Война, что ты сделала, подлая!
Потом я понял, почему мама почти никогда не ругала меня. Уже совсем взрослым я узнал.
Семейная легенда (жестокая).
В эвакуации мы были недолго. Уехали в Куйбышев с первой волной вместе с правительством и их семьями еще до октябрьской паники (о ней, совсем взрослому, мне рассказал мой тесть, до сих пор жалею, что не записал сразу живой рассказ об этом), отец остался в Москве при ТАСС, руководил вещанием на заграницу. Где и как жили, не знаю. Знаю только, что это было что-то вроде общежития, барак что ли, но комната отдельная. Мама, привязанная, ко мне, грудничку, послала сестру (ей было уже 12 лет) отоварить карточки. Зима была в 41-м ранняя, а очереди длинные. Короче, девочка грела руки то в карманах пальтишка, то за пазухой, карточки и потерялись. И это в начале месяца. Никого знакомых, каждый сам по себе. Полная изоляция. Вроде бы, соседи состоятельные люди, жены руководителей страны, получающие паек высшей категории, узнав о происшествии, старались проскочить мимо, глядя в пол, перестали здороваться. От горя все стараются быть подальше.
Голод. Сестра, от природы, тихая и скромная угасает, задавленная комплексом вины. Мама - обтянутый кожей скелет, нервы на исходе. Я, четырехмесячный малыш, без материнского молока (от голода и нервов пропало) беспрерывно плачу.
Однажды сестра входит в комнату и видит: мама в истерике держит меня, орущего, за ноги и замахнулась, чтобы размозжить голову об стену. Такое не забывается!
Отцу удалось выхлопотать разрешение вернуться нам в Москву уже в декабре. Это оказалось легче, чем восстановить карточки.
После возвращения из Крыма, уже в 46-м, мама повела меня в гости к какой-то незнакомой женщине. Если б я знал, кто она! Помню только, что было скучно. Для развлечения мне дали поиграть ее медалями. Потом пришла взрослая дочь хозяйки, полная грудастая девушка, как и мать, типичной еврейской внешности. Мы, дети, очень даже различали это и обидно дразнили сверстников во дворе по признакам, которые и описать-то трудно, а отличали безошибочно. Я запомнил, что дочь работает с глухонемыми, и что она, занимая меня, показывала язык жестов. И еще я помню, что мама держалась с этой женщиной как-то по-особенному, не так гордо и независимо, как ей свойственно, а как-то через невидимые слезы, что ли. Полагаю, что внимательный читатель уже понял кое-что. Да, именно эта женщина спасла нас от преждевременного небытия. Простая женщина из обслуги, получавшая талоны далеко не высшей категории, отдала половину своих карточек. И жила-то она в другом доме, и плач мой ей слышен был едва, в отличие от соседей, которых я буквально пытал своим криком. А вот услышала же!
В детской памяти, благодаря своей необычности, осталось только имя Бруха, Бруля, а отчество, по-моему, и не произносилось. Мне бы надлежало сохранить имя и образ этой женщины, но, видимо, стыдясь признаться в горестном этом эпизоде, родители не акцентировали внимание на нем. Сомневаюсь, что отец вообще знал об этом.