Странное воздействие французской революции на умы (нудно)
В восточных семьях, когда умирает глава семьи, долго обсуждают этот вопрос: кто виноват? И виноватым оказывается либо врач, либо невестка, не вовремя подавшая питье, только не язва желудка, от которой умер больной.
Французская революция имела странное и роковое влияние на умы народов и знати. На протяжение почти всего 18 векамногие абсолютистские режимы Европы осуществляли меры по расширению общественной и частной свободы, расширению прав, смягчению наказаний и силовых мер, уменьшению ограничений и улучшению материального положения подданных. Что не менее важно, власть открыто признавала, что многое в положении населения неудовлетворительно и нуждается в существенном переустройстве - как по части суровости норм и ограниченности прав, так и по части материального положения, и вообще по части лучшей организации всего и вся; власть признавала и то, что именно она должна возглавлять этот процесс, а людям в обществе вполне доверялось признавать положение дел именно таким и судить о путях его изменения к лучшему. Значение всего этого невозможно переоценить. В первой половине 17 века Ришелье совершенно спокойно писал в Политическом завещании: "Все политики согласны с тем, что если бы народ слишком благоденствовал, его нельзя было бы удержать в границах его обязанностей. Они основываются на том, что, имея меньше знаний, чем другие сословия государства, несравненно лучше воспитанные и более образованные, народ едва ли оставался бы верен порядку, который ему предписывают разум и законы, если бы он не был до некоторой степени сдерживаем нуждою. Разум не позволяет освобождать его от всех тягот, ибо, теряя в таком случае знак своего подчинения, народ забыл бы о своей участи и, будучи освобожден от податей, вообразил бы, что он свободен и от повиновения. Его следует сравнивать с мулом, который, привыкнув к тяжести, портится от продолжительного отдыха сильнее, чем от работы. Но подобно тому, как работа мула должна быть умерена, а бремя животного соразмеряется с его силою, то же самое должно быть соблюдаемо и относительно повинностей народа: если они чрезмерны, они не перестают быть несправедливыми даже и в том случае, если они полезны для общества [в целом]".
Здесь обращает на себя внимание вовсе не вывод - что народ нельзя освобождать от податной эксплуатации (это и так понятно), а мотивировка для этого вывода. Она выдержана в почти легистском китайском духе: оправдание податей не в том, что они необходимы для выживания и успеха страны (этот самоочевидный аргумент Ришелье тоже приводит, но на втором месте, дальше: "Я хорошо знаю, что когда короли предпринимают общественные работы, прав тот, кто говорит, что королям возвращается в виде тальи то, что у них зарабатывает народ. Но можно также утверждать, что народу возвращается то, что у него берут короли, и что народ дает, чтобы снова получить, ибо он пользуется своим имуществом и безопасностью, которые он не мог бы сохранить, если бы он не содействовал существованию государства. Я знаю, кроме этого, что многие государи потеряли свои государства и своих подданных потому, что они не держали войск, необходимых для их сохранения, из боязни излишне обременить налогами своих подданных, и что некоторые подданные попали в рабство к врагам потому, что излишне желали свободы под властью их прирожденного монарха"), а в том, что определенный уровень нужды необходим для поддержания социального порядка, удержания народа в покорности, выход из которой обойдется ему же самому куда дороже, чем терпимая нужда (чрезмерно брать с народа даже на пользу страны Ришелье считает недопустимым принципиально, несправедливым; он тем и отличается от легистов, что хочет брать с населения не как можно больше, до уровня выживания, а ровно столько, чтобы поддерживался усмиряющий его уровень нужды, вполне совместимый с выживанием и не-голодом, но не дающий особенно отдыхать и вольничать).
Для своего времени это рассуждение было вполне "в рамках", и даже не просто в рамках, а передовым и исполненным нового взгляда на население: Ришелье рассматривает его вовсе не как кормовую базу, напротив, он видит в благоденствии населения предмет самостоятельной ценности и забот государства, просто считает, что политически-психологические факторы ставят этому благоденствию предел, который необходимо соблюдать специальными ограничивающими это благоденствие мерами, - иначе люди затеют смуту и оно упадет еще сильнее. Есть знаменитая советско-армейская фраза: "Почему плац чистить зубной щеткой? Потому что мне не надо, чтоб плац был чистый, мне надо, чтоб ты за[мот]ался!" Собственно, Ришелье говорит почти это самое, только с существенным дополнением: "и то надо, чтоб плац был чистый, но, главное, надо чистить и сверх этого, чтобы ты за[мот]ался В МЕРУ" - в ту самую меру, которая не оставит тебе сил махать кулаками после отбоя. - Откровенно говоря, лучше бы во главе королевства стоял человек, не так умно вглядывающийся в хитросплетения мнящихся ему следствий и причин, а по-простому, в стиле бабника Генриха IV, считающий, что слишком много кур в супе у крестьянина быть не может.
Но если в первой половине XVII века такого рода рассуждения казались исполненными глубокой попечительной мудрости и выступали с ними хорошие правители, то через сто с лишним лет их повторяли разве что люди вроде де Местра или тех панов австрийской короны, которые горестно писали Йозефу II, что мужики вконец развратятся от повышения своего благосостояния, чего они не испытали бы, если бы жили своей прежней простой и занятой жизнью, без улучшений. Хорошие правители XVIII века категорически отвратились бы от той идеи, что подати надо брать не только для надобностей страны, не только "чтоб плац был чистый", но еще "чтоб ты за[мот]ался", хотя бы и "в меру", и считали, что никакой такой меры и в помине нет, что государство должно не специально мешать росту благосостояния населения по воспитательным мотивам (свыше определенного предела, чтоб-де не вольничали) - а, напротив, что оно должно способствовать этому росту настолько, насколько возможно, и брать его себе в голову.
Все это в некоторой степени имело место и во Франции. На словах - так просто в колоссальной мере.
После чего во Франции произошла революция с известными последствиями.
После чего многие государи по всей Европе поняли ясно, как дважды два, до чего-де доводит весь этот комплекс - признание положения населения неудовлетворительным, разговоры о том, как его надо улучшать, ослабление вожжей, эмансипация, права, смягчения и свободы. Жуть, хрусть - пополам! Они немедленно обратились к порядку активного воспитания народа стеснениями, дисциплинкой и промыванием мозгов, а идеи насчет того, что народу надо БЫ (вообще-то, в принципе, в том смысле, что начальству надо брать это себе в голову и делать предметом своих забот) лучше набивать брюхо и быть более защищенным и свободным, считали в худшем случае преступным вздором, а в лучшем - опаснейшей провокацией. В последнем случае признавалось под строжайшим секретом, наедине между верховным правителем и вернейшими сподвижниками, что кое-что стоит и улучшить, и есть немалые неустройства; но огласка этого рассматривалось как безумие со стороны правителя и смутьянство или преступление со стороны подданного, и гораздо более важным считалось, что хоть и есть куда ЕЩЕ улучшать, но И ТАК ВСЕ ЗАМЕЧАТЕЛЬНО - и подданный и рта не должен раскрывать иначе как на тему о том, как уже и сейчас все замечательно, а будет еще лучше, и, главное, не нашего ума дела судить о таких делах, а наше дело кланяться и благодарить и за то, что есть, и за каждую перемену в том, что есть, судить о надобности которой доступно лишь высшему начальству. "Спасибо за все и да будет воля твоя, а какова она будет, то и хорошо" теперь полагалось говорить уже не только Богу, но и государству; главный лозунг был теперь "и так довольно с них, а кто из них считает, что не довольно - с тем мы отдельно поговорим".
Потемкин и Екатерина по десять раз взвешивали каждое мелкое повышение налогов (они реального повышения налогов вообще избегали), потеря в несколько тысяч человек убитыми в одном сражении была с точки зрения обоих настолько нетерпимо высокой, что стоило тянуть со сражением, чтобы избежать таких ужасов, после восстания Пугачева Екатерина (поскольку это от нее зависело) ограничила смертную казнь единичными случаями (кстати, точно так же поступил Йозеф II после пугачевщины в Трансильвании; в обоих случаях самодержцы считали, что людей в немалой степени довели до преступления непростительный гнет и ужасы, которых они, самодержцы, к сожалению, не в силах устранить и обороть), смерти в армии под палками были редкими случаями, армию держали максимум в 300 тысяч человек на 35 миллионов населения и считали, что выше поднимать нельзя - ну как же настолько обременять население. И печатали при Екатерине книжки, в которых с похвалой рассказывалось, как цесарь римский Иосиф строжайшие кары обрушивает на помещиков за жестокие и несправедливые утеснения крестьян. В список успехов Екатерины, составленный Безбородко, которым она хвасталась Гримму, наряду с новыми городами и завоеваниями было включено "указов об облегчении народа - 123".
Александр раза в два повысил подати, армию увеличил до 1200 тыс. человек на 40-45 миллионов, а в мужиков начали палить без колебаний за пассивное невооруженное сопротивление приказу разойтись - с предупреждениями, конечно, что сейчас палить будут, если не покорятся. Что сильно отличалось от единичных смертных приговоров за пугачевщину. А за книжки про цесаря Иосифа, наказывавшего помещиков, с конца 1810-х гг. причиталось бы ну никак не дозволение ценсуры, как при матушке Екатерине. Из Австрийской монархии, где правил тот самый Иосиф, с середины 1790-х годов полвека кряду никакими силами нельзя было вытянуть никакого стоящего улучшения или умягчения жизни подданных или хотя бы подготовки такового, или хотя бы постановки такового в долгосрочные планы на неопределенное будущее (Николай делал хотя бы это; правда, от австрийских порядков и он никаких улучшений не хотел бы даже в рамках долгосрочных планов. В Австрии и так была и фиксация определенного размера феодальных повинностей, и отсутствие крепостничества, а дальше этого Николай никогда не шел даже и в представлениях о том, что было бы хорошо когда-нибудь в отдаленном будущем сделать - хотя, конечно, и то, что у него были такие представления и он создавал аппарат власти, способный такое исполнить, - немалое дело).
И все это потому, что французский опыт говорил ясно всем и каждому, что любое уклонение от вот такого порядка - это революция и крах.
Еще поразительнее поняли дело народы - точнее, "сердитые горожане", городской плебс и те, кто пекся о народном благе или, вернее, так говорил. У большинства из них Французская революция отложилась бодрым представлением о том, как смачно можно бороться таким манером за народное благо и каким прорывом по этой части была эта самая революция.
Вот эта ошибка (с ошибкой государей она находилась в подкрепляющем обе резонансе) особенно поразительна, потому что по кому ударила Французская революция больше всех - так это по тому самому народу. Она так обрушила жизнь этого народа, как даже Старый Порядок не мог. Что отлично известно по демографической статистике.
В 1580-1715 гг. население Франции не росло, колеблясь между 18 и 20 млн.чел. В 1625 и 1675 было по 20 млн. - к 1663 и 1717 спадало до 18+: Людовик XIV на это население держал последние 20 лет, воюя уже просто со всем светом, 500 000 армии с соответствующими налогами. А дальше в 1720-1750 таких сокрушительных войн и в помине не вели, и население выросло до 21-21,5 млн. (естественный прирост 0,22). А дальше упала смертность и население выросло в 1750-1776 до 25,6 млн. - естественный прирост (прямо отражавший рост уменьшение бедствий благодаря некоторым улучшениям питания и нескольким десяткам лет без непрерывных войн прежнего масштаба; и немалое падение смертности, и незначительный рост рождаемости были вызваны именно этими факторами) примерно 0,8, почти вчетверо выше, чем ранее! А вот в следующую четверть века в тех же границах население выросло до 27,5 млн в 1801 - средний прирост в 0,25 - упал в три раза. Это падение в три раза (отражающее именно взлет смертности при, опять же, небольшом изменении рождаемости) - прямое отражение занимающейся катастрофы в 1780-х и полной катастрофы в 1790-х. Революция решила проблемы немалой части "лишнего" беднейшего населения деревень и городов простейшим образом: она уморила их голодом и кровопролитием. Людовик XIV выставил против всего света 500 тыс. солдат на 20 млн. населения, Республика объявила аналогичную войну и выставила 600+ тыс. солдат на 26 млн. - с соответствующим экономическим напряжением. И лишь в десятилетие 1801-1811 естественный прирост стал 0,64 - то есть вырос почти втрое, что было отражением нормализации положения народа при Империи - то есть при новом издании просвещенного абсолютизма (далее средний естественный прирост в 1811-1821 составил 0,4 - это падение отражает прежде всего страшные потери 1812-1814/15 гг. + голод и холера 1817, предыдущие войны Наполеона и в помине не шли для "Старой Франции" в такие потери, как 1812-1814/15). И в 1821-1831 естественный прирост составил 0,67 (ниже, чем в пике в 18 веке, потому что смертность падала, но рождаемость падала еще быстрее - а в середине 18 века падение смертности наложилось на высокую по-старому и даже еще подросшую от уменьшения бедствий рождаемость).
Если народы и должны были вынести какой-нибудь урок из Французской революции, то только один: самый плохой старый порядок все-таки лучше общенациональной революции, а особенно - идущей под лозунгами "идеологов". Если что и годится - то только скоротечный политический переворот в столице, не сопровождающийся революционным перекраиванием всей жизни страны и попытками строить нечто радикально новое на новых началах. Никакой новой земли и новых небес.
Этот урок, однако, извлекли только сами французы. Вот они действительно решили, что "больше никогда".
Между тем выводы государей точно так же совершенно не отвечали опыту ВФР. Ничего похожего на то, что потачки, вольности и разговоры об улучшениях развратили народ, и тот восхотел большего, и поднялся, слеп и буен, доверившись демагогам и честолюбцам, и все заверте... - не происходило.
Чему последуют пункты (всем специалистам, разумеется, известные и так).
Французская революция имела странное и роковое влияние на умы народов и знати. На протяжение почти всего 18 векамногие абсолютистские режимы Европы осуществляли меры по расширению общественной и частной свободы, расширению прав, смягчению наказаний и силовых мер, уменьшению ограничений и улучшению материального положения подданных. Что не менее важно, власть открыто признавала, что многое в положении населения неудовлетворительно и нуждается в существенном переустройстве - как по части суровости норм и ограниченности прав, так и по части материального положения, и вообще по части лучшей организации всего и вся; власть признавала и то, что именно она должна возглавлять этот процесс, а людям в обществе вполне доверялось признавать положение дел именно таким и судить о путях его изменения к лучшему. Значение всего этого невозможно переоценить. В первой половине 17 века Ришелье совершенно спокойно писал в Политическом завещании: "Все политики согласны с тем, что если бы народ слишком благоденствовал, его нельзя было бы удержать в границах его обязанностей. Они основываются на том, что, имея меньше знаний, чем другие сословия государства, несравненно лучше воспитанные и более образованные, народ едва ли оставался бы верен порядку, который ему предписывают разум и законы, если бы он не был до некоторой степени сдерживаем нуждою. Разум не позволяет освобождать его от всех тягот, ибо, теряя в таком случае знак своего подчинения, народ забыл бы о своей участи и, будучи освобожден от податей, вообразил бы, что он свободен и от повиновения. Его следует сравнивать с мулом, который, привыкнув к тяжести, портится от продолжительного отдыха сильнее, чем от работы. Но подобно тому, как работа мула должна быть умерена, а бремя животного соразмеряется с его силою, то же самое должно быть соблюдаемо и относительно повинностей народа: если они чрезмерны, они не перестают быть несправедливыми даже и в том случае, если они полезны для общества [в целом]".
Здесь обращает на себя внимание вовсе не вывод - что народ нельзя освобождать от податной эксплуатации (это и так понятно), а мотивировка для этого вывода. Она выдержана в почти легистском китайском духе: оправдание податей не в том, что они необходимы для выживания и успеха страны (этот самоочевидный аргумент Ришелье тоже приводит, но на втором месте, дальше: "Я хорошо знаю, что когда короли предпринимают общественные работы, прав тот, кто говорит, что королям возвращается в виде тальи то, что у них зарабатывает народ. Но можно также утверждать, что народу возвращается то, что у него берут короли, и что народ дает, чтобы снова получить, ибо он пользуется своим имуществом и безопасностью, которые он не мог бы сохранить, если бы он не содействовал существованию государства. Я знаю, кроме этого, что многие государи потеряли свои государства и своих подданных потому, что они не держали войск, необходимых для их сохранения, из боязни излишне обременить налогами своих подданных, и что некоторые подданные попали в рабство к врагам потому, что излишне желали свободы под властью их прирожденного монарха"), а в том, что определенный уровень нужды необходим для поддержания социального порядка, удержания народа в покорности, выход из которой обойдется ему же самому куда дороже, чем терпимая нужда (чрезмерно брать с народа даже на пользу страны Ришелье считает недопустимым принципиально, несправедливым; он тем и отличается от легистов, что хочет брать с населения не как можно больше, до уровня выживания, а ровно столько, чтобы поддерживался усмиряющий его уровень нужды, вполне совместимый с выживанием и не-голодом, но не дающий особенно отдыхать и вольничать).
Для своего времени это рассуждение было вполне "в рамках", и даже не просто в рамках, а передовым и исполненным нового взгляда на население: Ришелье рассматривает его вовсе не как кормовую базу, напротив, он видит в благоденствии населения предмет самостоятельной ценности и забот государства, просто считает, что политически-психологические факторы ставят этому благоденствию предел, который необходимо соблюдать специальными ограничивающими это благоденствие мерами, - иначе люди затеют смуту и оно упадет еще сильнее. Есть знаменитая советско-армейская фраза: "Почему плац чистить зубной щеткой? Потому что мне не надо, чтоб плац был чистый, мне надо, чтоб ты за[мот]ался!" Собственно, Ришелье говорит почти это самое, только с существенным дополнением: "и то надо, чтоб плац был чистый, но, главное, надо чистить и сверх этого, чтобы ты за[мот]ался В МЕРУ" - в ту самую меру, которая не оставит тебе сил махать кулаками после отбоя. - Откровенно говоря, лучше бы во главе королевства стоял человек, не так умно вглядывающийся в хитросплетения мнящихся ему следствий и причин, а по-простому, в стиле бабника Генриха IV, считающий, что слишком много кур в супе у крестьянина быть не может.
Но если в первой половине XVII века такого рода рассуждения казались исполненными глубокой попечительной мудрости и выступали с ними хорошие правители, то через сто с лишним лет их повторяли разве что люди вроде де Местра или тех панов австрийской короны, которые горестно писали Йозефу II, что мужики вконец развратятся от повышения своего благосостояния, чего они не испытали бы, если бы жили своей прежней простой и занятой жизнью, без улучшений. Хорошие правители XVIII века категорически отвратились бы от той идеи, что подати надо брать не только для надобностей страны, не только "чтоб плац был чистый", но еще "чтоб ты за[мот]ался", хотя бы и "в меру", и считали, что никакой такой меры и в помине нет, что государство должно не специально мешать росту благосостояния населения по воспитательным мотивам (свыше определенного предела, чтоб-де не вольничали) - а, напротив, что оно должно способствовать этому росту настолько, насколько возможно, и брать его себе в голову.
Все это в некоторой степени имело место и во Франции. На словах - так просто в колоссальной мере.
После чего во Франции произошла революция с известными последствиями.
После чего многие государи по всей Европе поняли ясно, как дважды два, до чего-де доводит весь этот комплекс - признание положения населения неудовлетворительным, разговоры о том, как его надо улучшать, ослабление вожжей, эмансипация, права, смягчения и свободы. Жуть, хрусть - пополам! Они немедленно обратились к порядку активного воспитания народа стеснениями, дисциплинкой и промыванием мозгов, а идеи насчет того, что народу надо БЫ (вообще-то, в принципе, в том смысле, что начальству надо брать это себе в голову и делать предметом своих забот) лучше набивать брюхо и быть более защищенным и свободным, считали в худшем случае преступным вздором, а в лучшем - опаснейшей провокацией. В последнем случае признавалось под строжайшим секретом, наедине между верховным правителем и вернейшими сподвижниками, что кое-что стоит и улучшить, и есть немалые неустройства; но огласка этого рассматривалось как безумие со стороны правителя и смутьянство или преступление со стороны подданного, и гораздо более важным считалось, что хоть и есть куда ЕЩЕ улучшать, но И ТАК ВСЕ ЗАМЕЧАТЕЛЬНО - и подданный и рта не должен раскрывать иначе как на тему о том, как уже и сейчас все замечательно, а будет еще лучше, и, главное, не нашего ума дела судить о таких делах, а наше дело кланяться и благодарить и за то, что есть, и за каждую перемену в том, что есть, судить о надобности которой доступно лишь высшему начальству. "Спасибо за все и да будет воля твоя, а какова она будет, то и хорошо" теперь полагалось говорить уже не только Богу, но и государству; главный лозунг был теперь "и так довольно с них, а кто из них считает, что не довольно - с тем мы отдельно поговорим".
Потемкин и Екатерина по десять раз взвешивали каждое мелкое повышение налогов (они реального повышения налогов вообще избегали), потеря в несколько тысяч человек убитыми в одном сражении была с точки зрения обоих настолько нетерпимо высокой, что стоило тянуть со сражением, чтобы избежать таких ужасов, после восстания Пугачева Екатерина (поскольку это от нее зависело) ограничила смертную казнь единичными случаями (кстати, точно так же поступил Йозеф II после пугачевщины в Трансильвании; в обоих случаях самодержцы считали, что людей в немалой степени довели до преступления непростительный гнет и ужасы, которых они, самодержцы, к сожалению, не в силах устранить и обороть), смерти в армии под палками были редкими случаями, армию держали максимум в 300 тысяч человек на 35 миллионов населения и считали, что выше поднимать нельзя - ну как же настолько обременять население. И печатали при Екатерине книжки, в которых с похвалой рассказывалось, как цесарь римский Иосиф строжайшие кары обрушивает на помещиков за жестокие и несправедливые утеснения крестьян. В список успехов Екатерины, составленный Безбородко, которым она хвасталась Гримму, наряду с новыми городами и завоеваниями было включено "указов об облегчении народа - 123".
Александр раза в два повысил подати, армию увеличил до 1200 тыс. человек на 40-45 миллионов, а в мужиков начали палить без колебаний за пассивное невооруженное сопротивление приказу разойтись - с предупреждениями, конечно, что сейчас палить будут, если не покорятся. Что сильно отличалось от единичных смертных приговоров за пугачевщину. А за книжки про цесаря Иосифа, наказывавшего помещиков, с конца 1810-х гг. причиталось бы ну никак не дозволение ценсуры, как при матушке Екатерине. Из Австрийской монархии, где правил тот самый Иосиф, с середины 1790-х годов полвека кряду никакими силами нельзя было вытянуть никакого стоящего улучшения или умягчения жизни подданных или хотя бы подготовки такового, или хотя бы постановки такового в долгосрочные планы на неопределенное будущее (Николай делал хотя бы это; правда, от австрийских порядков и он никаких улучшений не хотел бы даже в рамках долгосрочных планов. В Австрии и так была и фиксация определенного размера феодальных повинностей, и отсутствие крепостничества, а дальше этого Николай никогда не шел даже и в представлениях о том, что было бы хорошо когда-нибудь в отдаленном будущем сделать - хотя, конечно, и то, что у него были такие представления и он создавал аппарат власти, способный такое исполнить, - немалое дело).
И все это потому, что французский опыт говорил ясно всем и каждому, что любое уклонение от вот такого порядка - это революция и крах.
Еще поразительнее поняли дело народы - точнее, "сердитые горожане", городской плебс и те, кто пекся о народном благе или, вернее, так говорил. У большинства из них Французская революция отложилась бодрым представлением о том, как смачно можно бороться таким манером за народное благо и каким прорывом по этой части была эта самая революция.
Вот эта ошибка (с ошибкой государей она находилась в подкрепляющем обе резонансе) особенно поразительна, потому что по кому ударила Французская революция больше всех - так это по тому самому народу. Она так обрушила жизнь этого народа, как даже Старый Порядок не мог. Что отлично известно по демографической статистике.
В 1580-1715 гг. население Франции не росло, колеблясь между 18 и 20 млн.чел. В 1625 и 1675 было по 20 млн. - к 1663 и 1717 спадало до 18+: Людовик XIV на это население держал последние 20 лет, воюя уже просто со всем светом, 500 000 армии с соответствующими налогами. А дальше в 1720-1750 таких сокрушительных войн и в помине не вели, и население выросло до 21-21,5 млн. (естественный прирост 0,22). А дальше упала смертность и население выросло в 1750-1776 до 25,6 млн. - естественный прирост (прямо отражавший рост уменьшение бедствий благодаря некоторым улучшениям питания и нескольким десяткам лет без непрерывных войн прежнего масштаба; и немалое падение смертности, и незначительный рост рождаемости были вызваны именно этими факторами) примерно 0,8, почти вчетверо выше, чем ранее! А вот в следующую четверть века в тех же границах население выросло до 27,5 млн в 1801 - средний прирост в 0,25 - упал в три раза. Это падение в три раза (отражающее именно взлет смертности при, опять же, небольшом изменении рождаемости) - прямое отражение занимающейся катастрофы в 1780-х и полной катастрофы в 1790-х. Революция решила проблемы немалой части "лишнего" беднейшего населения деревень и городов простейшим образом: она уморила их голодом и кровопролитием. Людовик XIV выставил против всего света 500 тыс. солдат на 20 млн. населения, Республика объявила аналогичную войну и выставила 600+ тыс. солдат на 26 млн. - с соответствующим экономическим напряжением. И лишь в десятилетие 1801-1811 естественный прирост стал 0,64 - то есть вырос почти втрое, что было отражением нормализации положения народа при Империи - то есть при новом издании просвещенного абсолютизма (далее средний естественный прирост в 1811-1821 составил 0,4 - это падение отражает прежде всего страшные потери 1812-1814/15 гг. + голод и холера 1817, предыдущие войны Наполеона и в помине не шли для "Старой Франции" в такие потери, как 1812-1814/15). И в 1821-1831 естественный прирост составил 0,67 (ниже, чем в пике в 18 веке, потому что смертность падала, но рождаемость падала еще быстрее - а в середине 18 века падение смертности наложилось на высокую по-старому и даже еще подросшую от уменьшения бедствий рождаемость).
Если народы и должны были вынести какой-нибудь урок из Французской революции, то только один: самый плохой старый порядок все-таки лучше общенациональной революции, а особенно - идущей под лозунгами "идеологов". Если что и годится - то только скоротечный политический переворот в столице, не сопровождающийся революционным перекраиванием всей жизни страны и попытками строить нечто радикально новое на новых началах. Никакой новой земли и новых небес.
Этот урок, однако, извлекли только сами французы. Вот они действительно решили, что "больше никогда".
Между тем выводы государей точно так же совершенно не отвечали опыту ВФР. Ничего похожего на то, что потачки, вольности и разговоры об улучшениях развратили народ, и тот восхотел большего, и поднялся, слеп и буен, доверившись демагогам и честолюбцам, и все заверте... - не происходило.
Чему последуют пункты (всем специалистам, разумеется, известные и так).