Свободная Зона 2018. Тристан Лафоль, 1897 - 1944. Часть первая, интербеллумная
взяли за жопу пошел стрелять тчк разве не так получаются 90% подвигов ха ха тчк привет из загробного вердена тут наливают и бабы есть вскл вскл вскл
Тристан Лафоль, пехотинец Первой Мировой, ветеран Вердена, флик города Шуа близ Пиреней, коллаборационист перед Францией и преступник перед Рейхом, не был ни коммунистом, ни социалистом, ни голлистом, ни анархистом. Он не слушал радио Лондона; гуманизм был для него пустым звуком - он в свое время достаточно насмотрелся на людей, живых и мертвых, в тех сраных загазованных окопах, чтобы в него не верить. Евреи ему были до фонаря, не любил он их - чего их любить? Бошей он тоже не любил. Не любил также, когда на него орут. Он любил стрельбу, коньяк и баб; стрельба была на службе, бабы - в борделе, а коньяк - везде. А орать на него можно было только шефу. Комиссару Этьену Карпу. Его он уважал, слушался, и, кажется, даже любил. Впрочем, если бы ему так сказали, он бы ответил, что любовь - это то, чем занимаются в кровати без штанов. И что на фронте, конечно, всякое бывало - но нахера любить комиссара, когда целый бордель под боком?..
В восемнадцатом году бошам с их поганой Большой Бертой надавали по сраке, и война сдохла. Тристан вернулся в Шуа. Привез с собой шрам на роже (вздремнул в траншее, а в это время осколок прилетел), шрам на заднице (в свалке при атаке штыком досталось), с десяток незначительных царапин и полное понимание природы человека и смысла жизни. Природа человека состояла в том, что человек хочет жить и ко всему привыкает. Тристан хотел жить чуть менее отчаянно, чем все остальные, зато гораздо лучше привыкал, и втайне гордился и тем, и другим. А смысла в жизни не было никакого - ни господнего промысла, ни справедливости, ни предназначения. Проснулся целым, съел тушенку, письмо из дома получил, убил боша прежде чем он тебя, вот и все. Дальше загадывать без толку. Все равно в любые пять минут сдохнешь, и хорошо если быстро.
Никто в Шуа, однако, ничего этого не понимал. Говорили всякие глупости: мол, кончилась война, теперь-то заживешь, вся жизнь впереди, а шрамы мужчину только украшают - как будто в шрамах было дело. Даже Клеман, и Суртен, и братец Франсуа, и прочие... И вроде бы все не в штабе бумажки перекладывали, - Клеману вон ногу оторвало, с протезом ходил. А все равно - будто и не тряслась земля четыре года, будто не было ничего. Ведь действительно зажили, женились, стали трудиться и плодиться...
Поэтому Тристан забил на них на всех и стал просто радоваться жизни, благо отец - регистратор паспортного стола - оставил кое-какие сбережения, и работать пока было не надо. Перетрахал весь бордель, и не по разу. Пробовал кадрить цивильных девок - не задалось, говорить было не о чем. В отличие, кстати, от шлюх - которые в жизни кое-что понимали. Мог перепить кого угодно и делал едва ли не половину выручки в баре. И куролесил, конечно, бывали и приводы в полицию - надо же и для души что-нибудь. Впрочем, в тот раз он ничего особенного не натворил - просто поорал Марсельезу и немножко пострелял по фонарям на улице. Удрал от фликов, явившихся на грохот и вопли. Потом решил, шутки ради, обоссать дверь комиссариата. За этим-то занятием и был пойман дежурным оперативником Этьеном Карпом, который, оказывается, успешно сел на хвост дебоширу.
Через десять минут Тристан, поплевывая кровью и мрачно размазывая рукавом текущую из носу юшку, сидел в участке и пропускал мимо ушей нотацию Карпа. Нотация была богатая: о прогрессе, евреях, красных, французской молодежи, и, конечно же, о будущем. Хуюдущем! и ведь не плюшевый мишка вроде Франсуа, которому, пожалуй что, на войне совсем не место было - наоборот кремень мужик и кулаки крепкие... Он, признаться, пропустил момент, когда нотация начала становиться интересной. Флик говорил уже теперь про Тристана лично. Мол, ты не представляешь, насколько ты - именно ты! - нужен нации. Насколько сейчас нужны именно такие. Закаленные войной, знающие, почем фунт лиха - и победившие. Мол, оценил, как фонари у тебя разлетались - по врагам нации бы так стрелять. А врагов тех много. Хуже бошей, если хочешь знать. Боша по форме отличить можно было, и по тому, откуда со штыком бежит...
В общем, Тристан похамил немного для приличия, повыёбывался, рассказал к чему-то, как его под Верденом землей закидало - прямо носом в распоротое брюхо Бернара Флери, который был еще жив. А кишки из него вылезали вон и душили, так что приходилось запихивать назад. Плакать, как девчонка - и запихивать. И вот о чем вообще можно говорить после этого. Никому раньше не рассказывал. Карп выслушал, покивал. Сказал - всё так. Ты у себя, как ни крути, один. И я у себя - один. Все у себя одни, просто не все об этом знают. И хватит об этом. И продолжил про евреев, будущее и нужность нации.
Через пару дней Тристан нехило удивил полицию Шуа. Во-первых, тем, что пришел в участок трезвый (ну, почти) и без сопровождения. Во-вторых, тем, что при этом пожелал: не "да чтоб вас крокодилы дохлые ебали" или в том же духе, а поступить на службу. Даже в приличных словах (ну, почти). Только Карп знал, в чем дело; он и взял новичка на стажировку. И стал для него, отныне и навсегда, шефом - задолго до того, как получил звание комиссара.
Научил он его многому. Ножи ценить, например. На близкой дистанции все равно, огнестрел или холодняк, ежели умеючи, а расход патронов, если вдруг что, меньше получается. А еще, например, вежливости. Ведь вопли и рукоприкладство - это тоже оружие, и надо использовать его с умом, а не тыкать во всех подряд, иначе примелькается и нестрашно будет. А тому, что иногда можно и подзабить на букву закона - и учить не потребовалось, и так с войны все было понятно. Когда на обед сраная брюква уже четыре дня, и вдруг ты, проходя по деревне, нашел чьего-то гуся - не об уставе же думать будешь в этот момент. А тут даже более благородно выходило: и ништяк по службе получил, и преступник гадить городу больше не будет... В общем, отлично сработались.
Когда Карп получил звание комиссара, оказалось, что и командир он охуительный. Обладающий (на удивление редким среди начальников и командиров!) пониманием того, что главное его орудие, богатство и залог успеха всех начинаний - это личный состав. Поэтому личный состав должен быть сыт, доволен и не заклеван по пустякам от одного желания покомандовать живыми людишками. За косяки, само собой, давать пизды - но при этом прикрывать. Понимать, что никто не совершенен - но при этом у каждого есть что-то, что он делает лучше всего. Крепить коллектив изнутри - выездами на стрельбища, совместными попойками. И самому со своими людьми дружить - а не сидеть сверху задом да покрикивать...
Коллектив в итоге подобрался разношерстный, но рабочий и спаянный.
Жан Суртен - заместитель комиссара. В молодости тот еще ходок, а ныне - положительный до отвращения семьянин. Пенял Тристану на лень, на бордель, на бухло, тот только посмеивался. Впрочем, был весьма неглуп и здорово распутывал всякие дела.
Кристиан Симоне, фельдшер. Сколько раз Тристана штопал после огневых контактов! не только его, но его, кажется, чаще всех. Певун, добряк, и тоже спец по бабам и бухлу, в общем, душа-парень.
Анатоль Алексёфф. Толи'к. Серьезный, моложавый, в очках. Очень честный, так что на некоторые дела брать его было решительно нельзя. Садил из крупного калибра без промаха.
Колетт Ламбер, секретарша. Иногда ее забывали посчитать в составе полиции, но Тристан никогда не забывал, что их шестеро. Как забудешь человека, который тащит на себе всю сраную писанину, и при этом не ошибается и не жалуется?..
В этом составе они и встретили май 1940 года.
Тристан Лафоль, пехотинец Первой Мировой, ветеран Вердена, флик города Шуа близ Пиреней, коллаборационист перед Францией и преступник перед Рейхом, не был ни коммунистом, ни социалистом, ни голлистом, ни анархистом. Он не слушал радио Лондона; гуманизм был для него пустым звуком - он в свое время достаточно насмотрелся на людей, живых и мертвых, в тех сраных загазованных окопах, чтобы в него не верить. Евреи ему были до фонаря, не любил он их - чего их любить? Бошей он тоже не любил. Не любил также, когда на него орут. Он любил стрельбу, коньяк и баб; стрельба была на службе, бабы - в борделе, а коньяк - везде. А орать на него можно было только шефу. Комиссару Этьену Карпу. Его он уважал, слушался, и, кажется, даже любил. Впрочем, если бы ему так сказали, он бы ответил, что любовь - это то, чем занимаются в кровати без штанов. И что на фронте, конечно, всякое бывало - но нахера любить комиссара, когда целый бордель под боком?..
В восемнадцатом году бошам с их поганой Большой Бертой надавали по сраке, и война сдохла. Тристан вернулся в Шуа. Привез с собой шрам на роже (вздремнул в траншее, а в это время осколок прилетел), шрам на заднице (в свалке при атаке штыком досталось), с десяток незначительных царапин и полное понимание природы человека и смысла жизни. Природа человека состояла в том, что человек хочет жить и ко всему привыкает. Тристан хотел жить чуть менее отчаянно, чем все остальные, зато гораздо лучше привыкал, и втайне гордился и тем, и другим. А смысла в жизни не было никакого - ни господнего промысла, ни справедливости, ни предназначения. Проснулся целым, съел тушенку, письмо из дома получил, убил боша прежде чем он тебя, вот и все. Дальше загадывать без толку. Все равно в любые пять минут сдохнешь, и хорошо если быстро.
Никто в Шуа, однако, ничего этого не понимал. Говорили всякие глупости: мол, кончилась война, теперь-то заживешь, вся жизнь впереди, а шрамы мужчину только украшают - как будто в шрамах было дело. Даже Клеман, и Суртен, и братец Франсуа, и прочие... И вроде бы все не в штабе бумажки перекладывали, - Клеману вон ногу оторвало, с протезом ходил. А все равно - будто и не тряслась земля четыре года, будто не было ничего. Ведь действительно зажили, женились, стали трудиться и плодиться...
Поэтому Тристан забил на них на всех и стал просто радоваться жизни, благо отец - регистратор паспортного стола - оставил кое-какие сбережения, и работать пока было не надо. Перетрахал весь бордель, и не по разу. Пробовал кадрить цивильных девок - не задалось, говорить было не о чем. В отличие, кстати, от шлюх - которые в жизни кое-что понимали. Мог перепить кого угодно и делал едва ли не половину выручки в баре. И куролесил, конечно, бывали и приводы в полицию - надо же и для души что-нибудь. Впрочем, в тот раз он ничего особенного не натворил - просто поорал Марсельезу и немножко пострелял по фонарям на улице. Удрал от фликов, явившихся на грохот и вопли. Потом решил, шутки ради, обоссать дверь комиссариата. За этим-то занятием и был пойман дежурным оперативником Этьеном Карпом, который, оказывается, успешно сел на хвост дебоширу.
Через десять минут Тристан, поплевывая кровью и мрачно размазывая рукавом текущую из носу юшку, сидел в участке и пропускал мимо ушей нотацию Карпа. Нотация была богатая: о прогрессе, евреях, красных, французской молодежи, и, конечно же, о будущем. Хуюдущем! и ведь не плюшевый мишка вроде Франсуа, которому, пожалуй что, на войне совсем не место было - наоборот кремень мужик и кулаки крепкие... Он, признаться, пропустил момент, когда нотация начала становиться интересной. Флик говорил уже теперь про Тристана лично. Мол, ты не представляешь, насколько ты - именно ты! - нужен нации. Насколько сейчас нужны именно такие. Закаленные войной, знающие, почем фунт лиха - и победившие. Мол, оценил, как фонари у тебя разлетались - по врагам нации бы так стрелять. А врагов тех много. Хуже бошей, если хочешь знать. Боша по форме отличить можно было, и по тому, откуда со штыком бежит...
В общем, Тристан похамил немного для приличия, повыёбывался, рассказал к чему-то, как его под Верденом землей закидало - прямо носом в распоротое брюхо Бернара Флери, который был еще жив. А кишки из него вылезали вон и душили, так что приходилось запихивать назад. Плакать, как девчонка - и запихивать. И вот о чем вообще можно говорить после этого. Никому раньше не рассказывал. Карп выслушал, покивал. Сказал - всё так. Ты у себя, как ни крути, один. И я у себя - один. Все у себя одни, просто не все об этом знают. И хватит об этом. И продолжил про евреев, будущее и нужность нации.
Через пару дней Тристан нехило удивил полицию Шуа. Во-первых, тем, что пришел в участок трезвый (ну, почти) и без сопровождения. Во-вторых, тем, что при этом пожелал: не "да чтоб вас крокодилы дохлые ебали" или в том же духе, а поступить на службу. Даже в приличных словах (ну, почти). Только Карп знал, в чем дело; он и взял новичка на стажировку. И стал для него, отныне и навсегда, шефом - задолго до того, как получил звание комиссара.
Научил он его многому. Ножи ценить, например. На близкой дистанции все равно, огнестрел или холодняк, ежели умеючи, а расход патронов, если вдруг что, меньше получается. А еще, например, вежливости. Ведь вопли и рукоприкладство - это тоже оружие, и надо использовать его с умом, а не тыкать во всех подряд, иначе примелькается и нестрашно будет. А тому, что иногда можно и подзабить на букву закона - и учить не потребовалось, и так с войны все было понятно. Когда на обед сраная брюква уже четыре дня, и вдруг ты, проходя по деревне, нашел чьего-то гуся - не об уставе же думать будешь в этот момент. А тут даже более благородно выходило: и ништяк по службе получил, и преступник гадить городу больше не будет... В общем, отлично сработались.
Когда Карп получил звание комиссара, оказалось, что и командир он охуительный. Обладающий (на удивление редким среди начальников и командиров!) пониманием того, что главное его орудие, богатство и залог успеха всех начинаний - это личный состав. Поэтому личный состав должен быть сыт, доволен и не заклеван по пустякам от одного желания покомандовать живыми людишками. За косяки, само собой, давать пизды - но при этом прикрывать. Понимать, что никто не совершенен - но при этом у каждого есть что-то, что он делает лучше всего. Крепить коллектив изнутри - выездами на стрельбища, совместными попойками. И самому со своими людьми дружить - а не сидеть сверху задом да покрикивать...
Коллектив в итоге подобрался разношерстный, но рабочий и спаянный.
Жан Суртен - заместитель комиссара. В молодости тот еще ходок, а ныне - положительный до отвращения семьянин. Пенял Тристану на лень, на бордель, на бухло, тот только посмеивался. Впрочем, был весьма неглуп и здорово распутывал всякие дела.
Кристиан Симоне, фельдшер. Сколько раз Тристана штопал после огневых контактов! не только его, но его, кажется, чаще всех. Певун, добряк, и тоже спец по бабам и бухлу, в общем, душа-парень.
Анатоль Алексёфф. Толи'к. Серьезный, моложавый, в очках. Очень честный, так что на некоторые дела брать его было решительно нельзя. Садил из крупного калибра без промаха.
Колетт Ламбер, секретарша. Иногда ее забывали посчитать в составе полиции, но Тристан никогда не забывал, что их шестеро. Как забудешь человека, который тащит на себе всю сраную писанину, и при этом не ошибается и не жалуется?..
В этом составе они и встретили май 1940 года.