Франция и война
- вторник, карта, 1792 г.
Как и всегда - как и всегда! - клик-а-бельно.
На карте мы видим Францию 1792 года и ее провинции. На английский карте это еще королевство, с Бурбоном на троне, который еще пытался бороться за дело монархии. Много вернее будет сказать, что Людовик XVI еще принимал удары со стороны почувствовавших себя всевластными законодателей, однако чем старательнее депутаты Национального собрания пытались сплотить Францию, тем более она разобщалась.
Им еще предстояло открыть, что платой за быстрые и решительные реформы всего и вся является, как правило, кровь. Депутаты проявили поверхностность во многих вопросах: не сумели поладить с провинциями, предотвратить гражданско-религиозный бунт духовенства, анархию в деревне, панику в городах и - что в итоге оказалось для многих смертельным - неуклонный рост влияния крайне левых в столице Франции. Привыкшие бороться с королевской властью и легко ее побеждать, они совсем забыли, что в мире существуют опасности поболее, нежели растерянный король, королева-"австриячка" и эмигранты-аристократы.
А последних становилось все больше.
Еще многочисленнее они были в опасениях французов, воображавших себе апокалиптические картины. Австрия и другие европейские государства нападают на Францию и переходят ее границы, поддерживаемые как бежавшими роялистами, так и теми, кого в XX веке станут причислять к пятой колонне. Колодцы отравлены, целые полки подкуплены, путь вражеским армиям указывают королевские офицеры-предатели - и вот уже Мария-Антуанетта снова транжирит национальное достояние, а дворяне и попы правят страной. Нельзя убить зайца, пожирающего крестьянский урожай, нельзя издавать собственной газеты, нельзя носить в ранце маршальского жезла, зато извольте платить десятину и исполнять феодальные провинности.
Общество охватили страх... и надежда - ведь для многих белые мундиры австрийских солдат представлялись все же куда меньшим злом, по сравнению с нынешней обстановкой и сине-белой формой национальных гвардейцев. Между тем, если бы французы понимали, что представляли из себя пресловутые роялисты, то все их опасения и упования оказались бы жестоко разрушены.
Местом сбора "реакционной эмиграции" стал провинциальный рейнский Кобленц. Роялисты быстро превратили тихий имперский городок в пародию на "старый режим", с дуэлями и фаворитками. Они создали полки без солдат и торговали офицерскими патентами, ревностно следя за тем, чтобы красные камзолы смели носить только дворяне крови. Хвастливые обещания выступить на Париж звучали ежевечерне, но все свои упования роялисты возлагали на европейскую интервенцию.
Трирский курфюрст терпеливо сносил это бряцание саблями, однако как в действительности поведет себя Европа?
Поначалу казалось, что и никак. Сперва французские реформы вызвали в Англии определенные симпатии, но робкое сближение закончилось язвительной полемикой публицистов, писателей и прочих властителей пера. Рассматривавшее некоторое время "новую Францию" в качестве потенциального союзника, правительство Питта Младшего пришло к выводу, что французы безнадежны - и самоустранилось, продолжая залечивать раны, нанесенные американским мятежом.
Бурбонские и габсбургские родственники Людовика XVI в Италии не представляли из себя опасности, равно как и испанская монархия - пожалуй, единственная, чья заинтересованность в исходе французской смуты носила личный характер.
Россия возмущалась громче всех, постоянно подталкивая европейцев к интервенции, но сама действовала крайне расчетливо и хладнокровно: именно Франция мешала польскому и византийскому проектам императрицы Екатерины II, поэтому состояние анархии в бурбонском королевстве устраивало Санкт-Петербург как ничто другое. Это было холодным прагматизм под маской "идеологической борьбы".
Пруссия не имела особенно ясной внешнеполитическом программы и попросту дрейфовала среди международных льдин, помня, что залогом ее выживания является расширение границ. Берлин Фридриха-Вильгельма II был готов поучаствовать в любой драке - например, вместе с англичанами и шведами против русских или с русскими и австрийцами против поляков, но только в хорошей компании.
Все упиралось, таким образом, в намерения Австрии, бывшей одновременно великой державой и - через своего эрцгерцога - главой Священной Римской империи, гигантского и древнего организма, объединявшего добрую половину Европы. Император Леопольд II, брат французской королевы, был умным человеком и полагал, что война не принесет Вене никаких приобретений даже в случае победы, не говоря уже о неудачах. Он не стремился к интервенции, без труда разгадав не особенно искусные маневры русских.
Но французов все же надо было как-то урезонить, остудить - причем не только оставшихся, но и уехавших.
Встреча императора с прусским королем в Саксонии, поводом для которой стали польские дела, завершилась обсуждением ситуации во Франции. Стараясь не задеть чувств пылкой нации, Габсбурги и Гогенцоллерны опубликовали общее заявление, опубликованное в конце августа 1791 г. По сути это был набор благих пожеланий, перемешанных с осторожными намеками: Пильницкая декларация не была угрозой войны, но лишь "предостережением" против "эксцессов".
Собственно говоря, четкой концепции навязывания определенной политической системы еще толком не существовало: в свое время кардинал Мазарини пытался проводить нечто подобное в отношении Английской республики, но быстро изменил свои намерения и заключил с Кромвелем союз. Конституционная Франция не вызывала бы опасений, если бы ее правительство и законодатели не размахивали так яростно факелом идеологической войны с тираниями.
Разумеется, во Франции саксонский манифест был принят совершенно иначе. Галлов хотят разделить точно так, как Польшу! Страсти накалялись, о королевской семье вспоминали лишь то, что она родственна всем врагам французов, число которых теперь равнялось числу соседствовавших с этим королевством держав. То обстоятельство, что принятая вскоре французами конституция была... одобрена императором, публично заявившим о том, что она-де разрешает все вопросы, поднятые в Пильницкой декларации, был проигнорирован всеми патриотами.
И они говорили все громче. Новая конституция означала новые выборы, в которых не могли участвовать избранники Национального, собрания. Эта чудная мысль привела к тому, что новоизбранное Законодательное собрание оказалось куда радикальнее своего предшественника. Меньше разума, больше хороших ораторов. Они-то и повели Францию к катастрофе, а себя - к гильотине.
Господствующая теперь партия Жиронды, получившая названия в честь выходцев из нового департамента, исходила из того, что социально-экономический и политический кризисы проще всего преодолеть активным революционным действием. Избавившись от последних умеренных министров, они отчаянно агитировали за объявление войны Габсбургам - пусть-де Людовик XVI порвет все связи с родственниками жены. Характерно, что за войну были не только левые, но и правые радикалы-монархисты, исходившие из принципа "ужасного конца".
Против были умеренные и... якобинцы, лидер которых - чудовищный сухарь-адвокат Робеспьер, - вполне разумно предлагал отложить нападение на соседей до той поры, пока Франция не усилится. В угрозу серьезной интервенции он, что характерно, не верил, а спор между новыми французскими властями и наследственными немецкими князьями Эльзаса и Лотарингии не считал за серьезный повод к войне - тем более, с императором. Это же попросту глупо, вроде самоубийства из страха перед смертью.
Но и Неподкупному оказалось не под силу противостоять стихии, тем более, что неуклонный рост популярности якобинцев пугал жирондистов, становясь еще одним стимулом для развязывания войны. Сперва жирондисты потребовали от Леопольда II разорвать союз с Пруссией, что во всех отношениях выглядело провокацией. Затем было выдвинуто требование изгнать эмигрантов-аристократов из империи, на что в Вене ответили согласием, но не прежде, чем французы прекратят бряцать оружием в Эльзасе.
Что?! Лидер Жиронды Жак-Пьер Бриссо высказал свое кредо в декабрьском выступлении 1791 г. -
Вопрос, подлежащий нашему рассмотрению, сводится к тому, напасть ли нам на германских князей, поддерживающих эмигрантов, или же следует выжидать их нападения? Вопрос этот вначале, казалось, не вызывал разногласия среди патриотов, но таковые все же существуют: умы опутаны предубеждениями и предрассудками.
Мы должны их изгнать, если хотим добиться истины; мы должны разобраться в противоположных мнениях обеих сторон; нам надо защищаться от всяких предвзятых настроений и открыть глаза, так как иначе мы будем действовать вслепую. Остерегайтесь людей, колеблющееся рвение коих то поддерживало, то покидало дело патриотизма! Берегитесь по одному подозрению осуждать врагов деспотизма! Я упрекнул военного министра в возведении несправедливых обвинений против патриотов, протестующих против войны, и пришел сюда защищать не все предложения министра, которые я считаю идущими слишком далеко, а лишь предложение войны против мелких германских князей.
В течение последних шести месяцев и даже с начала революции обдумывал я поддерживаемый мною взгляд, и не ловкие махинации наших противников заставят меня от него отказаться. Силой рассуждений и фактов убедился я в том, что народу, завоевавшему после векового рабства свободу, нужна война. Она нужна для укрепления свободы, для очистки ее от пороков деспотизма, для освобождения ее людей, могущих ее извратить. Благодарите небо за его заботу о ней, за то, что оно дало вам время выработать вашу конституцию! Вы должны покарать мятежников, у вас есть на это достаточно силы; примите же это решение.
Я искренно уважаю прямые и патриотические намерения тех, кто поддерживает здесь мнение, противоположное моему, но я заклинаю их обсудить мои доводы и опровергнуть их. Если я ошибся - я стану защищать их взгляд, буду защищать его в Законодательном Собрании; но если заблуждаются они, то я обязуюсь разбить до единого все их возражения. Все присутствующие здесь депутаты должны испытывать то же чувство; какое было бы несчастье, если бы мы разошлись во мнениях по вопросу, от которого зависит счастье Франции!
В течение двух лет Франция исчерпала все средства для мирного возвращения мятежников; но все попытки, все просьбы были бесплодны; они продолжают свой мятеж, а иностранные князья продолжают их поддерживать. Можно ли колебаться напасть на них? Наша честь, доверие, оказанное нам народом, необходимость облагородить и укрепить нашу революцию - все приказывает нам это. Не была ли бы Франция обесчещена, если бы, по окончании выработки конституции, она терпела горсточку мятежников, оскорбляющих установленные ею власти? Не была ли бы она обесчещена, терпя оскорбления, которые деспот не вынес бы и в течение двух недель? Какой-то Людовик XIV объявил Испании войну за то, что его посол был оскорблен испанским послом, а мы - свободные - станем ли хоть на мгновение колебаться?
Что они об этом подумают? Что мы бессильны выступить против иностранных держав и что нас страшат мятежники; и это будет сочтено результатом нашей анархии. Каково же должно быть действие этой войны? Мы должны отомстить или решиться стать посмешищем всех наций; нам нужно отомстить, уничтожив эту шайку разбойников, или согласиться на вечное продолжение заговоров, мятежей и пожаров, согласиться терпеть становящуюся все более дерзкой наглость наших аристократов. Они верят в армию Кобленца - вот причина упорства наших фанатиков. Хотите одним ударом уничтожить аристократию, непокорных, недовольных - разрушьте Кобленц! Тогда глава нации будет вынужден править согласно конституции, видеть в преданности ей свое спасение и направлять в соответствии с ней все свои действия.
Бриссо немного лукавил, подавая якобинцам - а эти слова произносилась в их клубе - дело так, будто речь идет о походе на Кобленц, а не войне с империей. Но в действительности жирондисты спешили атаковать именно Вену, рассчитывая на общую неготовность Европы к войне. Успех должен был упрочить положение Жиронды, покончив с оппозицией двора и левых: большая маленькая победоносная война as is.
Таким образом, вопреки укоренившимся стереотипам, именно Франция выступала агрессором тогда. Это стремление демократов полить дерево свободы кровью было известно еще с античных времен и жирондисты совсем не первым взялись за лейку. Весной 1792 года Франция объявила войну Францу II - молодому императору, только что сменившего внезапно скончавшегося Леопольда. Боевые действия начались французским вторжением в Австрийские Нидерланды (Бельгию), после чего начали течь реки "нечистой крови", включая и сюда и ту, что осенью 1793 года вытекла из обезглавленного тела Бриссо и двадцати вожаков Жиронды.
Таковы мягкие французские булки и факты.
Как и всегда - как и всегда! - клик-а-бельно.
На карте мы видим Францию 1792 года и ее провинции. На английский карте это еще королевство, с Бурбоном на троне, который еще пытался бороться за дело монархии. Много вернее будет сказать, что Людовик XVI еще принимал удары со стороны почувствовавших себя всевластными законодателей, однако чем старательнее депутаты Национального собрания пытались сплотить Францию, тем более она разобщалась.
Им еще предстояло открыть, что платой за быстрые и решительные реформы всего и вся является, как правило, кровь. Депутаты проявили поверхностность во многих вопросах: не сумели поладить с провинциями, предотвратить гражданско-религиозный бунт духовенства, анархию в деревне, панику в городах и - что в итоге оказалось для многих смертельным - неуклонный рост влияния крайне левых в столице Франции. Привыкшие бороться с королевской властью и легко ее побеждать, они совсем забыли, что в мире существуют опасности поболее, нежели растерянный король, королева-"австриячка" и эмигранты-аристократы.
А последних становилось все больше.
Еще многочисленнее они были в опасениях французов, воображавших себе апокалиптические картины. Австрия и другие европейские государства нападают на Францию и переходят ее границы, поддерживаемые как бежавшими роялистами, так и теми, кого в XX веке станут причислять к пятой колонне. Колодцы отравлены, целые полки подкуплены, путь вражеским армиям указывают королевские офицеры-предатели - и вот уже Мария-Антуанетта снова транжирит национальное достояние, а дворяне и попы правят страной. Нельзя убить зайца, пожирающего крестьянский урожай, нельзя издавать собственной газеты, нельзя носить в ранце маршальского жезла, зато извольте платить десятину и исполнять феодальные провинности.
Общество охватили страх... и надежда - ведь для многих белые мундиры австрийских солдат представлялись все же куда меньшим злом, по сравнению с нынешней обстановкой и сине-белой формой национальных гвардейцев. Между тем, если бы французы понимали, что представляли из себя пресловутые роялисты, то все их опасения и упования оказались бы жестоко разрушены.
Местом сбора "реакционной эмиграции" стал провинциальный рейнский Кобленц. Роялисты быстро превратили тихий имперский городок в пародию на "старый режим", с дуэлями и фаворитками. Они создали полки без солдат и торговали офицерскими патентами, ревностно следя за тем, чтобы красные камзолы смели носить только дворяне крови. Хвастливые обещания выступить на Париж звучали ежевечерне, но все свои упования роялисты возлагали на европейскую интервенцию.
Трирский курфюрст терпеливо сносил это бряцание саблями, однако как в действительности поведет себя Европа?
Поначалу казалось, что и никак. Сперва французские реформы вызвали в Англии определенные симпатии, но робкое сближение закончилось язвительной полемикой публицистов, писателей и прочих властителей пера. Рассматривавшее некоторое время "новую Францию" в качестве потенциального союзника, правительство Питта Младшего пришло к выводу, что французы безнадежны - и самоустранилось, продолжая залечивать раны, нанесенные американским мятежом.
Бурбонские и габсбургские родственники Людовика XVI в Италии не представляли из себя опасности, равно как и испанская монархия - пожалуй, единственная, чья заинтересованность в исходе французской смуты носила личный характер.
Россия возмущалась громче всех, постоянно подталкивая европейцев к интервенции, но сама действовала крайне расчетливо и хладнокровно: именно Франция мешала польскому и византийскому проектам императрицы Екатерины II, поэтому состояние анархии в бурбонском королевстве устраивало Санкт-Петербург как ничто другое. Это было холодным прагматизм под маской "идеологической борьбы".
Пруссия не имела особенно ясной внешнеполитическом программы и попросту дрейфовала среди международных льдин, помня, что залогом ее выживания является расширение границ. Берлин Фридриха-Вильгельма II был готов поучаствовать в любой драке - например, вместе с англичанами и шведами против русских или с русскими и австрийцами против поляков, но только в хорошей компании.
Все упиралось, таким образом, в намерения Австрии, бывшей одновременно великой державой и - через своего эрцгерцога - главой Священной Римской империи, гигантского и древнего организма, объединявшего добрую половину Европы. Император Леопольд II, брат французской королевы, был умным человеком и полагал, что война не принесет Вене никаких приобретений даже в случае победы, не говоря уже о неудачах. Он не стремился к интервенции, без труда разгадав не особенно искусные маневры русских.
Но французов все же надо было как-то урезонить, остудить - причем не только оставшихся, но и уехавших.
Встреча императора с прусским королем в Саксонии, поводом для которой стали польские дела, завершилась обсуждением ситуации во Франции. Стараясь не задеть чувств пылкой нации, Габсбурги и Гогенцоллерны опубликовали общее заявление, опубликованное в конце августа 1791 г. По сути это был набор благих пожеланий, перемешанных с осторожными намеками: Пильницкая декларация не была угрозой войны, но лишь "предостережением" против "эксцессов".
Собственно говоря, четкой концепции навязывания определенной политической системы еще толком не существовало: в свое время кардинал Мазарини пытался проводить нечто подобное в отношении Английской республики, но быстро изменил свои намерения и заключил с Кромвелем союз. Конституционная Франция не вызывала бы опасений, если бы ее правительство и законодатели не размахивали так яростно факелом идеологической войны с тираниями.
Разумеется, во Франции саксонский манифест был принят совершенно иначе. Галлов хотят разделить точно так, как Польшу! Страсти накалялись, о королевской семье вспоминали лишь то, что она родственна всем врагам французов, число которых теперь равнялось числу соседствовавших с этим королевством держав. То обстоятельство, что принятая вскоре французами конституция была... одобрена императором, публично заявившим о том, что она-де разрешает все вопросы, поднятые в Пильницкой декларации, был проигнорирован всеми патриотами.
И они говорили все громче. Новая конституция означала новые выборы, в которых не могли участвовать избранники Национального, собрания. Эта чудная мысль привела к тому, что новоизбранное Законодательное собрание оказалось куда радикальнее своего предшественника. Меньше разума, больше хороших ораторов. Они-то и повели Францию к катастрофе, а себя - к гильотине.
Господствующая теперь партия Жиронды, получившая названия в честь выходцев из нового департамента, исходила из того, что социально-экономический и политический кризисы проще всего преодолеть активным революционным действием. Избавившись от последних умеренных министров, они отчаянно агитировали за объявление войны Габсбургам - пусть-де Людовик XVI порвет все связи с родственниками жены. Характерно, что за войну были не только левые, но и правые радикалы-монархисты, исходившие из принципа "ужасного конца".
Против были умеренные и... якобинцы, лидер которых - чудовищный сухарь-адвокат Робеспьер, - вполне разумно предлагал отложить нападение на соседей до той поры, пока Франция не усилится. В угрозу серьезной интервенции он, что характерно, не верил, а спор между новыми французскими властями и наследственными немецкими князьями Эльзаса и Лотарингии не считал за серьезный повод к войне - тем более, с императором. Это же попросту глупо, вроде самоубийства из страха перед смертью.
Но и Неподкупному оказалось не под силу противостоять стихии, тем более, что неуклонный рост популярности якобинцев пугал жирондистов, становясь еще одним стимулом для развязывания войны. Сперва жирондисты потребовали от Леопольда II разорвать союз с Пруссией, что во всех отношениях выглядело провокацией. Затем было выдвинуто требование изгнать эмигрантов-аристократов из империи, на что в Вене ответили согласием, но не прежде, чем французы прекратят бряцать оружием в Эльзасе.
Что?! Лидер Жиронды Жак-Пьер Бриссо высказал свое кредо в декабрьском выступлении 1791 г. -
Вопрос, подлежащий нашему рассмотрению, сводится к тому, напасть ли нам на германских князей, поддерживающих эмигрантов, или же следует выжидать их нападения? Вопрос этот вначале, казалось, не вызывал разногласия среди патриотов, но таковые все же существуют: умы опутаны предубеждениями и предрассудками.
Мы должны их изгнать, если хотим добиться истины; мы должны разобраться в противоположных мнениях обеих сторон; нам надо защищаться от всяких предвзятых настроений и открыть глаза, так как иначе мы будем действовать вслепую. Остерегайтесь людей, колеблющееся рвение коих то поддерживало, то покидало дело патриотизма! Берегитесь по одному подозрению осуждать врагов деспотизма! Я упрекнул военного министра в возведении несправедливых обвинений против патриотов, протестующих против войны, и пришел сюда защищать не все предложения министра, которые я считаю идущими слишком далеко, а лишь предложение войны против мелких германских князей.
В течение последних шести месяцев и даже с начала революции обдумывал я поддерживаемый мною взгляд, и не ловкие махинации наших противников заставят меня от него отказаться. Силой рассуждений и фактов убедился я в том, что народу, завоевавшему после векового рабства свободу, нужна война. Она нужна для укрепления свободы, для очистки ее от пороков деспотизма, для освобождения ее людей, могущих ее извратить. Благодарите небо за его заботу о ней, за то, что оно дало вам время выработать вашу конституцию! Вы должны покарать мятежников, у вас есть на это достаточно силы; примите же это решение.
Я искренно уважаю прямые и патриотические намерения тех, кто поддерживает здесь мнение, противоположное моему, но я заклинаю их обсудить мои доводы и опровергнуть их. Если я ошибся - я стану защищать их взгляд, буду защищать его в Законодательном Собрании; но если заблуждаются они, то я обязуюсь разбить до единого все их возражения. Все присутствующие здесь депутаты должны испытывать то же чувство; какое было бы несчастье, если бы мы разошлись во мнениях по вопросу, от которого зависит счастье Франции!
В течение двух лет Франция исчерпала все средства для мирного возвращения мятежников; но все попытки, все просьбы были бесплодны; они продолжают свой мятеж, а иностранные князья продолжают их поддерживать. Можно ли колебаться напасть на них? Наша честь, доверие, оказанное нам народом, необходимость облагородить и укрепить нашу революцию - все приказывает нам это. Не была ли бы Франция обесчещена, если бы, по окончании выработки конституции, она терпела горсточку мятежников, оскорбляющих установленные ею власти? Не была ли бы она обесчещена, терпя оскорбления, которые деспот не вынес бы и в течение двух недель? Какой-то Людовик XIV объявил Испании войну за то, что его посол был оскорблен испанским послом, а мы - свободные - станем ли хоть на мгновение колебаться?
Что они об этом подумают? Что мы бессильны выступить против иностранных держав и что нас страшат мятежники; и это будет сочтено результатом нашей анархии. Каково же должно быть действие этой войны? Мы должны отомстить или решиться стать посмешищем всех наций; нам нужно отомстить, уничтожив эту шайку разбойников, или согласиться на вечное продолжение заговоров, мятежей и пожаров, согласиться терпеть становящуюся все более дерзкой наглость наших аристократов. Они верят в армию Кобленца - вот причина упорства наших фанатиков. Хотите одним ударом уничтожить аристократию, непокорных, недовольных - разрушьте Кобленц! Тогда глава нации будет вынужден править согласно конституции, видеть в преданности ей свое спасение и направлять в соответствии с ней все свои действия.
Бриссо немного лукавил, подавая якобинцам - а эти слова произносилась в их клубе - дело так, будто речь идет о походе на Кобленц, а не войне с империей. Но в действительности жирондисты спешили атаковать именно Вену, рассчитывая на общую неготовность Европы к войне. Успех должен был упрочить положение Жиронды, покончив с оппозицией двора и левых: большая маленькая победоносная война as is.
Таким образом, вопреки укоренившимся стереотипам, именно Франция выступала агрессором тогда. Это стремление демократов полить дерево свободы кровью было известно еще с античных времен и жирондисты совсем не первым взялись за лейку. Весной 1792 года Франция объявила войну Францу II - молодому императору, только что сменившего внезапно скончавшегося Леопольда. Боевые действия начались французским вторжением в Австрийские Нидерланды (Бельгию), после чего начали течь реки "нечистой крови", включая и сюда и ту, что осенью 1793 года вытекла из обезглавленного тела Бриссо и двадцати вожаков Жиронды.
Таковы мягкие французские булки и факты.