Светлый город. Открыть окно.
Чем дальше поезд уходил от Рима, тем гуще становилась окружающая действительность. Место бледненькой чахлой растительности, кустов, камышей и жухлой травы занимали деревья повыше, пораскидистей, поярче, плющ полохматистей, листья пожирнее - и вот уже у цветной картинки появился черно-белый задник, где небрежно выкрашенные темные горы, все в потеках краски, были густо усажены дымными облаками, от одного взгляда на которые во рту отдавало сажей. И поперек дороги побежали то желтые, то зеленые реки, где, видимо, долго отмывали от гуаши кисточки, которыми был прорисован лес, весь, до последнего мазка.
Жизнь становилась все интереснее и интереснее, но вот беда...
Человеку для жизни нужен кислород.
Газ такой.
Видите ли, ваша покорнейшая закаялась уже ездить в Европу летом, поняв, что ее израильский термостат европейских категорий не понимает.
- Как, - говорили ей в Вене, - Зачем окна настежь? Ведь холодно, пятнадцать градусов на дворе.
- Застегни пальто, - говорили ей в Москве, - Плюс пять, простудишься.
Непросто вашей покорнейшей в Европе.
Жарко, душно и непонятно.
Летом, когда ей предложили поехать из Рима на поезде до Сицилии (ах, как хотелось смотреть в окно всю дорогу, прижав нос к стеклу!), ваша покорнейшая благоразумно отказалась.
- Если я решу покончить с собой, - ответила она, - То выберу для этого менее извращенный способ, чем медленная смерть от сердечного приступа в герметически закупоренном поезде на августовском итальянском солнышке.
Да, но сейчас-то был октябрь.
Казалось бы девятнадцать градусов и дождик - что уж такого страшного?
Правда, это европейские девятнадцать, то есть по-нашему, считай, двадцать девять, но ведь оно все равно выносимо.
Отчего же поезд так напоминал душегубку?
Ваша покорнейшая все оглядывалась вокруг, все пыталась понять, как на происходящее реагируют остальные - и видела только поплывшие подтопленные лица, сонные физиономии, зевки...
Не стоит забывать, что ваша покорнейшая провела к этому времени в дороге уже более двенадцати часов, включавших бессонную ночь, поэтому сонные лица ее поначалу не смущали.
- Погодите-ка, - вдруг сказала она себе в какой-то момент, - Да ведь у них сейчас самое утро, час дня. Почему же они все зевают?
И тут ваша покорнейшая сообразила.
Пассажиры вовсе не были сонными.
Они просто задыхались в запаянном гробу, где почти не оставалось кислорода.
Задыхались и терпели.
И ничего не пытались предпринять.
- Послушайте, - спросила она соседа, не выдержав собственных страданий и лицезрения чужого удушья, - Ведь это невыносимо. Может быть, откроем окно?
- Да я, грешным делом, вообще не уверен, что оно открывается, - ответил сосед, явно ездивший этим поездом регулярно, - Ну, давайте попробуем...
Окно с легкостью распахнулось, обдав всех присутствующих брызгами и теплым свежим воздухом.
Пассажиры зевать перестали.
Надо отметить, что за три часа пути - ну да, конечно, поезд опоздал на час, потому что дождь размыл рельсы... или просто потому, что это Италия? - за три часа пути никто так и не сообразил отворить окно с другой стороны вагона, чтобы создать сквозняк.
А ваша покорнейшая так и ехала, высунув руку наружу и хватая мокрый воздух ладонью, как льдинки, тающие в кулаке.
Дело не в том, что в Италии жарко.
Дело в том, что люди зачем-то очень легко соглашаются страдать по привычке - и в Италии, и не в Италии.
А можно, между тем, просто открыть окно.
Продолжение следует.