Катаев как заступник-2.
Катаев как заступник-2.
Не надо искать правду: правда по-гречески называется мрия.
Валентин Катаев - Мандельштаму
Вот отрывочные, случайно проскочившие сведения о том, как Катаев помогал разным лицам. Чтобы знать об этом полно, пришлось бы насквозь подымать архивы НКВД, Союза писателей, а также ряда других организаций.
Начну с общих заявлений членов семьи Катаева. Естественно, их можно заподозрить в незаслуженной апологетике в адрес мужа и отца, но поскольку заявления эти подтверждаются конкретными примерами, то начну я все-таки с них.
Дмитрий Гусев со слов жены и детей Катаева: «Когда забирали друзей Валентина Петровича, к нему приходили их родные и просили что-нибудь сделать. И он делал что мог. И не раз на него кричал Фадеев: “Сукин ты сын, сколько же можно!.. Я тебе сколько раз говорил: не смей никого к себе пускать, не смей писать Сталину. Я больше не могу тебя защищать». [Эстер Катаева говорит в ответ на вопрос, кто охранил Катаева:] «Я думаю, Фадеев. Если бы не он, то нас бы, наверное, уже и не было”. Глава сталинского Союза писателей Александр Фадеев действительно не позволял арестовывать своего друга. “Ой, Валя, если бы ты знал, какие на тебя телеги приходят”, - говорил он Катаеву. Фадеев вообще часто появлялся в доме Валентина и Эстер. Сам сибиряк, он любил поболтать с мамой Эстер Давыдовны, тоже сибирячкой. Фадеев стал для Катаева надежной каменной стеной. Но, как говорится, нет таких крепостей... Поговаривают, что Валентин Петрович числился в так называемых “вторых списках” - среди тех, кого предполагалось арестовать во вторую очередь. Однажды после одной из вечеринок Катаев гулял вместе Фадеевым и спросил у него: “Слушай, Саша, скажи мне, ты руководишь Союзом, а кто у нас оттуда?” Тот ему: “Валь, это же я”.
Интервью дочери и жены Катаева Дмитрию Быкову (NB: я о нем в этом ЖЖ говорил много яркого, что и подтверждаю; но низкий поклон ему за то, что он это интервью взял). Евг. Вал. Катаева: «Отец старался помочь всем. А я боялась за него лет с четырех, сколько себя помню. Я же знала, что люди исчезают, что по ночам за ними приезжают машины. Казалось, если не буду спать, отца не возьмут». Эстер Катаева: « - А с кем из литературных друзей он вас познакомил? [Эстер]: О. - Практически со всеми, ведь дом был всегда полон, он обожал гостей. Причем большинство друзей были в опале, но он никогда не обращал на это внимания. Больше того - за всех пытался просить <…> Я была тогда почти уверена, что Вале не спастись. Думаю, его не отдал Фадеев. Он однажды сказал моей матери, что Катаева возьмут только вместе с ним».
Мандельштам. Для начала я не могу не привести сплошь мемуарный блок Надежды Мандельштам о Катаеве:
«В один из первых дней после нашего приезда из [ссылки из] Воронежа нас возил по Москве в своей новенькой, привезенной из Америки машине Валентин Катаев. Он влюбленными глазами смотрел на О. М. и говорил: "Я знаю, чего вам не хватает, - принудительного местожительства"... Вечером мы сидели в новом писательском доме с парадным из мрамора-лабрадора, поразившим воображение писателей, еще помнивших бедствия революции и гражданской войны. В новой квартире у Катаева все было новое - новая жена, новый ребенок, новые деньги и новая мебель. "Я люблю модерн", - зажмурившись говорил Катаев <…> Катаев угощал нас новым для Москвы испанским вином и новыми апельсинами - они появились в продаже впервые после революции. <…> Катаев поделился с нами своим планом: "Сейчас надо писать Вальтер-Скотта"... Это был не самый легкий путь - для него требовались и трудоспособность, и талант. <…> Катаев, тоже умудренный ранним опытом, уже давно повторял: "Не хочу неприятностей... Лишь бы не рассердить начальство"... "Кто сейчас помнит Мандельштама? - сокрушенно сказал нам Катаев. - Разве только я или Женя Петров назовем его в разговоре с молодыми - вот и всё"... О. М. на такие вещи не обижался, да к тому же это была истинная правда, за исключением того, что братья Катаевы решались упоминать его имя в разговорах с посторонними.
О. М. хорошо относился к Катаеву: "В нем есть настоящий бандитский шик", - говорил он. Мы впервые познакомились с Катаевым в Харькове в 22 году. Это был оборванец с умными живыми глазами, уже успевший "влипнуть" и выкрутиться из очень серьезных неприятностей. Из Харькова он ехал в Москву, чтобы ее завоевать. Он приходил к нам в Москве с кучей шуток - фольклором Мыльникова переулка, ранней богемной квартиры одесситов. Многие из этих шуток мы прочли потом в "Двенадцати стульях" - Валентин подарил их младшему брату, который приехал из Одессы устраиваться в уголовный розыск, но, по совету старшего брата, стал писателем. К концу двадцатых годов - с первыми успехами - у всех прозаиков моей юности, кроме Тынянова и Зощенко, начало прорываться нечто грязно-беллетристическое, кондовое... У Катаева эта метаморфоза, благодаря его талантливости и цинизму, приняла особо яркую форму. Под самые тридцатые годы мы ехали с Катаевым в такси. До этого мы не виделись целый век, потому что подолгу жили в Ленинграде или в Крыму. Встреча после разлуки была самой дружественной, и Катаев даже вызвался нас куда-то проводить. Он сидел на третьем откидном сидении и непрерывно говорил - таких речей я еще не слышала. Он упрекал О. М. в малолистности и малотиражности: "Вот умрете, а где собрание сочинений? Сколько в нем будет листов? Даже переплести нечего! Нет, у писателя должно быть двенадцать томов - с золотыми обрезами!.. " Катаевское "новое" возвращалось к старому: все написанное - это приложение к "Ниве"; жена "ходит за покупками", а сам он, кормилец и деспот, топает ногами, если кухарка пережарила жаркое. Мальчиком он вырвался из смертельного страха и голода и поэтому пожелал прочности и покоя: денег, девочек, доверия начальства. Я долго не понимала, где кончается шутка и начинается харя. "Они все такие, - сказал О. М., - только этот умен".
Это в ту поездку на такси Катаев сказал, что не надо искать правду: "правда по-гречески называется мрия".
В Ташкенте во время эвакуации я встретила счастливого Катаева. Подъезжая к Аральску, он увидел верблюда и сразу вспомнил Мандельштама: "Как он держал голову - совсем, как О. Э. "... От этого зрелища Катаев помолодел и начал писать стихи.Вот в этом разница между Катаевым и прочими писателями: у них никаких неразумных ассоциаций не бывает. Какое, например, дело Федину до верблюдов или стихов? [Совершенно зря: Федин был большой трус, но про большевиков все понимал совершенно правильно, при Сталине в палачах и доносчиках никогда не состоял, а в 1943 в откровенном разговоре сказал: «Все русское для меня давно погибло с приходом большевиков; теперь [после войны, когда СССР, по Федину, вынужден будет попасть в экономическую зависимость от западных союзников и провести под их нажимом соответствующие реформы; тогда на это многие надеялись] должна наступить новая эпоха, когда народ не будет больше голодать, не будет все с себя снимать, чтобы благоденствовала какая-то кучка людей [большевиков]».] Из тех, кто был отобран для благополучия, быть может, один Катаев не утратил любви к стихам и чувства литературы. Вот почему О. М. ездил с ним по Москве и пил испанское вино в июне 37 года. А провожая нас в переднюю, Катаев сказал: "О. Э., может, вам дадут наконец остепениться... Пора"...
В эпоху реабилитации Катаев все порывался напечатать стихи О. М. в "Юности", но так и не посмел рассердить начальство. Но другие ведь даже не порывались. Что было бы с Катаевым, если б ему не пришлось писать "Вальтер-Скотта"? Это был очень талантливый человек, остроумный и острый, из тех, кто составляет самое просвещенное крыло текущей многотиражной литературы».
Участие Катаева в судьбе Мандельштама было следующим. Он помогал чете Мандельштамов деньгами (приведенное Лекмановым в комментарии свидетельство В. В. Шкловской-Корди: «Осип Эмильевич говорил Катаеву: “Почему ты так… Назначь мне сто рублей в месяц. Тебе это ничего не стоит. Но регулярно. Чтобы мне не просить каждый раз”» [Осип и Надежда Мандельштамы в рассказах современников. М., 2002. С. 108]»; «Катаев - один из немногих, кто после ареста и ссылки Мандельштама в 1934 г. поддерживал отношения с опальным поэтом» (Павел Нерлер, глава росс. Мандельштамовского общества, «Слово и дело Осипа Мандельштама» // «Звезда» 2009.1); «открыто» и «остро» выступал в защиту Мандельштама в период его ссылки в Воронеж и под Москвой (сразу после Воронежа), как выразился Ставский в доносе Ежову (см. письмо Ставского Ежову в конце данного поста); принимал Мандельштамов и помогал им деньгами во время их незаконных наездов в Москву в 1937 (кроме него, помогали Мандельштамам при этом деньгами еще его брат Петров, а также Шкловский и Кирсанов); значительную часть 37-го Мандельштамы просто прожили на деньги Катаева, его брата Петрова и Михоэлса; осенью 1937 Катаев свел у себя на квартире Мандельштама с Фадеевым и всячески просил Фадеева за Мандельштама (Фадеев в результаие действительно попытался напечатать О.Э. и устроить его на работу, но не смог; и, наконец, после повторного ареста Мандельштама весной 1938 писал самому Сталину, прося за Мандельштама (или это было все-таки после первого арпеста О.Э., в 1934? едва ли, потому что тогда за Мандельштама, как известно от самого Сталина, никакие писатели перед ним не хлопотали, и оно и понятно, учитывая, за ЧТО Мандельштама тогда арестовали).
Цитирую интервью Эстер Катаевой Дмитрию Быкову:
«[Эстер]: <…>За всех пытался просить,когда взяли Мандельштама - писал Сталину. . . Кажется, наша квартира была единственная, где тогда ждали в гости Мандельштамов.
В[опрос]. - Да, это есть даже в воспоминаниях его жены. Хотя там вообще мало о ком сказано доброе слово.
О[твет Эстер]. - Более того: я знаю свою вину перед Мандельштамом, хотя считаю, что меня можно понять. . . Валя не простил - месяц со мной не разговаривал. Он обожал Мандельштама, чуть не всего его знал наизусть, называл великим поэтом - я же, честно сказать, его недолюбливала. Высокомерная посадка головы, страшная нервность, путаный, комканый разговор, обида на всех. . . С ним было очень трудно. Но бывать у нас он любил (и после ссылки, когда ему негде было жить в Москве, и раньше, еще до первого ареста). Часто прибегал читать Вале новые стихи. Понимаю, поэту это всегда нужно - Валя тоже меня будил, когда писал новую вещь. Он долго продолжал писать стихи и в душе, думаю, считал себя поэтом, - и Асеев, и сам Мандельштам относились к нему именно так.
И вот однажды Мандельштам приходит к нам, Вали нет дома, - это его сердит, раздражает, он начинает метаться по квартире, хватает газету, ругает Сталина: "Сталинские штучки, сталинские штучки. . ." А у меня в это время сидит гостья, не сказать чтобы слишком доброжелательная. Я спокойно ему сказала, что очень прошу в моем доме не произносить ничего подобного. Я страшно боялась - не столько за себя, сколько за мужа. Катаев-то не боялся - или, по крайней мере, не показывал виду. Он держался замечательно. Думаю, рано или поздно его взяли бы обязательно, просто берегли для очередного большого процесса. Так вот, Мандельштам тогда обиделся и выбежал, а свидетельница этой сцены долго еще меня шантажировала - помните, как у вас дома шел такой-то разговор. . . Не помню, отвечала я. Но на всю жизнь запомнила - главным образом, гнев мужа. Он и после воронежской ссылки помогал Мандельштаму чем мог».
Валентин Стенич. Знакомец Катаева, расстрелян в 1937. Антолий Найман в «Рассказах о Анне Ахматовой» передает с ее слов (а она передавала, несомненно, со слов Л.Д. Стенич-Большинцовой, вдовы Стенича, с которой Ахматова поддерживала дружбу до конца своих дней), что Катаев и Зощенко просили за арестованного Стенича, пока он был еще жив (его взяли 14 ноября 1937, расстреляли 21 сентября 1938м): «Ее муж Валентин Стенич, в качестве "русского денди" вызвавший отповедь Блока, человек чести, переводчик экстра-класса, оставивший образцовые переводы Дос-Пассоса, Джойса, Брехта, умнейший собеседник, блестящий острослов, шутивший безоглядно в нешуточных ситуациях, был расстрелян в 1937 году. Его хотели спасти, заступились Зощенко и Катаев. Вдова, прелестная, хрупкая, "фарфоровая" ("Любочка была фарфоровая" - так Ахматова описала ее), избалованная, оказалась еще и выносливой, терпеливой, работящей и пережила мужа на сорок пять лет». Последняя попытка Зощенко и Катаева в этом направлении имела место уже после его казни - просто о ней не сообщали, все думали, что Стенича лишь посадили в лагерь; поэтому, как сказано в знаменитом комментарии Лекманова - Котовой к Алм.М.Венцу, «еще не зная о гибели Стенича, Зощенко в 1940 г. направил в НКВД письмо с просьбой пересмотреть его дело. К этому посланию сделал приписку Катаев «Присоединяюсь к отзыву Михаила Михайловича Зощенко о писателе-переводчике Валентине Осиповиче Стениче (Сметаниче), которого я знаю тоже с 1927 года. Считаю нужным просить о пересмотре дела» (Даугава. 1988. № 3. С. 116)»
Николай Эрдман.
Эрдман попал в сильную опалу из-за «Самоубийцы», через год (в 1933) был сослан на жительство в Сибирь, потом поставлен в более мягкие условия ссылки - «за 101-й километр» от Москвы (в 1936). В течение года от начала опалы до ссылки Катаев принялся за него просить, вовлек в это дело целый ряд писателей и добился приглашения Эрдмана в дом Горького на прием Сталина у писателей, чтобы Эрдман мог объясниться со Сталиным, испросить у Сталина прощения и получить его - но когда Катаев явился к Эрдману с этой благой вестью, Эрдман просто отказался от этой затеи. Впоследствии Катаев навещал Эрдмана за его 101-м километром.
Алла Михайлова («Давайте думать об Эрдмане!» // 1-е Сентября. 4. 2001) о первом эпизоде пишет так: «Группа московских писателей в пору гонений на “Самоубийцу” уговорила Горького “помирить Сталина с Эрдманом”, для чего тот был приглашен на встречу вождя с писателями на даче Горького (что было не так просто). И когда радостный Валентин Катаев прибежал к Эрдману с этим известием, тот ответил: “Передайте мои извинения, но в этот день я занят - у меня очень важный заезд”.
А рассказ Юрия Любимова сплавляет воедино историю с домом Горького и позднейшие визиты Катаева к нему за 101-м километром: «[Эрдман -] это был такой господин, который мог себе многое позволить. Когда он отбывал ссылку за 101-м километром, к нему приехал Катаев: «Коля, мы всё устроили. Назначен прием у Горького в особняке Рябушинского. Ты туда приглашен, внесен в список. Будет Сталин, и он тебя простит». И что же ответил Николай Робертович? «Я не могу. В этот день состоятся бега, я должен быть там». И не пошел. Как уж они там Сталину объясняли отсутствие Эрдмана?»
Николай Заболоцкий. Катаев был в числе 13-ти писателей, написавших в 1939 году ходатайство в НКВД о пересмотре дела Заболоцкого (он тут не был закоперщиком, только вступил в число этих 13-ти; сдучай этот важен, потому что никаких личных отношений с Заболоцким у него никогда не было):
Е.В. Заболоцкая - Л.П. Берия [Телеграмма. Весна 1940 г.]
Москва НКВД т. Берия
По заявлению моего мужа поэта Заболоцкого Николая Алексеевича поддержанному писателями Фадеевым Зощенко Асеевым Чуковским Тихоновым Гитовичем Антокольским Фединым Тыняновым Кавериным Шкловским Катаевым Лозинским Прокуратура Союза седьмого сентября 1939 года начала пересмотр дела собрала материал и в апреле сорокового года передала Вам тчк Авторитетная комиссия Союза советских писателей по запросу Прокуратуры дала высокую оценку Заболоцкого как поэта и гражданина тчк Прошу Вас ускорить затянувшееся дело
Заболоцкая Екатерина
Ленинград канал Грибоедова 9 кв 18»
Приложение. Ставский - Ежову.
“Сов. секретно
Союз Советских Писателей СССР, Правление
16 марта 1938 года
Наркомвнудел тов. ЕЖОВУ Н. И.44
Уважаемый Николай Иванович!
В части писательской среды весьма нервно обсуждается вопрос об Осипе Мандельштаме.
Как известно - за похабные клеветнические стихи и антисоветскую агитацию О. Мандельштам был года три-четыре тому назад выслан в Воронеж. Срок его высылки окончился. Сейчас он вместе с женой живет под Москвой (за пределами „зоны“).
Но на деле - он часто бывает в Москве у своих друзей, главным образом - литераторов. Его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него „страдальца“ - гениального поэта, никем не признанного. В защиту его открыто выступали Валентин Катаев, И. Прут и другие литераторы, выступали остро.
С целью разрядить обстановку О. Мандельштаму была оказана материальная поддержка через Литфонд. Но это не решает всего вопроса о Мандельштаме.
Вопрос не только и не столько в нем, авторе похабных, клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа. Вопрос об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей. И я обращаюсь к вам, Николай Иванович, с просьбой помочь.
За последнее время О. Мандельштам написал ряд стихотворений. Но особой ценности они не представляют - по общему мнению товарищей, которых я просил ознакомиться с ними (в частности, тов. Павленко, отзыв которого прилагаю при сем).
Еще раз прошу Вас помочь решить этот вопрос об О. Мандельштаме.
С коммунистическим приветом
В. Ставский”