мысли внаброс
1. Так называемый «кошмар Дженкина» это чисто софистический приём, а не логический аргумент. Софизм в том, что здесь в одном рассуждении смешаны метафоры слитной и корпускулярной наследственности, чего делать не следует - наследственность отклоняющихся вариантов, как и нормы, может быть или такой, или такой.
Метафора слитной наследственность представляет её как «кровь», так что при скрещивании выделившегося отклонения или какого-то другого варианта с «нормой» происходит «разбавление признаков», рождается нечто промежуточное, так что признаки и отклонения, и нормы оказываются двое хуже выраженными. Метафора корпускулярной наследственности представляет её как «семя» - наследственные зачатки, определяющие признаковую специфику нормы или аберрации, могут не проявиться при скрещивании и тем самым как бы «исчезнуть», но вновь проявиться в потомстве при т.н. анализирующем скрещивании с исходной формой.
[Нельзя не отметить, что обе теории наследственности одинаково пригодны как логическая база для расистских/националистических предрассудков. В первом случае гордятся «чистотой крови» и, как американские или корейские расисты, считают, что даже капля чёрной/некорейской крови «портит расу» и превращает в «чужого» и т.п. Второй случай более типичен для социального расизма - считается, что «высшие слои», чистая публика демонстрируют умственное и прочее превосходство перед низшими классами, и это результат длительного подбора и многовекового разведения аристократии в чистоте.
Сейчас, правда, этот тезис всё больше используется для расистского объяснения неравенства между бедными и богатыми странами. Иными словами, как отмечено в « Манифесте генетиков» ещё в 1939 году, расистские предрассудки, в особенности социальный расизм, никак не зависят от теории наследственности, и на ламаркистских/лысенковских представлениях строятся так же ловко как и на классической генетике - хотя в обоих случаях требуют подтасовок и натяжек].
Иными словами, мы в одном рассуждении можем использовать или метафору слитной наследственности, или дискретной, но не обе вместе, иначе получится оксюморон. Если наследственность слитна, то аберрант не может выделиться из массы особей «дикого типа», если она дискретна, то ему не надо бояться «растворения» в этой массе, он всё равно выщепится при последующих скрещиваниях. Рассуждение Дженкина предполагает, что аберрант сперва возник - т.е. выделился и обособился по признакам, стал ясно отличимым по признакам от «дикого типа», то есть с хиатусом, а потом вдруг стал «растворяться» в последующих скрещиваниях. Так попросту не бывает.
2. Мало кто замечает, что теория эволюции (факторы, законы и механизмы оной и их проявление в конкретных историях конкретных групп - филогенезе, см. известный обзор А.С.Раутиана) никак не зависит от теории наследственности. Если бы так получилось, что у земных организмов наследственность была слитной, а наследование - ламарковским, Дарвину, Северцову, Шмальгаузену и даже Майру с Тимофеевым-Ресовским можно было бы не менять в своих книгах ничего, кроме чисто генетических глав. То, что у земных организмов есть дискретные гены, а наследование - менделе-моргановское, с ведущим принципом конвариантной редупликации, говорит не о том, что это обязательно необходимо для жизни, а лишь о единстве происхождения всех живых организмов, происхождения жизни «одним корнем».
И наоборот, если подтвердится новая версия номогененеза Оловникова, в ущерб СТЭ, это ничего не требует поменять в наших представлениях о наследственности и наследовании живых организмов. Т.е. между теориями наследственности и теориями эволюции есть взаимное несоответствие, почти гейзенберговское.
3. Обычно рождение дарвиновской теории связывают с объяснением адаптаций, тонкого приспособления разных видов к своим нишам. Однако это - средневековый взгляд, обычный для додарвиновской натурфилософии, от Бюффона до Окена и Спенсера (каждый вид занимает присущее ему / отведённое ему богом место в «экономии природы» и, понятное, дело, идеально приспособлен к нему), и для получившего теологическое образование Дарвины он не был ни новым, ни интересным.
Его куда больше волновала проблема прогресса и проблема устойчивости типа, не позволяющего архаичным формам, отлично приспособленным к собственным нишам, вроде австралийских/южноамериканских сумчатых, новозеландских растений и бескилевых птиц, быстро прогрессировать при появлении заносных европейских видов, вроде чертополоха, крыс, лис и собаки динго, отступать и вымирать, но не менять своих типологических характеристик. Хотя теория естественного отбора в принципе должна объяснить и их изменение, и почему оно идёт куда медленней, чем признаков специализации.
Опять же его интересовало, почему прогрессивные формы растений и животных, проигрывающие архаическим местным видам в тонкости/тщательности приспособления конкретным условиям среды, тем не менее вытесняют их. Понятно, они это делают за счёт адаптаций широкого значения, крупнейшие из которых были названы ароморфозами, и примерно понятно как естественный отбор накапливает частные приспособления, но как он накапливает общие, то есть как идёт прогресс, с усложнением типа?
Как писал Л.С.Выготский про свою психологическую теорию: «Легко быть в физиологии материалистом, попробуйте в психологии быть им». Так годность всякой крупной теории проверяется именно «на чужом поле» - для марксизма это проблема идеального, для теории эволюции путём естественного отбора - проблема прогресса, проблема устойчивости типа и, главное, закономерности совмещения того и другого в конкретных формах, поскольку понятно, что в эволюционной статике одно с другим должно совмещаться, а в динамике противоречить. Отсюда диалектика развития, в защиту которой я некогда
спорил с vidjnana