. Разумеется, Аргентина и Австралия были еще дальше, но сравнивали не с ними. Бог весть, отчего Вертинский решил остаться в Шанхае. Может быть, ему показалось, что тут можно наконец перестать носиться, встать на ноги, а большое количество русских позволит более-менее безбедно жить своему артисту. Русские здесь менее, чем в Европе, могли ассимилироваться и постепенно сливаться с местным населением. Диаспора оставалась предоставленная самой себе. Рождались дети - это были русские дети. Дети русского Китая. Здесь были свои поэты, творческие объединения, свои клубы, газеты, кабаре - настоящий рай для артиста. И при этом не было утомительной вражды фракций, политической борьбы (на самом деле - была, и еще какая. И традиционный для практически любого закрытого общества «тесный клубок дружественных змей», и даже организация русских фашистов).
Увы, по всем воспоминаниям, в Шанхае, равно как и в Харбине, жизнь была не слишком сладкой. Став членом местной диаспоры, Вертинский уже никак не мог рассчитывать на сказочные гонорары - одно дело заезжая знаменитость, а другое - человек, которого ты можешь видеть хоть каждый день. Тем не менее он сделал попытку открыть свой собственный ресторан-кабаре «Гардения». Он затеял это предприятие совместно с дамой, которую в Шанхае знали как Буби. Она вкладывала кое-какие свои деньги, он - имя. Наталия Ильина, юная приятельница Вертинского, рассказывала о причинах того, что «Гардения» с треском прогорела: «Ах, это была светлая поэтическая мечта - артисты сами владеют предприятием! <…>Актерский темперамент владельцев «Гардении» заставил их так вжиться в роль гостеприимных хозяев, что они, думается, и незнакомых, разыгравшись, поили бесплатно. Рассказывали также, что лица, заказывающие вино и провизию, щелкавшие на счетах и сидевшие за кассой, - все, как на подбор, оказались жуликами. И этому легко было поверить. Буби и Вертинский в качестве владельцев предприятия должны были как магнитом притягивать к себе именно жуликов. Короче говоря, вскоре выяснилось, что траты огромны, а выручки нет, музыканты ушли, забрав свои инструменты, за ними последовали мексиканские танцоры, норвежские акробатки и жонглер. А Буби с Вертинским и друзьями в пустом помещении допивали еще оставшиеся в погребе бутылки и совещались: как быть? Жулики, объединившись с поставщиками вин, грозились передать дело в суд». Больше о таких дерзновенных проектах речи не шло, и Вертинский оставался музыкантом в Шанхайском кабаре «Ренессанс».
Там же, в Шанхае, совершенно неожиданно для себя, Вертинский вдруг влюбился, да так, что все предыдущие влюбленности «отменились». Нельзя сказать, кто был инициатором отношений, но бырышня Лидия Циргава - из старинного грузинского рода - была существенно младше Александра Николаевича - и существенно отважнее. Ей было восемнадцать, ему - 52, она его любила, хотя знала и то, что мать решительно против всех этих глупостей. В сущности, Дидию Павловну Циргава можно понять: предполагаемый зять был старше неё на 9 лет. Но Лидию, Лилу, это не остановило, и однажды просто призналась любимому артисту и человеку в своих чувствах. Через некоторое время Александр Николаевич и Ирэна наконец-то развелись, а спустя еще сколько-то Лида Циргава обвенчалась со своим избранником - её мать была совершенно деморализована японской оккупацией и, наконец, сдалась. Для Шанхая это был натуральный шок, еще и потому что девушка никоим образом не принадлежала ни к местной богеме, служила в какой-то конторе - и никто не ожидал от нее такого безумства - тридцать лет разницы! Артист, звезда, избалованный и нестабильный, без гроша в кармане и без каких-то отдаленных перспектив! А что будет через каких-то десять лет, когда неизбежно придется покинуть сцену из-за возраста? Чем тогда жить? Если бы Лида была одной из «дансинг-герл», таких вопросов бы не поднимали, но девушка была совершенно из другой среды. Вскоре на свет появилась дочка Марианна. Он работал вдвойне, чтобы обеспечить семью, коляску для малышки им отдали друзья. Шанхай находился под японской оккупацией, весь быт перевернулся, по воспоминаниям жены, бывали дни, когда перед концертом Вертинский был вынужден выкупать свой фрак из ломбарда, а после - сдавать его обратно.
Лидия Вертинская (Циргвава) / Кадр из к/ф «Дон Кихот». реж. Григорий Козинцев. 1957. СССР
Всё это время в России не забывали знаменитого шансонье, его пластинки каким-то чудом проникали из-за кордона, за них заламывали чудовищные цены. Интерес к нему не снижался. По слухам, одним из ценителей таланта Вертинского был сам Сталин. Во время войны Вертинский отправил отчаянное письмо В. Молотову:
«Двадцать лет я живу без Родины. Эмиграция - большое и тяжелое наказание. Но всякому наказанию есть предел. Даже бессрочную каторгу иногда сокращают за скромное поведение и раскаяние. Под конец эта каторга становится невыносимой. Жить в дали от Родины теперь, когда она обливается кровью, и быть бессильным ей помочь - самое ужасное.
Советские патриоты жертвуют свой упорный сверхчеловеческий труд, свои жизни и свои последние сбережения.
Я же прошу Вас, Вячеслав Михайлович, позволить мне пожертвовать свои силы, которых у меня еще достаточно, и если нужно, свою жизнь моей Родине».
В письме он просил позволения вернуться ему, жене и теще. Эта просьба наконец-то достигла цели, разрешение было дано. Возвращение было организовано по всем правилам. Вертинских поселили в двухкомнатном номере в гостинице «Метрополь», с эркером. Там они прожили три года, пока наконец им не выделили квартиру в Москве на улице Горького (бывший Тверской бульвар), артист ходил в бывший Елисеевский гастроном. Буквально сразу же, еще в военное время, он начал гастрольную деятельность - с пианистом М. Брохесом, своим бессменным партнером в СССР. Их отправляли и по госпиталям, и на Кавказ, и по городам России - отовсюду Вертинский слал нежные письма жене и дочери, привозил им гостинцы и, казалось, жил при коммунизме. За границей его считали то покойником, жертвой ГПУ, то купленным советской властью, то исписавшимся пенсионером, марионеткой. В сущности, Вертинский делал то, что от него ждали: являл собой пример счастливого человека в счастливой стране. Много ошибавшегося, много пострадавшего, но прощенного - и обласканного. В еженедельной газете «Русский голос», самой распространенной в Америка и Канаде, он писал:
«У меня просторная светлая квартира в центре Москвы, на улице Горького. У меня прекрасная мебель, которую я купил на свои заработанные деньги, заработанные не спекуляцией на бирже…, а честным трудом актёра высшей квалификации, который оплачивается здесь очень высоко. Никто не мешает нам зарабатывать сколько угодно, но только одним способом - трудом.
Я живу со всем комфортом, который может себе позволить человек… У меня растут дети, сейчас они ещё крошки: старшей - 6 лет, младшей - 4 года, но я спокоен за их судьбу. Они не будут «манекенщицами» парижских домов моды, где показывают дорогие модели чужих платьев, а сами ходят в рваных чулках и голодают или продаются хозяевам этих платьев; они не будут, как их называют в Америке, «такси-гёрл», т. е. «девушки-такси», которые ночи напролёт танцуют в барах с любыми мужчинами, купившими на них книжку «билетов» на танцы, наживая чахотку и отравляясь алкоголем. Они не будут содержанками старых банкиров и спекулянтов. Они не будут думать о том, как бы продать себя подороже… Они могут быть докторами, инженерами, юристами, архитекторами, артистами, учителями и даже учёными - всё зависит от их собственного желания.
Повторяю вам: я считаю себя абсолютно счастливым человеком. У меня есть Родина, семья и благородный любимый труд. Чего же мне ещё желать?..»
Видел ли Вертинский то, что на самом деле происходило вокруг него? Видел, и позволял себе «жалеть» попавших под удар, как когда-то, наперекор ЧК, жалел погибших юнкеров (кстати, эту песню ему исполнять, разумеется, не разрешали). Практически сразу по приезде, в декабре 43 года, он случайно встретился с опальным Зощенко. До недоброй памяти постановления еще оставалось три года, но тучи уже сгущались: запретили книгу «Пред восходом солнца», выгнали из редакции «Крокодила», Михаил Михайлович, отважный офицер - и при этом нервный сердечник - ждал ареста и уже не удивлялся, когда прежние друзья не здоровались с ним, а проскальзывали мимо. И тут - в фойе случайная встреча, 31 декабря, в канун Нового года.
«Высокий Вертинский выступил вперед и почтительно поклонился небольшому Михаилу Михайловичу. И наговорил массу хороших слов. Он, конечно, знал, в какую беду попал Зощенко. Это было видно уже по тому, как сочувственно и нежно заглядывал Вертинский в его глаза. Михаил Михайлович очень любил песни Вертинского, и ему было приятно узнать (это была их первая встреча), что Вертинский, по-видимому, тоже ценит его работу. Через несколько дней они увиделись вновь: на сей раз в занимаемом семьей Александра Николаевича двухкомнатном номере гостиницы «Метрополь».
Михаил Михайлович Зощенко
Казалось бы - надо сидеть тише воды ниже травы, но нет, Вертинский не умеет. Удивительным образом подобные дерзости ему сходили с рук - он оставался «барином», счастливым любимцем муз среди тотального ужаса и страха. Наталья Ильина вспоминает, как, вернувшись из Шанхая с семьей, случайно столкнулась с Вертинским в Москве:
«Столкнутые друг с другом мужчина и я одновременно извинились, отпрянули, после чего тоже одновременно воскликнули: «Боже мой!» Он к этому добавил: «И вы здесь! Когда приехали?» В руке его пакетик - что-то съестное в пергаментной бумаге. «Можете себе представить, - сказал он, - тут нет вестфальской ветчины. Мало того! О ней тут даже не слыхивали!» Всё тот же. Барственная осанка, грассирует, и вестфальской ветчины ему не хватает, гурману!»
Всего тринадцать лет прошло со времен шанхайского житья то волю, то впроголодь. И теперь Вертинский - среди небожителей, на его концертах в Москве присутствуют сплошь представители советской элиты, ему можно то, что другим нельзя. И он по-прежнему, как в Шанхае, в Париже, где угодно, - готов выслушать, помочь, «приходить в восторг от чепухи и впадать в мрак - тоже от чепухи».
Стычки с советской действительностью происходили на каждом шагу. И дело касалось не просто бытовых проблем, отсутствия «вестфальской ветчины» - за границей - обыденной вещи, тут - немыслимой роскоши. Девочки, его принцессы, «ангелята», поехали в пионерский лагерь, чтоб избавиться от «аристократической оранжерейной опеки» - вернулись завшивленные, матерящиеся, побежали на кухню, ели руками котлеты со сковородки. В кинематографе, куда Вертинского звали на роли светских львов или кардинала-шпиона, он был единственным, кто помнил, как должны вести себя аристократы - настоящие, не карикатурные. Он ездил по всей стране, обожал свою новую публику, и она принимала его с восторгом, ценил знаки внимания, памятные подарки. А на радио его песни не звучали, в газетах о нем почти не упоминали, пластинок не выходило, он был - и его словно бы не было. Даже песню Вертинского о Сталине (была и такая) было решено не исполнять. Концерты подвергались цензуре, разрешенных к исполнению песен из целого вороха набиралась горстка. С другой стороны, его магическим образом обходили и все опасности - даже там, где, казалось бы, он накликал их на себя сам. Одна из легенд, сложившихся вокруг Вертинского, такова: во время борьбы с космополитизмом, особенно среди музыкантов, Сталин лично вычеркнул имя Вертинского, добродушно заметив: дадим ему спокойно дожить на Родине. Видел или не видел? Понимал или не понимал?
В 1950 году во время гастролей на Сахалине он писал жене: «В магазинах, кроме консервов и спирта - ничего нет. Он страшный, из древесины, его зовут «сучок» или «Лесная сказка»… Все больные «сутраматом»… что значит «с утра - мат»… Бедность ужасная, край ещё не освоен, а один «псих» написал книгу «У нас уже утро»… Сады цветут… Гиганты строятся!.. Получил сталинскую премию 3-й степени и, написав, удрал в Москву». А потом, в ту же поездку - песню Отчизна, в которой тоже высказал всё. Не увидеть этого невозможно.
Я прожил жизнь в скитаниях без сроку.
Но и теперь ещё сквозь грохот дней
Я слышу глас, я слышу глас пророка:
«Восстань ! Исполнись волею моей !»
И я встаю. Бреду, слепой от вьюги,
Дрожу в просторах Родины моей.
Ещё пытаясь в творческой потуге
Уже не жечь, а греть сердца людей.
Но заметают звонкие метели
Мои следы, ведущие в мечту,
И гибнут песни, не достигнув цели.
Как птицы замерзая на лету.
Россия, Родина, страна родная !
Ужели мне навеки суждено
В твоих снегах брести изнемогая.
Бросая в снег ненужное зерно ?
Ну что ж… Прими мой бедный дар, Отчизна !
Но, раскрывая щедрую ладонь,
Я знаю, что в мартенах коммунизма
Всё переплавит в сталь святой огонь.
И так ли хорошо для зерна - попасть в мартеновскую печь и переплавиться там в сталь? Даже если огонь - святой. Вертинский всегда был достаточно внимателен к слову, и в стихах говорил именно то, что хотел сказать. О безнадежности, бессмысленности происходящего, неуместности себя в этих просторах святого огня и равнодушного льда. «Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы» - этот пушкинский вопрос звучал для Вертинского укором и упреком. Хотя в жизни его всё шло показательно уютно и мило, ему, сеятелю, снега не отвечали. А год спустя ему дали Сталинскую премию за роль хитрого кардинала Бирнча, агента Ватикана в фильме «Заговор обреченных». Фильм завершался мощным финалом: сети и интриги порваны, компартия, выражающая волю народа, подписывает договор с СССР: «Нам помог генералиссимус Сталин!»
В 1956 году он написал яростное и дерзкое письмо С. В. Кафтанову, замминистру культуры СССР.
«Где-то там… наверху всё ещё делают вид, что я не вернулся, что меня нет в стране. Обо мне не пишут и не говорят ни слова, как будто меня нет в стране. Газетчики и журналисты говорят «нет сигнала». Вероятно, его и не будет.
А между тем я есть! И очень «есть»! Меня любит народ! (Простите мне эту смелость).
13 лет на меня нельзя достать билета!
Я уже по 4-му и 5-му разу объехал нашу страну. Я пел везде - и на Сахалине, и в Средней Азии, и в Заполярье, и в Сибири, и на Урале, и в Донбассе, не говоря уже о центрах. Я заканчиваю уже третью тысячу концертов. В рудниках, на шахтах, где из-под земли вылезают чёрные, пропитанные углём люди, ко мне приходят за кулисы совсем простые рабочие, жмут мне руку и говорят:
«Спасибо, что Вы приехали! Мы отдохнули сегодня на Вашем концерте. Вы открыли нам форточку в какой-то иной мир - мир романтики, поэзии, мир, может быть, снов и иллюзий, но это мир, в который стремится душа каждого человека! И которого у нас нет (пока)».
Всё это дает мне право думать, что моё творчество, пусть даже и не очень «советское», нужно кому-то и, может быть, необходимо. А мне уже 68-й год!
Я на закате. Выражаясь языком музыкантов, я иду «на коду». Сколько мне осталось жить? Не знаю, может быть, три-четыре года, может быть, меньше.
Не пора ли уже посчитаться с той огромной любовью народа ко мне, которая, собственно, и держит меня, как поплавок, на поверхности и не даёт утонуть?
Всё это мучает меня. Я не тщеславен. У меня мировое имя, и мне к нему никто и ничего добавить не может. Но я русский человек! И советский человек. И я хочу одного - стать советским актёром. Для этого я и вернулся на Родину. Ясно, не правда ли? Вот и я хочу задать Вам ряд вопросов:
Почему я не пою по радио? Разве Ив Монтан, языка которого никто не понимает, ближе и нужнее, чем я?
Почему нет моих пластинок? Разве песни, скажем, Бернеса, Утёсова выше моих по содержанию и качеству?
Почему нет моих нот, моих стихов?
Почему за 13 лет нет ни одной рецензии на мои концерты? Сигнала нет?
Я получаю тысячи писем, где меня спрашивают обо всём этом. Я молчу.
В декабре исполняется 40 лет моей театральной деятельности. И никто этого не знает. Верьте мне - мне не нужно ничего. Я уже ко всему остыл и высоко равнодушен.
Но странно и неприлично знать, что за границей обо мне пишут, знают и помнят больше, чем на моей Родине! До сих пор за границей моих пластинок выпускают около миллиона в год, а здесь из-под полы всё ещё продают меня на базарах «по блату» вместе с вульгарным кабацким певцом Лещенко!
Мне горько всё это. Я, собственно, ничего у Вас не прошу. Я просто рассказываю Вам об этом. Потому что Вы интересуетесь искусством и любите, по-видимому, его.
Как стыдно ходить и просить, и напоминать о себе… А годы идут. Сейчас я ещё мастер. Я ещё могу! Но скоро я брошу всё и уйду из театральной жизни… и будет поздно. И у меня останется горький осадок.
Меня любил народ и не заметили его правители!»
Это был крик, ответом на который мог бы запросто быть удар. Но удара не последовало. Как и реакции.
Памятник Александру Вертинскому на Новодевичьем кладбище
Через год, 21 мая 1956, он дал свой последний концерт в Доме ветеранов сцены им. Савиной, в Ленинграде. Тем же вечером в гостинице «Астория» он скончался от сердечного приступа. Похоронен в Москве, на Новодевичьем кладбище. В честь него назван астероид. В Киеве, родном городе Вертинского, к 130-летию ему поставлен памятник. Его песни поют до сих пор.
Марина Богданова
ИА «Regnum», 22 марта 2019
Тем не менее, покинув Россию, Вертинский оказался в сравнительно лучшем положении, чем многие его соотечественники. Он уже имел определенное имя, знакомства, он мог продолжать ту жизнь, которую вел до отъезда. Ему не пришлось бросать всё и полностью переламывать себя. Он был одним из символов русской культуры, узнаваемым брендом - при всей разнице масштабов дарования, - как Шаляпин, с которым, кстати, он был дружен. Отчасти и поэтому его позицию по отношению к родине часть эмигрантов воспринимала как предательство. Непримиримая позиция большинства эмигрантских союзов и печатных изданий казалась ему неприличной, нецеломудренной по отношении к Родине.
Пластинка с песнями Александра Вертинского
В сущности, далекий, даже подчеркнуто далекий от политики Вертинский по отношению к СССР руководствовался лишь одним: географически - это Россия. Там живут русские люди. Там Родина. Как именно они там живут, эти русские люди, что конкретно там творится сейчас, когда уже кончилась не только революция с ее ужасами и хаосом, но и Гражданская война, Вертинский, скорее всего, не знал, да и никто не мог сказать с точностью. Информационная война, которая бушует сейчас, ничто по сравнению с той, что шла в первой половине ХХ века, поскольку никакой более-менее объективной информации из-за красной границы не поступало и поступить не могло, а психологическое состояние эмигрантов зачастую было ужасным. Вопрос «не совершили ли мы чудовищную ошибку, уехав», так или иначе маячил перед каждым.
С какого-то момента в молодом государстве сочли полезным, чтобы наиболее видные представители российской культуры и искусства вернулись бы домой - и тем самым помогли улучшить имидж РСФСР в глазах стран, с которыми предстояло наладить отношения. Приезжавшие «красные» друзья - Эренбург, А. Толстой, В. Маяковский - говорили встречающим их эмигрантам то, что и должны были сказать: Россия, которую вы похоронили и оплакали, на самом деле жива и процветает, более того, она готова вас простить и принять. Иностранцам, попавшим в СССР, показывали то, что те должны были видеть, и убеждались, что те донесут до сведения интересующихся лиц всё, что нужно. Выбранных «священных коров» вроде Куприна обхаживали и улещали, не жалея ни сил, ни средств. На чувстве патриотизма, на ностальгии, на вине перед брошенной Родиной играли самым бесстыдным образом. Смена откровенной манипуляции, подкупа, угроз и лести действовала по принципу «не мытьем, так катаньем» - ведь проверить правдивость пропаганды можно было, лишь находясь по ту сторону границы, а билет выдавался, если вообще выдавался, лишь в один конец (как с ужасом поняла Марина Ивановна Цветаева). С другой стороны, трудно было определить, где кончается правдивый отчет свидетелей об увиденном в стране большевиков - и начинается черная легенда, охотно транслируемая и развиваемая. И потому даже правдивым слухам, просачивающимся из-под спуда, веры до конца не было.
Вертинский не желал принимать участие в этой политической игре. Он про себя всё знал четко:
Проплываем океаны, бороздим материки
И несем в чужие страны чувство русское тоски.
И никак понять не можем, что в сочувствии чужом
Только раны мы тревожим, а покоя не найдем.
И пора уже сознаться, что напрасен дальний путь,
Что довольно улыбаться, извиняться как-нибудь.
Что пора остановиться, как-то где-то отдохнуть
И спокойно согласиться, что былого не вернуть.
И еще понять беззлобно, что свою, пусть злую, мать
Все же как-то неудобно вечно в обществе ругать.
А она цветет и зреет, возрожденная в Огне,
И простит и пожалеет и о вас, и обо мне!..
Для него не вставал вопрос: мать ли ему та земля, что сейчас называется РСФСР, «возрожденная в Огне». По некоторой прекраснодушной наивности он полагал, что сможет утолить тоску по России, став гражданином СССР, и практически не сомневался, что сможет им стать, лишь бы только ему позволили. Вопрос решался просто: вернуться Вертинскому не позволяли.
Легенда, что за пределами политических границ своего государства любой талант обречен исключительно чахнуть и умирать, весьма живуча, хотя на практике опровергается довольно легко. Вдали от России - не то же самое, что вдали от русской культуры и русского языка. Вертинский провел в эмиграции 22 года - и эти годы были чрезвычайно плодотворны. С концертами он объездил весь мир, был в Палестине, Китае, Америке, подружился практически со всеми звездами русской эмиграции, среди его поклонников были царственные особы, криминальные элементы, «бывшие люди» и второе поколение эмигрантов - рожденные уже после революции. Его приглашали сниматься в Голливуде, и он даже принял участие в ряде картин, но от полномасштабного проекта его оттолкнула… необходимость выучить английский язык. Лингвистическая антипатия оказалась настолько сильной, что от участия в голливудском блокбастере пришлось отказаться. Концерты в Иерусалиме, собравшие почти 7 тысяч зрителей. Постоянные вояжи по Европе, записи пластинок.
И, наконец, путешествие в Шанхай, после которого Вертинский решил остаться там. Русский Китай назывался так неслучайно. После Октябрьской революции там была едва ли не самая большая диаспора русских. Еще до революции в Китае проживало немало русских - кто приехал туда торговать, да так и остался, кто попал в эти земли во время строительства Китайско-Восточной железной дороги. В городах Дальний, Харбин, Шанхай услышать русскую речь было обычнейшим делом. Спасаясь от большевиков, в эти города пришло дополнительно множество человек. Из Америки Вертинский отправился именно туда, в Русский Китай. Он приехал туда в 1935 году вместе со своей супругой, Ирэн Вертидис, настоящее имя которой было Рахиль Потоцкая. Домашнее имя ее было Раля. На фамилию Вертидис Вертинскому был выдан греческий фальшивый паспорт в давние времена, когда он только начинал свои эмигрантские странствования. Имя Ирэн (Ирина) Раля выбрала в память о песне Вертинского «Пани Ирэна», с которой началось их знакомство, быстро перетекшее в роман. Увы, счастливым этот брак назвать было нельзя: Рахиль очень страдала от ветреного характера мужа, влюблявшегося с регулярностью в новых и новых красоток. Вертинский знал за собой эту черту - и даже написал о своей «женулечке-жене» жовиальный шлягер:
Чтоб терпеть мои актерские наклонности,
Нужно ангельским терпеньем обладать.
Эх, прощай, мои дежурные влюбленности.
В этом тоже надо что-то понимать.
И целуя ей затылочек постриженный,
Чтоб вину свою загладить и замять,
Моментально притворяешься обиженным,
Начиная потихоньку напевать.
Чарльз Дана Гибсон. Их первая ссора. 1914
Тем не менее в Китай они приехали вместе. Первые концерты прошли на ура, публика готова была носить Вертинского на руках: в такую даль гастролеры заезжали нечасто и «русский Китай» чувствовал себя на отшибе. Разумеется, Аргентина и Австралия были еще дальше, но сравнивали не с ними. Бог весть, отчего Вертинский решил остаться в Шанхае. Может быть, ему показалось, что тут можно наконец перестать носиться, встать на ноги, а большое количество русских позволит более-менее безбедно жить своему артисту. Русские здесь менее, чем в Европе, могли ассимилироваться и постепенно сливаться с местным населением. Диаспора оставалась предоставленная самой себе. Рождались дети - это были русские дети. Дети русского Китая. Здесь были свои поэты, творческие объединения, свои клубы, газеты, кабаре - настоящий рай для артиста. И при этом не было утомительной вражды фракций, политической борьбы (на самом деле - была, и еще какая. И традиционный для практически любого закрытого общества «тесный клубок дружественных змей», и даже организация русских фашистов).
Увы, по всем воспоминаниям, в Шанхае, равно как и в Харбине, жизнь была не слишком сладкой. Став членом местной диаспоры, Вертинский уже никак не мог рассчитывать на сказочные гонорары - одно дело заезжая знаменитость, а другое - человек, которого ты можешь видеть хоть каждый день. Тем не менее он сделал попытку открыть свой собственный ресторан-кабаре «Гардения». Он затеял это предприятие совместно с дамой, которую в Шанхае знали как Буби. Она вкладывала кое-какие свои деньги, он - имя. Наталия Ильина, юная приятельница Вертинского, рассказывала о причинах того, что «Гардения» с треском прогорела: «Ах, это была светлая поэтическая мечта - артисты сами владеют предприятием! <…>Актерский темперамент владельцев «Гардении» заставил их так вжиться в роль гостеприимных хозяев, что они, думается, и незнакомых, разыгравшись, поили бесплатно. Рассказывали также, что лица, заказывающие вино и провизию, щелкавшие на счетах и сидевшие за кассой, - все, как на подбор, оказались жуликами. И этому легко было поверить. Буби и Вертинский в качестве владельцев предприятия должны были как магнитом притягивать к себе именно жуликов. Короче говоря, вскоре выяснилось, что траты огромны, а выручки нет, музыканты ушли, забрав свои инструменты, за ними последовали мексиканские танцоры, норвежские акробатки и жонглер. А Буби с Вертинским и друзьями в пустом помещении допивали еще оставшиеся в погребе бутылки и совещались: как быть? Жулики, объединившись с поставщиками вин, грозились передать дело в суд». Больше о таких дерзновенных проектах речи не шло, и Вертинский оставался музыкантом в Шанхайском кабаре «Ренессанс».
Там же, в Шанхае, совершенно неожиданно для себя, Вертинский вдруг влюбился, да так, что все предыдущие влюбленности «отменились». Нельзя сказать, кто был инициатором отношений, но бырышня Лидия Циргава - из старинного грузинского рода - была существенно младше Александра Николаевича - и существенно отважнее. Ей было восемнадцать, ему - 52, она его любила, хотя знала и то, что мать решительно против всех этих глупостей. В сущности, Дидию Павловну Циргава можно понять: предполагаемый зять был старше неё на 9 лет. Но Лидию, Лилу, это не остановило, и однажды просто призналась любимому артисту и человеку в своих чувствах. Через некоторое время Александр Николаевич и Ирэна наконец-то развелись, а спустя еще сколько-то Лида Циргава обвенчалась со своим избранником - её мать была совершенно деморализована японской оккупацией и, наконец, сдалась. Для Шанхая это был натуральный шок, еще и потому что девушка никоим образом не принадлежала ни к местной богеме, служила в какой-то конторе - и никто не ожидал от нее такого безумства - тридцать лет разницы! Артист, звезда, избалованный и нестабильный, без гроша в кармане и без каких-то отдаленных перспектив! А что будет через каких-то десять лет, когда неизбежно придется покинуть сцену из-за возраста? Чем тогда жить? Если бы Лида была одной из «дансинг-герл», таких вопросов бы не поднимали, но девушка была совершенно из другой среды. Вскоре на свет появилась дочка Марианна. Он работал вдвойне, чтобы обеспечить семью, коляску для малышки им отдали друзья. Шанхай находился под японской оккупацией, весь быт перевернулся, по воспоминаниям жены, бывали дни, когда перед концертом Вертинский был вынужден выкупать свой фрак из ломбарда, а после - сдавать его обратно.
Лидия Вертинская (Циргвава) / Кадр из к/ф «Дон Кихот». реж. Григорий Козинцев. 1957. СССР
Всё это время в России не забывали знаменитого шансонье, его пластинки каким-то чудом проникали из-за кордона, за них заламывали чудовищные цены. Интерес к нему не снижался. По слухам, одним из ценителей таланта Вертинского был сам Сталин. Во время войны Вертинский отправил отчаянное письмо В. Молотову:
«Двадцать лет я живу без Родины. Эмиграция - большое и тяжелое наказание. Но всякому наказанию есть предел. Даже бессрочную каторгу иногда сокращают за скромное поведение и раскаяние. Под конец эта каторга становится невыносимой. Жить в дали от Родины теперь, когда она обливается кровью, и быть бессильным ей помочь - самое ужасное.
Советские патриоты жертвуют свой упорный сверхчеловеческий труд, свои жизни и свои последние сбережения.
Я же прошу Вас, Вячеслав Михайлович, позволить мне пожертвовать свои силы, которых у меня еще достаточно, и если нужно, свою жизнь моей Родине».
В письме он просил позволения вернуться ему, жене и теще. Эта просьба наконец-то достигла цели, разрешение было дано. Возвращение было организовано по всем правилам. Вертинских поселили в двухкомнатном номере в гостинице «Метрополь», с эркером. Там они прожили три года, пока наконец им не выделили квартиру в Москве на улице Горького (бывший Тверской бульвар), артист ходил в бывший Елисеевский гастроном. Буквально сразу же, еще в военное время, он начал гастрольную деятельность - с пианистом М. Брохесом, своим бессменным партнером в СССР. Их отправляли и по госпиталям, и на Кавказ, и по городам России - отовсюду Вертинский слал нежные письма жене и дочери, привозил им гостинцы и, казалось, жил при коммунизме. За границей его считали то покойником, жертвой ГПУ, то купленным советской властью, то исписавшимся пенсионером, марионеткой. В сущности, Вертинский делал то, что от него ждали: являл собой пример счастливого человека в счастливой стране. Много ошибавшегося, много пострадавшего, но прощенного - и обласканного. В еженедельной газете «Русский голос», самой распространенной в Америка и Канаде, он писал:
«У меня просторная светлая квартира в центре Москвы, на улице Горького. У меня прекрасная мебель, которую я купил на свои заработанные деньги, заработанные не спекуляцией на бирже…, а честным трудом актёра высшей квалификации, который оплачивается здесь очень высоко. Никто не мешает нам зарабатывать сколько угодно, но только одним способом - трудом.
Я живу со всем комфортом, который может себе позволить человек… У меня растут дети, сейчас они ещё крошки: старшей - 6 лет, младшей - 4 года, но я спокоен за их судьбу. Они не будут «манекенщицами» парижских домов моды, где показывают дорогие модели чужих платьев, а сами ходят в рваных чулках и голодают или продаются хозяевам этих платьев; они не будут, как их называют в Америке, «такси-гёрл», т. е. «девушки-такси», которые ночи напролёт танцуют в барах с любыми мужчинами, купившими на них книжку «билетов» на танцы, наживая чахотку и отравляясь алкоголем. Они не будут содержанками старых банкиров и спекулянтов. Они не будут думать о том, как бы продать себя подороже… Они могут быть докторами, инженерами, юристами, архитекторами, артистами, учителями и даже учёными - всё зависит от их собственного желания.
Повторяю вам: я считаю себя абсолютно счастливым человеком. У меня есть Родина, семья и благородный любимый труд. Чего же мне ещё желать?..»
Видел ли Вертинский то, что на самом деле происходило вокруг него? Видел, и позволял себе «жалеть» попавших под удар, как когда-то, наперекор ЧК, жалел погибших юнкеров (кстати, эту песню ему исполнять, разумеется, не разрешали). Практически сразу по приезде, в декабре 43 года, он случайно встретился с опальным Зощенко. До недоброй памяти постановления еще оставалось три года, но тучи уже сгущались: запретили книгу «Пред восходом солнца», выгнали из редакции «Крокодила», Михаил Михайлович, отважный офицер - и при этом нервный сердечник - ждал ареста и уже не удивлялся, когда прежние друзья не здоровались с ним, а проскальзывали мимо. И тут - в фойе случайная встреча, 31 декабря, в канун Нового года.
«Высокий Вертинский выступил вперед и почтительно поклонился небольшому Михаилу Михайловичу. И наговорил массу хороших слов. Он, конечно, знал, в какую беду попал Зощенко. Это было видно уже по тому, как сочувственно и нежно заглядывал Вертинский в его глаза. Михаил Михайлович очень любил песни Вертинского, и ему было приятно узнать (это была их первая встреча), что Вертинский, по-видимому, тоже ценит его работу. Через несколько дней они увиделись вновь: на сей раз в занимаемом семьей Александра Николаевича двухкомнатном номере гостиницы «Метрополь».
Михаил Михайлович Зощенко
Казалось бы - надо сидеть тише воды ниже травы, но нет, Вертинский не умеет. Удивительным образом подобные дерзости ему сходили с рук - он оставался «барином», счастливым любимцем муз среди тотального ужаса и страха. Наталья Ильина вспоминает, как, вернувшись из Шанхая с семьей, случайно столкнулась с Вертинским в Москве:
«Столкнутые друг с другом мужчина и я одновременно извинились, отпрянули, после чего тоже одновременно воскликнули: «Боже мой!» Он к этому добавил: «И вы здесь! Когда приехали?» В руке его пакетик - что-то съестное в пергаментной бумаге. «Можете себе представить, - сказал он, - тут нет вестфальской ветчины. Мало того! О ней тут даже не слыхивали!» Всё тот же. Барственная осанка, грассирует, и вестфальской ветчины ему не хватает, гурману!»
Всего тринадцать лет прошло со времен шанхайского житья то волю, то впроголодь. И теперь Вертинский - среди небожителей, на его концертах в Москве присутствуют сплошь представители советской элиты, ему можно то, что другим нельзя. И он по-прежнему, как в Шанхае, в Париже, где угодно, - готов выслушать, помочь, «приходить в восторг от чепухи и впадать в мрак - тоже от чепухи».
Стычки с советской действительностью происходили на каждом шагу. И дело касалось не просто бытовых проблем, отсутствия «вестфальской ветчины» - за границей - обыденной вещи, тут - немыслимой роскоши. Девочки, его принцессы, «ангелята», поехали в пионерский лагерь, чтоб избавиться от «аристократической оранжерейной опеки» - вернулись завшивленные, матерящиеся, побежали на кухню, ели руками котлеты со сковородки. В кинематографе, куда Вертинского звали на роли светских львов или кардинала-шпиона, он был единственным, кто помнил, как должны вести себя аристократы - настоящие, не карикатурные. Он ездил по всей стране, обожал свою новую публику, и она принимала его с восторгом, ценил знаки внимания, памятные подарки. А на радио его песни не звучали, в газетах о нем почти не упоминали, пластинок не выходило, он был - и его словно бы не было. Даже песню Вертинского о Сталине (была и такая) было решено не исполнять. Концерты подвергались цензуре, разрешенных к исполнению песен из целого вороха набиралась горстка. С другой стороны, его магическим образом обходили и все опасности - даже там, где, казалось бы, он накликал их на себя сам. Одна из легенд, сложившихся вокруг Вертинского, такова: во время борьбы с космополитизмом, особенно среди музыкантов, Сталин лично вычеркнул имя Вертинского, добродушно заметив: дадим ему спокойно дожить на Родине. Видел или не видел? Понимал или не понимал?
В 1950 году во время гастролей на Сахалине он писал жене: «В магазинах, кроме консервов и спирта - ничего нет. Он страшный, из древесины, его зовут «сучок» или «Лесная сказка»… Все больные «сутраматом»… что значит «с утра - мат»… Бедность ужасная, край ещё не освоен, а один «псих» написал книгу «У нас уже утро»… Сады цветут… Гиганты строятся!.. Получил сталинскую премию 3-й степени и, написав, удрал в Москву». А потом, в ту же поездку - песню Отчизна, в которой тоже высказал всё. Не увидеть этого невозможно.
Я прожил жизнь в скитаниях без сроку.
Но и теперь ещё сквозь грохот дней
Я слышу глас, я слышу глас пророка:
«Восстань ! Исполнись волею моей !»
И я встаю. Бреду, слепой от вьюги,
Дрожу в просторах Родины моей.
Ещё пытаясь в творческой потуге
Уже не жечь, а греть сердца людей.
Но заметают звонкие метели
Мои следы, ведущие в мечту,
И гибнут песни, не достигнув цели.
Как птицы замерзая на лету.
Россия, Родина, страна родная !
Ужели мне навеки суждено
В твоих снегах брести изнемогая.
Бросая в снег ненужное зерно ?
Ну что ж… Прими мой бедный дар, Отчизна !
Но, раскрывая щедрую ладонь,
Я знаю, что в мартенах коммунизма
Всё переплавит в сталь святой огонь.
И так ли хорошо для зерна - попасть в мартеновскую печь и переплавиться там в сталь? Даже если огонь - святой. Вертинский всегда был достаточно внимателен к слову, и в стихах говорил именно то, что хотел сказать. О безнадежности, бессмысленности происходящего, неуместности себя в этих просторах святого огня и равнодушного льда. «Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы» - этот пушкинский вопрос звучал для Вертинского укором и упреком. Хотя в жизни его всё шло показательно уютно и мило, ему, сеятелю, снега не отвечали. А год спустя ему дали Сталинскую премию за роль хитрого кардинала Бирнча, агента Ватикана в фильме «Заговор обреченных». Фильм завершался мощным финалом: сети и интриги порваны, компартия, выражающая волю народа, подписывает договор с СССР: «Нам помог генералиссимус Сталин!»
В 1956 году он написал яростное и дерзкое письмо С. В. Кафтанову, замминистру культуры СССР.
«Где-то там… наверху всё ещё делают вид, что я не вернулся, что меня нет в стране. Обо мне не пишут и не говорят ни слова, как будто меня нет в стране. Газетчики и журналисты говорят «нет сигнала». Вероятно, его и не будет.
А между тем я есть! И очень «есть»! Меня любит народ! (Простите мне эту смелость).
13 лет на меня нельзя достать билета!
Я уже по 4-му и 5-му разу объехал нашу страну. Я пел везде - и на Сахалине, и в Средней Азии, и в Заполярье, и в Сибири, и на Урале, и в Донбассе, не говоря уже о центрах. Я заканчиваю уже третью тысячу концертов. В рудниках, на шахтах, где из-под земли вылезают чёрные, пропитанные углём люди, ко мне приходят за кулисы совсем простые рабочие, жмут мне руку и говорят:
«Спасибо, что Вы приехали! Мы отдохнули сегодня на Вашем концерте. Вы открыли нам форточку в какой-то иной мир - мир романтики, поэзии, мир, может быть, снов и иллюзий, но это мир, в который стремится душа каждого человека! И которого у нас нет (пока)».
Всё это дает мне право думать, что моё творчество, пусть даже и не очень «советское», нужно кому-то и, может быть, необходимо. А мне уже 68-й год!
Я на закате. Выражаясь языком музыкантов, я иду «на коду». Сколько мне осталось жить? Не знаю, может быть, три-четыре года, может быть, меньше.
Не пора ли уже посчитаться с той огромной любовью народа ко мне, которая, собственно, и держит меня, как поплавок, на поверхности и не даёт утонуть?
Всё это мучает меня. Я не тщеславен. У меня мировое имя, и мне к нему никто и ничего добавить не может. Но я русский человек! И советский человек. И я хочу одного - стать советским актёром. Для этого я и вернулся на Родину. Ясно, не правда ли? Вот и я хочу задать Вам ряд вопросов:
Почему я не пою по радио? Разве Ив Монтан, языка которого никто не понимает, ближе и нужнее, чем я?
Почему нет моих пластинок? Разве песни, скажем, Бернеса, Утёсова выше моих по содержанию и качеству?
Почему нет моих нот, моих стихов?
Почему за 13 лет нет ни одной рецензии на мои концерты? Сигнала нет?
Я получаю тысячи писем, где меня спрашивают обо всём этом. Я молчу.
В декабре исполняется 40 лет моей театральной деятельности. И никто этого не знает. Верьте мне - мне не нужно ничего. Я уже ко всему остыл и высоко равнодушен.
Но странно и неприлично знать, что за границей обо мне пишут, знают и помнят больше, чем на моей Родине! До сих пор за границей моих пластинок выпускают около миллиона в год, а здесь из-под полы всё ещё продают меня на базарах «по блату» вместе с вульгарным кабацким певцом Лещенко!
Мне горько всё это. Я, собственно, ничего у Вас не прошу. Я просто рассказываю Вам об этом. Потому что Вы интересуетесь искусством и любите, по-видимому, его.
Как стыдно ходить и просить, и напоминать о себе… А годы идут. Сейчас я ещё мастер. Я ещё могу! Но скоро я брошу всё и уйду из театральной жизни… и будет поздно. И у меня останется горький осадок.
Меня любил народ и не заметили его правители!»
Это был крик, ответом на который мог бы запросто быть удар. Но удара не последовало. Как и реакции.
Памятник Александру Вертинскому на Новодевичьем кладбище
Через год, 21 мая 1956, он дал свой последний концерт в Доме ветеранов сцены им. Савиной, в Ленинграде. Тем же вечером в гостинице «Астория» он скончался от сердечного приступа. Похоронен в Москве, на Новодевичьем кладбище. В честь него назван астероид. В Киеве, родном городе Вертинского, к 130-летию ему поставлен памятник. Его песни поют до сих пор.
Марина Богданова
ИА «Regnum», 22 марта 2019