Израильское. О социальной лестнице.
Click to viewЧасы перевели, работа по субботам стала заканчиваться рано, автобусы еще не ходили, и мне заказали до дома такси.
Таксист слушал что-то религиозно-восточное и довольно музыкально подпевал.
Мы ехали через самое начало приморских весенних сумерек, розовых и золотых, стаи птиц летели за нами над морем, на фоне перламутрового неба светился контур мечети, вырезанный из черной бумаги, и жизнь была...
Ну, какой бывает жизнь в субботу на закате?
Даже после пяти пациентов.
Первая молитва по радио закончилась, и зазвучала ברכנו.
Таксист прибавил звук и запел громче, а ваша покорнейшая подумала-подумала... да и тоже запела.
Если вам никогда не случалось петь молитвы дуэтом с таксистом, то вы много потеряли, дамы и господа.
Так мы и ехали в золотистых сумерках по так называемому городу разврата - светский таксист, отработавший всю субботу, и христианка.
И во весь голос распевали слова молитвы, славя Господа.
Птицы летели за нами, ветер гнал высокие облака и постепенно темнело небо.
И я вспомнила один знойный августовский день шестнадцать лет назад.
Я работала тогда на первой своей израильской работе - варила кофе в эспрессо баре "Шаблона" за два доллара в час (минимальная зарплата тогда составляла три).
Денег не было, пособия тоже, гражданство у меня отняли... в общем, обычная жизнь, ничего особенного.
Кафе часами оставалось пустым, и я развлекалась тем, что слушала музыку с двумя палестинскими братьями-поварами.
Один из них был поразительно одаренным музыкантом, и я ни в чем себе не отказывала - не всякий день увидишь выражение лица музыканта, впервые слушающего "Реквием" Моцарта.
- Какие он песни пишет! - с завистью сказал как-то Раид, - Где он живет, в Европе?
- Раид, он умер, - ответила я, испытывая почему-то страшнейшую неловкость, - Умер. Двести лет назад.
В тот день мы с Раидом стояли за стойкой, он пробарабанил мне по ней что-то свое, как всегда волшебное, а потом мы поставили Моцарта.
За окном дул смертельно знойный ветер, слепящее солнце отражалось в белом камне, а на перилах полоскались тяжелые ковры, вывешенные для проветривания и привлечения покупателей в ковровый магазин.
Улица была безлюдна и пуста - и Моцарт звучал здесь значительно и странно.
Ко мне зашел на чашку кофе добрый знакомый, проходивший мимо.
- Он кто? - спросил меня Раид, пока я варила кофе.
- Полы моет в синагоге, - ответила я, - Закончил Петербургскую консерваторию по классу композиции.
В горле у Раида что-то булькнуло, дыхание его прервалось, и он прошептал на вдохе, пожирая моего друга глазами:
- Композитор!
Мы долго тогда сидели.
Пили кофе, разговаривали.
О чем? О Юнге, наверное. Или о Гульде.
В те времена мы чаще всего говорили или о Юнге, или о Гульде.
А потом мы молчали и сидели просто так, слушая музыку.
За стеклянной стеной дул знойный ветер, летали по ветру ковры и улица была пуста.
Мой друг прикрыл глаза и не открывал их, наверное, с минуту.
Потом медленно поднял пушистые ресницы и посмотрел на меня.
- Боже мой, - сказал он тихо, - Как хорошо, что мы сюда приехали.