Было ли воссоединение? (часть І)
Восьмой пост из серии публикаций "Происхождение славянских наций".
Первый см. Истоки Руси
Второй см. Что произошло с Русской землёй?
Третий см. Литовский вариант (часть I)
Четвёртый см. Литовский вариант (часть IІ)
Пятый см. Становление Московии
Шестой см. Становление народа руського (часть І)
Седьмой см. Становление народа руського (часть ІІ)
Перейти до українськомовного варіанту посту
Мало какое событие в истории привлекало столько внимания или вызывало такую общественную полемику, как Переяславское соглашение в январе 1654 года. В основе противоречий лежит не столько само событие, сколько его интерпретация, особенно в Российской империи ХІХ века и её правопреемнице - СССР.
Истоки парадигмы воссоединения, доминировавшей в российской имперской и советской историографии, можно проследить по крайней мере с конца XVIII века. После второго раздела Польши в 1793 году императрица Екатерина II отчеканила медаль с надписью: "Я вернула то, что было оторвано". Такой же государственнический подход продемонстрировал российский историк XIX века Михаил Погодин, утверждавший, что лейтмотивом является "воссоединение" - возвращение утраченных земель. Другой российский историк - Николай Устрялов - стал первым, кто соединил государственнические и национальные элементы парадигмы воссоединения, утверждая о существовании единого разделённого русского народа. Эти идеи, впервые сформулированные в 1830-х годах, сформировали интерпретацию отношений России со своими западными соседями для нескольких поколений российских историков. В то же время большинство украинских историков во главе с Михаилом Грушевским отвергли парадигму воссоединения. Они рассматривали Украину как отдельную нацию, истоки которой восходят к Киевской Руси: она не была оторвана ни от одной другой нации, а значит, не нуждалась в воссоединении с другими её частями.
Границы московитской идентичности
Где московиты первой половины XVII века проводили границу между собой и "другими"? Термины, которые тогдашние московские авторы использовали для описания себя и своего народа (московские или русские люди), состояли преимущественно из прилагательных, тогда как для обозначения соседей использовались существительные (ляхи, немцы и т.д.). Термин "народ", изредка встречающийся в московских текстах этого периода, не употребляется в значении "нация" или "этнокультурная общность", как в Украине и Беларуси того времени, а просто означает "количество людей" (толпу). Существительные, которыми московиты называли себя, обычно были не этнонациональными, а политическими ("москвич", "московит") или религиозными ("православные", "христиане").
Политическое размежевание, проводимое московскими авторами между подданными Московии и Речи Посполитой, усиливалось навязыванием чёткого религиозного разделения. Религиозные самоназвания были среди существительных, которые московские авторы чаще всего применяли к собственному народу. Неудивительно, что именно религиозный, а не политический (государственный или национальный) дискурс стал ведущим риторическим инструментом для мобилизации московского населения после 1610 года. Это задало тон пропагандистским усилиям, которые определяли политический, социальный и международный конфликт как противостояние между истинной верой и ересью, подчёркивая московскую политическую независимость и самоутверждение, ксенофобию и ненависть к "другим". В условиях смены династии, когда царская власть утратила свою прежнюю безоговорочную легитимность и перестала быть единственным объектом лояльности, а "земля" ещё не утвердилась как отчизна (термин "отчина" все ещё обычно означал либо наследство, либо родовитость), религия стала основным источником легитимности и ценностью, за которую стоило умирать.
Чувству национальной солидарности в Московии начала XVII века не хватало собственного словаря для выражения. Оно нашло свой голос не столько в дискурсе, основанном на династии или государстве, сколько в дискурсе, основанном на религии. Коренной принцип был религиозным, а не социальным, московское общество того времени представляло собой не сплочённое политическое единство народа, а набожное христианское сообщество. После 1613 года настоящая "русскость" больше чем когда-либо ограничивалась территорией Московского государства, которое считалось последним бастионом православия. Соответственно, реакцией на такие настроения стал рост антизападных настроений и усиление культурной изоляции. В обществе, которому не хватало соответствующей светской лексики, религиозный дискурс воплощал смесь страха и высокомерия, с которой московиты относились к своим реальным и мнимым врагам.
Ни в чём это ощущение Московии как последнего бастиона православного христианства не выражалось сильнее, чем в отношении к иностранцам, проживавшим в Московском государстве. Стремление реформировать и модернизировать армию заставляло приветствовать западных людей, но держать их на расстоянии. Иностранцу было относительно легко поступить на царскую службу, но трудно оставить её, и практически невозможно интегрироваться в московское общество - если только он не был готов принять православие. Так было с татарской элитой в XVI в. - то же касалось и западноевропейцев на московской службе.
Проблема "руськости"
Во время первой своей встречи в период московской Смуты оба общества - русинское Речи Посполитой и московское - имели чёткое ощущение собственной идентичности. Верность отчизне, общему королю, Речи Посполитой, была той силой, которая объединяла поляков, литовцев и русинов - римо-католиков, протестантов и православных и отделяла их от московских подданных царя. В многочисленных русинских произведениях того периода русины и московиты идентифицировались как отдельные народы, при этом называя себя Русью, для другой стороны использовали термин Москва (Московия).
В то же время осознавалась общность "руськой религии". Некоторые православные интеллектуалы начали развивать взгляды, подготовившие почву для того, что в историографии XIX века назвали "воссоединением Руси". Эти взгляды основывались на представлении о династическом, религиозном и основанном на библейской генеалогии этническом родстве двух народов, а их аргументация - на идее религиозного единства между Московией и Польско-Литовской Русью с использованием понятия единого "рода российского" - племени во главе с московским царём, наследником святого Владимира. И хотя этнический мотив в первые десятилетия XVII в. был слабым и популярности не получил, пройдя почти незамеченным, он представляет интерес как один из первых примеров использования раннемодерной национальной терминологии в отношениях с Московией.
Реакция Москвы
Реакция московских элит на подобные идеи была прохладной. Единственный вопрос, к которому в Москве отнеслись с интересом, касался киевского происхождения московской правящей династии. Тем не менее, это очень мало способствовало уменьшению подозрений московитов относительно религии православных русинов и изменению отношения к ним - они трактовались не только как иностранцы (инородцы), но и как нехристиане или не совсем православные.
Что касается этнического родства в его библейской интерпретации, то здесь русинские интеллектуалы совсем не имели шансов быть услышанными, а если и услышанными, то понятыми. Если в области религии стороны по крайней мере разговаривали на одном языке, используя одинаковую лексику, то когда дело дошло до национальности, московитам явно не хватало языка и словаря. В тогдашнем московском языке отсутствовали термины не только для таких русинских явлений, как "церковное братство" и "униаты", но и для "нации". Как уже отмечалось, термин "народ", который служил для передачи этого понятия на русинском языке, в русском языке обычно означал просто группу людей. В официальной переписке о русинах упоминали преимущественно в политическом, а не национальном или религиозном контексте - они фигурировали или как поляки, или как литовцы; русинский язык называли "литовским". Исключение делалось только для казаков, которых называли "черкасами", но это было социальное, а не этническое обозначение.
Несколько лучше была ситуация с церковными текстами. Термин "беларусы" использовался для обозначения руського населения Речи Посполитой. В то же время контекст, в котором он появляется в церковных документах, указывает на то, что его использовали прежде всего для обозначения православных русинов, то есть он был в первую очередь этноконфессиональным термином. Выполняя важную функцию отличения русинского населения Речи Посполитой от её польских и литовских соседей, он одновременно отличал это население от жителей Московии. Изобретение специального термина для русинского населения Речи Посполитой, отношение к этому населению как к не совсем христианскому, а также "бронирование" термина "русские" для подданных московского царя указывают на то, что хотя московские элиты признавали русинов как группу, отличную от поляков и литовцев, они также проводили очень чёткое политическое, религиозное и этническое разграничение между ними и собой.
Казацко-национальная государственность
Восстание Хмельницкого, похоже, поначалу воспринимали именно как казацкое восстание. Но успехи казаков изменили ситуацию, разожгли всенародное восстание, которое очень скоро приобрело чёткие этнические признаки, превратившись в войну против поляков. Успех во многом был связан с тем, что, как отмечал коронный вице-канцлер Анджей Лещинский "вся Русь перебегает от нас к нему и свободно бросает ему открытые города". Идея создания Киевского княжества в этнических границах Украины была живой среди лидеров восстания, к которым в то время принадлежала не только казацкая старшина, но и немало руськой шляхты. Положениями Зборовского соглашения (1649 г.) автономная казацкая государственность была признана.
Конечно, этнонациональная интерпретация конфликта не означает, что в глазах элиты национальное видение преобладало над правовым, социальным и, тем более, религиозным. Этнонациональный фактор не существовал изолированно, а был тесно связан с языком политического, правового, социального и религиозного дискурса и выражался через него. Взгляды казаков на Гетманщину, её географические границы и правовой статус, менялись с ходом войны, но видение Руси как народа (нации), наделённой определённой территорией и защищённой собственными политическими и военными институтами, оставалось константой в мышлении казацких элит на протяжении следующих поколений.
Продолжение см. https://y-kulyk.livejournal.com/286266.html.
Первый см. Истоки Руси
Второй см. Что произошло с Русской землёй?
Третий см. Литовский вариант (часть I)
Четвёртый см. Литовский вариант (часть IІ)
Пятый см. Становление Московии
Шестой см. Становление народа руського (часть І)
Седьмой см. Становление народа руського (часть ІІ)
Перейти до українськомовного варіанту посту
Мало какое событие в истории привлекало столько внимания или вызывало такую общественную полемику, как Переяславское соглашение в январе 1654 года. В основе противоречий лежит не столько само событие, сколько его интерпретация, особенно в Российской империи ХІХ века и её правопреемнице - СССР.
Истоки парадигмы воссоединения, доминировавшей в российской имперской и советской историографии, можно проследить по крайней мере с конца XVIII века. После второго раздела Польши в 1793 году императрица Екатерина II отчеканила медаль с надписью: "Я вернула то, что было оторвано". Такой же государственнический подход продемонстрировал российский историк XIX века Михаил Погодин, утверждавший, что лейтмотивом является "воссоединение" - возвращение утраченных земель. Другой российский историк - Николай Устрялов - стал первым, кто соединил государственнические и национальные элементы парадигмы воссоединения, утверждая о существовании единого разделённого русского народа. Эти идеи, впервые сформулированные в 1830-х годах, сформировали интерпретацию отношений России со своими западными соседями для нескольких поколений российских историков. В то же время большинство украинских историков во главе с Михаилом Грушевским отвергли парадигму воссоединения. Они рассматривали Украину как отдельную нацию, истоки которой восходят к Киевской Руси: она не была оторвана ни от одной другой нации, а значит, не нуждалась в воссоединении с другими её частями.
Границы московитской идентичности
Где московиты первой половины XVII века проводили границу между собой и "другими"? Термины, которые тогдашние московские авторы использовали для описания себя и своего народа (московские или русские люди), состояли преимущественно из прилагательных, тогда как для обозначения соседей использовались существительные (ляхи, немцы и т.д.). Термин "народ", изредка встречающийся в московских текстах этого периода, не употребляется в значении "нация" или "этнокультурная общность", как в Украине и Беларуси того времени, а просто означает "количество людей" (толпу). Существительные, которыми московиты называли себя, обычно были не этнонациональными, а политическими ("москвич", "московит") или религиозными ("православные", "христиане").
Политическое размежевание, проводимое московскими авторами между подданными Московии и Речи Посполитой, усиливалось навязыванием чёткого религиозного разделения. Религиозные самоназвания были среди существительных, которые московские авторы чаще всего применяли к собственному народу. Неудивительно, что именно религиозный, а не политический (государственный или национальный) дискурс стал ведущим риторическим инструментом для мобилизации московского населения после 1610 года. Это задало тон пропагандистским усилиям, которые определяли политический, социальный и международный конфликт как противостояние между истинной верой и ересью, подчёркивая московскую политическую независимость и самоутверждение, ксенофобию и ненависть к "другим". В условиях смены династии, когда царская власть утратила свою прежнюю безоговорочную легитимность и перестала быть единственным объектом лояльности, а "земля" ещё не утвердилась как отчизна (термин "отчина" все ещё обычно означал либо наследство, либо родовитость), религия стала основным источником легитимности и ценностью, за которую стоило умирать.
Чувству национальной солидарности в Московии начала XVII века не хватало собственного словаря для выражения. Оно нашло свой голос не столько в дискурсе, основанном на династии или государстве, сколько в дискурсе, основанном на религии. Коренной принцип был религиозным, а не социальным, московское общество того времени представляло собой не сплочённое политическое единство народа, а набожное христианское сообщество. После 1613 года настоящая "русскость" больше чем когда-либо ограничивалась территорией Московского государства, которое считалось последним бастионом православия. Соответственно, реакцией на такие настроения стал рост антизападных настроений и усиление культурной изоляции. В обществе, которому не хватало соответствующей светской лексики, религиозный дискурс воплощал смесь страха и высокомерия, с которой московиты относились к своим реальным и мнимым врагам.
Ни в чём это ощущение Московии как последнего бастиона православного христианства не выражалось сильнее, чем в отношении к иностранцам, проживавшим в Московском государстве. Стремление реформировать и модернизировать армию заставляло приветствовать западных людей, но держать их на расстоянии. Иностранцу было относительно легко поступить на царскую службу, но трудно оставить её, и практически невозможно интегрироваться в московское общество - если только он не был готов принять православие. Так было с татарской элитой в XVI в. - то же касалось и западноевропейцев на московской службе.
Проблема "руськости"
Во время первой своей встречи в период московской Смуты оба общества - русинское Речи Посполитой и московское - имели чёткое ощущение собственной идентичности. Верность отчизне, общему королю, Речи Посполитой, была той силой, которая объединяла поляков, литовцев и русинов - римо-католиков, протестантов и православных и отделяла их от московских подданных царя. В многочисленных русинских произведениях того периода русины и московиты идентифицировались как отдельные народы, при этом называя себя Русью, для другой стороны использовали термин Москва (Московия).
В то же время осознавалась общность "руськой религии". Некоторые православные интеллектуалы начали развивать взгляды, подготовившие почву для того, что в историографии XIX века назвали "воссоединением Руси". Эти взгляды основывались на представлении о династическом, религиозном и основанном на библейской генеалогии этническом родстве двух народов, а их аргументация - на идее религиозного единства между Московией и Польско-Литовской Русью с использованием понятия единого "рода российского" - племени во главе с московским царём, наследником святого Владимира. И хотя этнический мотив в первые десятилетия XVII в. был слабым и популярности не получил, пройдя почти незамеченным, он представляет интерес как один из первых примеров использования раннемодерной национальной терминологии в отношениях с Московией.
Реакция Москвы
Реакция московских элит на подобные идеи была прохладной. Единственный вопрос, к которому в Москве отнеслись с интересом, касался киевского происхождения московской правящей династии. Тем не менее, это очень мало способствовало уменьшению подозрений московитов относительно религии православных русинов и изменению отношения к ним - они трактовались не только как иностранцы (инородцы), но и как нехристиане или не совсем православные.
Что касается этнического родства в его библейской интерпретации, то здесь русинские интеллектуалы совсем не имели шансов быть услышанными, а если и услышанными, то понятыми. Если в области религии стороны по крайней мере разговаривали на одном языке, используя одинаковую лексику, то когда дело дошло до национальности, московитам явно не хватало языка и словаря. В тогдашнем московском языке отсутствовали термины не только для таких русинских явлений, как "церковное братство" и "униаты", но и для "нации". Как уже отмечалось, термин "народ", который служил для передачи этого понятия на русинском языке, в русском языке обычно означал просто группу людей. В официальной переписке о русинах упоминали преимущественно в политическом, а не национальном или религиозном контексте - они фигурировали или как поляки, или как литовцы; русинский язык называли "литовским". Исключение делалось только для казаков, которых называли "черкасами", но это было социальное, а не этническое обозначение.
Несколько лучше была ситуация с церковными текстами. Термин "беларусы" использовался для обозначения руського населения Речи Посполитой. В то же время контекст, в котором он появляется в церковных документах, указывает на то, что его использовали прежде всего для обозначения православных русинов, то есть он был в первую очередь этноконфессиональным термином. Выполняя важную функцию отличения русинского населения Речи Посполитой от её польских и литовских соседей, он одновременно отличал это население от жителей Московии. Изобретение специального термина для русинского населения Речи Посполитой, отношение к этому населению как к не совсем христианскому, а также "бронирование" термина "русские" для подданных московского царя указывают на то, что хотя московские элиты признавали русинов как группу, отличную от поляков и литовцев, они также проводили очень чёткое политическое, религиозное и этническое разграничение между ними и собой.
Казацко-национальная государственность
Восстание Хмельницкого, похоже, поначалу воспринимали именно как казацкое восстание. Но успехи казаков изменили ситуацию, разожгли всенародное восстание, которое очень скоро приобрело чёткие этнические признаки, превратившись в войну против поляков. Успех во многом был связан с тем, что, как отмечал коронный вице-канцлер Анджей Лещинский "вся Русь перебегает от нас к нему и свободно бросает ему открытые города". Идея создания Киевского княжества в этнических границах Украины была живой среди лидеров восстания, к которым в то время принадлежала не только казацкая старшина, но и немало руськой шляхты. Положениями Зборовского соглашения (1649 г.) автономная казацкая государственность была признана.
Конечно, этнонациональная интерпретация конфликта не означает, что в глазах элиты национальное видение преобладало над правовым, социальным и, тем более, религиозным. Этнонациональный фактор не существовал изолированно, а был тесно связан с языком политического, правового, социального и религиозного дискурса и выражался через него. Взгляды казаков на Гетманщину, её географические границы и правовой статус, менялись с ходом войны, но видение Руси как народа (нации), наделённой определённой территорией и защищённой собственными политическими и военными институтами, оставалось константой в мышлении казацких элит на протяжении следующих поколений.
Продолжение см. https://y-kulyk.livejournal.com/286266.html.