Постскриптум к предыдущему.

[wyradhe]

Долго пытался понять, в чем же тут дело, почему его исчезновение оставляет такую рваную дыру в собственном и чужом пространстве. Думаю, что понял (скорее всего, ничего нового для большей части тех, кто знал Бонгарда, я сейчас не скажу, но для себя проговорю). Разве что начать придется издалека. Какой-то знаменитый француз сказал, как известно: «Ад - это другие», и половина интеллектуалов Европы сошла с ума от этой великой мудрости. Оно, конечно, не так, и считать так зазорно, только много ли народу искренне подпишутся под тем, что это «не так»? Думаю, что фраза «ад - это другие» окажется гораздо более близкой к чувствам большинства людей, чем ее противоположность - никогда и никем даже и не выговаривавшаяся фраза, что «другие - это рай». Люди очень редко друг другу желают зла. Зато они очень обыкновенно боятся друг друга, тяготятся друг другом, стесняются друг друга, толком не знают, что им друг с другом делать, друг от друга стерегутся (и на вес золота ценят тех, с кем им этой всей брони носить не надо, и как золотую пору помнят детство, когда всего этого в их жизни вообще не было и почти любой сверстник был для них прежде всего потенциальным товарищем по играм, а не «иди себе мимо, добрый человек, я уж как-нибудь сам»)…. Так оно и положено, наверное, по особенностям эволюции нашего вида, о чем как-нибудь в другой раз. Но вот на этом фоне появляется - нечасто - сильно иное. Бонгарду откровенно и активно _нравилось_, что на свете есть другие люди. В этом и был весь его секрет. Your people, Lord, your people was good enough for him! Он активно радовался тому, что вокруг него есть другие люди, которым можно что-то _дать_, которых можно тормошить, теребить, печатать в «Вестнике Древней Истории», подвигать и продвигать к получению грантов и защитам диссертаций, втягивать в какие-то полусумасшедшие мегапроекты, отправлять на стажировки и помогать с их получением, восхвалять их официально и неофициально в самых превосходных выражениях, рекомендовать и представлять их к тому и этому, дарить им свои и чужие книги, помогать им проталкивать их собственные, налаживать для них профессиональные связи, хвастаться ими как своими сотрудниками перед третьими лицами, устраивать их в ключевые экспедиции, вставлять их в какие-то вавилонские башни, которые он возводил непрерывно (и добрые три четверти стоят), а к слову - и поддевать их, и нормально выслушивать ответные поддевки от них (с той, конечно, асимметрией, с какой у всех стайных существ осуществляются взаимные поддевки между старшими и младшими в стае). «Еще пожить и поиграть с людьми». Мои любимые исторические герои - Сяо Вэнь, Цезарь, Екатерина, Брежнев - были, сдается мне, людьми этого самого типа, из тех, которым хочется играть с людьми, и чтоб при этом вокруг них все выигрывали. Вокруг Бонгарда непрывно крутился wihrl-wind из всего этого, с высочайшим содержанием озона, в котором очень многим людям становилось жить живее. Намного живее. Он был не king- maker, он был a great king - knights maker. Ему было по убеждению вкусно (и по натуре, конечно, вкусно - но я своими глазами видел, как он шел в этом деле на чистом убеждении, когда натура отказывала от боли) жить и давать жить другим, и он старался разделить этот вкус с теми самыми другими. Причем он ухитрялся устраивать это дело так, что все эти люди вовсе не чувствовали себя какими-то благотворимыми от величественного начальника малыми сиими, никоим образом; скорее каждый из них ощущал себя мальчиком, который не в хорошем и не в плохом настроении без особого желания гулял по городу, и вдруг в каком-то дворе на него налетел паренек постарше и с удалым гиканьем утащил играть в казаки-разбойники, в войну, в вышибалочку, так что и опомнился впервые тот мальчик уже посреди игры, в восторге бегая с деревянным автоматом. И опять-таки Бонгард умел устраивать все это так, что люди не чувствовали, до какой степени именно он - источник и душа этого whirl-windа, скорее это производило такое впечатление, что whirl-wind крутится сам собой, а Бонгарда просто несет в нем вместе со всеми нами, - и это давало еще больше свободы; а об истинном положении дел вспоминали, только попадая случайно в какой-нибудь полуразвалившийся научный гроб, насквозь проеденный с одной стороны грызней не самолюбий даже, а каких-то совсем измызганных тщеславьиц, а с другой - разбеганием в стороны и в норы тех, кто в такой грызне принимать участие категорически не хочет, - и чувствуя разницу с тем местом, откуда пришел. Как это у него получалось? Думаю, так: он любил величаться и выступать в блеске (только, слава богу, с весельем и иронией в адрес любых почестей, блесков и величаний, в том числе тех, что доставляли удовольствие ему самому и которые он любил добывать), но корабли, воздух, море и команды, с которыми он ходил капитаном, восхищали его еще больше, намного больше, чем его собственное капитанство, и чем он сам в чине капитана, и именно это восхищение вовлекало близких, средних и дальних. Он не благоговел перед жизнью, он ее старался генерировать, “though vultures rend their soul”. Я всю жизнь соблазнялся гордостью за то, что умею (если умею) создавать примерно такое «пространство жизни» для себя и двух-трех-четырех ближайших ко мне людей, и, если я вправду это умею, тут и впрямь было бы чем гордиться. Что сказать о человеке, который такое пространство генерировал для десятков людей с виду чуть ли не походя, улыбаясь и пришучивая? В каком-то ЖЖ сказано о нем три фразы, кажется, воплотившие куда более сжато все, что я только что писал, последняя из которых особенно ему идет:

«Очень был веселый человек, даже хулиган отчасти.

Журнал Христианский Восток обязан ему своим существованием.

Уже пару месяцев просил ему не звонить, а приезжать сразу на похороны».