Народные республики
- республики олигархические и генерал Бонапарт. Италия, 1797 год. Продолжаем наши аглицкие посиделки.
Император Наполеон в расцвете сил.
В 2014 году и после много болтали о "прокси войнах" и прочих политических ноу-хау, совершенно не представляя себе того, что всё это уже было, было много раз. Сама концепция распространения собственного влияния посредством поддержки "синонимичных" общественных структур была представлена еще древними греками, когда спартанская олигархия приветствовала аристократию в нейтральных полисах, а афинская демократия - "массы". Вместе с внутриполитическими переворотами происходили внешнеполитические изменения и только тирании, теоретически свободные и от влияния олигархии, и от народных волнений, могли позволить себе проводить достаточно вольную дипломатическую линию.
Впрочем, говоря об этом, мы лишь обозначаем известную тенденцию, устремление, а вовсе не выводим непреложный закон, вроде физического. Так, сиракузская демократия сыграла важнейшую роль в победе олигархической Спарты над Афинами, после чего уже Лаконии пришлось столкнуться с "классовой неблагодарностью" Фив и даже Персии. Таким образом, вполне естественное стремление торжествующего государства видеть в своих малых союзниках некую копию себя, а главное - желание работать с привычными механизмами (вы, конечно, помните неловкость спартанских гармостов после Пелопоннесской войны, не сумевших поддержать олигархические режимы в занятых ими демократических полисах), совершенно не являются гарантией конечного успеха.
Но это примеры из Античности, говоря же о "народных республиках" в контексте современности, следует обратиться к Новому времени, а точнее - французской революции 1789 года. Якобинское государство первым применило ту нехитрую схему, которую с той поры очень многие дорабатывали, но ничего принципиально нового так и не внесли. Разберем этот тезис на примере итальянской карьеры генерала Бонапарта, который во главе французской армии создал на Апеннинском полуострове чертову дюжину "народных республик", не забывая обдирать последних как липку.
Риторика и практика производства транспаданцев, партенопейцев или цизальпинцев просто и наглядно (пускай и сама эта венецианская история относится к упомянутым явлениям лишь отчасти) раскрывается Вальтером Скоттом, в своей биографии Наполеона подробно останавливающемуся на соответствующем эпизоде из жизни императора. Венеция, вступившая в союз с Веной, была объявлена генералом нелегитимной, а ее дальнейшее политическое существование, продолжавшееся тысячу лет - совершенно невозможным. Впоследствии подобная же категоричность будет проявлена Бонапартом в отношении Германии, Испании и Англии, но уже с куда меньшим успехом...
Надо добавить, что наверняка Бонапарт, как и многие итальянцы, республику дожей не любил вполне искренне, а с учетом происхождения генерала можно было бы написать нечто иронично-конспирологическое про "последнюю главу" в противостоянии Генуи и Венеции... когда б еще прежде того он не поверстал бывшей своей метрополии в Лигурийскую республику. Да и выходец из "паолийского семейства", Наполеон в лучшем случае относился к Генуе равнодушно. Как и к Италии в целом.
Но это уже отдельная тема, а я приглашаю всех под кат насладиться дореформенным переводом скоттовского текста, в котором я поправил лишь наиболее выдающиеся анахронизмы, оставив все остальное в первозданном виде 1831 года, когда вышедшая четырьмя годами ранее биография дошла до санкт-петербургского книжного рынка.
Наша история начинается с того момента, когда уже вполне определившийся со своими намерениями Наполеон отправляет в Венецию своего адъютанта.
з.ы. Про современность - сюда.
Жюно, введенный в присутствие Сената, объявил угрозы своего повелителя устрашенным членам оного, и суровыми, грубыми ухватками выслужившагося солдата еще более увеличил ужас трепещущих сановников. Сенат, с подобострастием извиняясь пред Наполеоном, отправил уполномоченных для смягчения его гнева. Этим посланным суждено было подвергнуться одной из тех запальчивых выходок, которые были свойственны сему необыкновенному человеку, но которые он в известных случаях, казалось, умышленно употреблял для того, чтобы ужасать тех, к кому он обращался.
"Освобождены ли пленники?" спросил он строгим голосом, не обращая никакого внимания на низкие поклоны трепещущих посланников. Они, запинаясь, ответствовали, что уже дана свобода французам, полякам и брешийцам, взятым в плен в продолжение междоусобий. "Я требую свободы всем - всем!" вскричал Бонапарте: "всем, которые содержатся в темницах за свои политические чувства. Я сам пойду разрушить тюрьмы ваши под Мостом Слез; я не хочу, чтоб была инквизиция. Если все пленники не будут тотчас выпущены, английский поверенный в делах выслан и народ обезоружен, то я объявляю вам войну. Я бы мог идти на Вену, если б только захотел... Я заключил мир с Императором. У меня восемьдесят тысяч человек и двадцать канонерских лодок. Не хочу слышать ни об инквизиции, ни о Сенате! Я вам предпишу законы! Я буду Аттилою для Венеции!.. Если вы не в состоянии обезоружить вашей черни, то я за вас это сделаю... Ваше правительство слишком старо - его надобно уничтожить".
Между тем, как Бонапарте, произнося сии отрывистые, но выразительные угрозы, стоял перед депутатами подобно Арганту из "Освобожденного Иерусалима", и предлагал им выбор между миром и войною с видом повелителя, могущего мгновенно решить судьбу их, ему еще не было известно об убийстве в Вероне и о том, что с батарей венецианской крепости Лидо стреляли по французскому судну, которое пришло в гавань, спасаясь от двух военных австрийских кораблей. Судно было потоплено, а капитан оного и несколько человек из экипажа умерщвлены. Известие об этих новых насильствах воспламенило в высшей степени его негодование. Устрашенные депутаты осмелились было с осторожностью упомянуть о денежном вознаграждении. Ответ Наполеона был достоин римлянина. "Если б вы могли предложить мне все сокровища Перу, если б вы устлали золотом всю вашу землю, то и тогда б вы не в состоянии были искупить французской крови, столь вероломно пролитой!"
Сообразно с сим, 3 Мая Бонапарте объявил войну Венеции, и приказал французскому министру выехать из города; французские войска и силы, набранные в новых итальянских республиках, получили в то же время повеление двинуться вперед и истреблять везде, где встретят крылатого орла Св. Марка, древний символ Венецианской державы... Объявление войны издано в Пальма-Нове.
Мера сия была уже приведена в исполнение французами, находящимися на Венецианской границе, и Ла Готцем, примечательным человеком, который начальствовал армиею вновь учрежденных итальянских республик и войсками городов Брешии и Бергамо, отыскивающих себе такой же независимости. Вождь сей, родом швейцарец, был отличный молодой офицер, страстно приверженный тогда к системе французской вольности, хотя он в последствии имел важные причины переменить свое мнение, и лишился жизни, как мы будем иметь случай сказать, сражаясь под австрийскими знаменами.
...
Венецианский Сенат, более оглушенный приближающеюся опасностью, чем готовый встретить оную, имел 30 апреля род тайного заседания в покоях Дожа, и в это самое это время письмо от начальника флотилии уведомило его, что французы строят батареи на низменных землях против каналов, отделяющих от материка и один от другого острова, на которых основана владычица Адриатического моря; он предлагал суровым слогом храброго моряка уничтожить их прежде, чем они будут приведены к окончанию.
Действительно, каналы весьма удобно могли бы быть защищены от неприятеля, который, не смотря на хвастовство Наполеона, не имел ни одной лодки. Но если б сие предложение было сделано настоятельнице и монахиням женского монастыря, то едва ли оно показалось бы им более необычайным, нежели как приняли оное эти переродившиеся вельможи. Чувство стыда однако ж превозмогло и, трепеща о последствиях отдаваемого ими повеления, сенаторы приказали адмиралу приступить к действию. Вскоре после отсылки сего приказа, совещания их были прерваны раздавшеюся пушечною пальбою - это венецианские канонерские лодки начали стрелять по авангарду французской армии, подходящему к Фусине.
Дабы прекратить эти неприятные для ушей звуки, два уполномоченных были отправлены просить о пощаде французского генерала, и, чтобы дело не замедлилось, дож принял на себя задачу известить о последствиях переговоров.
Великий Совет собрался 1 Мая, и дож, бледный, встревоженный, предложил, как единственное средство к спасению, принять некоторые демократические перемены в правительстве по усмотрению генерала Бонапарте; или, в других словах, повергнуть их уставы к стопам победителя для переделки оных, как ему будет угодно. Из шестисот девяноста сенаторов только двадцать один воспротивились предложению, влекущему за собою совершенное ниспровержение их Конституции. Правда, что договорные статьи долженствовали еще поступить на утверждение Совета; но при таких обстоятельствах сие могло быть сочтено только оговоркою, для соблюдения наружных приличий. Покорность требовалась безусловная и совершенная.
При таком унынии и расстройстве правительства, один искусный хитрец (говорят, что секретарь отозванного из Венеции французского посланника), придумал склонить венецианское рравительство к политическому самоубийству... 9 Мая, в та самое время, как комитет Великого Совета находился в тайном совещании с дожем, два чужестранца явились пред сенаторами, которые до сих пор - такова была завистливая строгость олигархии - походили на сверхъестественные существа, на коих один взгляд мог стоишь жизни. Но теперь, беда, смятение и страх изгнали стражей из этих скрытных, таинственных палат, и отверзли незваным чужестранцам вход в мрачную обитель подозрительной олигархии...
Без задержки, без возражений, им позволено было письменно объясниться с Сенатом. Совет их, который походил на приказание, состоял в том, чтобы для предупреждения перемен, которые намеревались сделать французы: отрешить настоящее правительство, открыть темницы, распустить ополчение, водрузить Древо Вольности на площади Св. Марка и принять другие того же рода народные меры, из которых самая меньшая, предложенная за несколько месяцев пред сим, была бы смертным приговором для того, кто бы осмелился только об неё намекнуть... Один английский сатирик изобразил нам человека, которого красноречивый приятель уговорил повеситься для того, чтобы спасти себе жизнь. История падения Венеции доказывает справедливость сей сатиры.
Так как эти друзья-советники объявили, что тут нужна величайшая поспешность, то комитет, пропустив только три дня, представил сию меру на рассмотрение Великому Совету; приготовляясь между тем к уничтожению правительства и к сдаче города разоружением флота и роспуском войск.
Наконец Великий Совет собрался 31 Мая... Дож начал было жалобную речь о крайности, до которой доведена земля их, как вдруг беглый огонь из ружей раздался под окнами Совещательной Палаты. Все вскочили в смятении. Иные вообразили себе, что славяне грабят жителей; другие, что чернь восстала против дворянства; прочие, что французы вошли в город, и предали его на разграбление. Устрашенные и робкие члены Совета не стали даже справляться о причине тревоги, а бросились вон, подобно овцам по указанному им пути. Поспешив отнять у своего прежнего правительства всю власть, и приговорив его тем как бы к гражданской смерти; они присовокупили к тому все, что могло сделать сию жертву для Наполеона более приятною - и разошлись в беспорядке, но уверенные, что приняли лучшие меры, удовлетворив желания господствующей партии.
Но дело шло совсем не о том. Напротив того, они, к несчастью своему, узнали, что возвещенный стрельбою мятеж был составлен не против аристократов, а против тех, которые замышляли уничтожить народную независимость. Вооруженные толпы кричали: "Да здравствует навеки Святой Марк, и да погибнет чуждое владычество!" Были правда и другие, которые в противность сему махали трехцветными знаменами, восклицая: "Свобода навеки!" Распущенные солдаты смешались с сими буйными толпами, угрожая городу огнем и расхищением.
В продолжение этой страшной тревоги и пока враждующие стороны перестреливались, было наскоро составлено временное аравительство, и послали суда для перевозки в город трех тысяч французских солдат. Прибыв, они овладели площадью Святого Марка - некоторые из граждан приняли их с восторгом, но большая часть жителей, хотя вероятно не менее чувствительная к ненавистному игу прежней аристократической тирании, взирала на падение оной с унылым безмолвием, ибо вместе с древними уставами земли их, сколь ни мало они заслуживали сожаления, ниспровергалась честь и независимость самого государства.
Условия, которые французы даровали, или лучше сказать предписали, показались довольно умеренными, в том виде, как они были обнародованы. Ими объявлялось, что чужеземные войска не останутся долее, как сколько нужно для обеспечения мира Венеции. Ручались за уплату казенных долгов и пансионов, производимых обедневшим дворянам. Правда, что французы требовали взыскания с начальника крепости Лидо, который стрелял по французскому кораблю; но все прочие вины были пройдены; и впоследствии Бонапарте даже и это дело предал забвению; что заставило усомниться, точно ли сие обстоятельство было столь важно, как его выставили.
Пять тайных и менее приятных статей присоединялись к этим обнародованным условиям. Одна из них заключала в себе распределение земель, сделанное уже на счет Венеции между Австриею и Франциею. Во второй и в третьей помещено было взыскание трех миллионов франков деньгами и столько же корабельным снаряжением. Еще одна предписывала уступку трех военных кораблей и двух фрегатов, оснащенных и вооруженных. Пятою требовалось, по обыкновенному французскому корыстолюбию, отдачи двадцати картин и пятисот рукописей.
В последствии увидят, какие выгоды Венеция купила себе этими суровыми условиями. На ту пору она полагала, что сими пожертвованиями обеспечится независимое её существование в виде демократической державы...
Император Наполеон в расцвете сил.
В 2014 году и после много болтали о "прокси войнах" и прочих политических ноу-хау, совершенно не представляя себе того, что всё это уже было, было много раз. Сама концепция распространения собственного влияния посредством поддержки "синонимичных" общественных структур была представлена еще древними греками, когда спартанская олигархия приветствовала аристократию в нейтральных полисах, а афинская демократия - "массы". Вместе с внутриполитическими переворотами происходили внешнеполитические изменения и только тирании, теоретически свободные и от влияния олигархии, и от народных волнений, могли позволить себе проводить достаточно вольную дипломатическую линию.
Впрочем, говоря об этом, мы лишь обозначаем известную тенденцию, устремление, а вовсе не выводим непреложный закон, вроде физического. Так, сиракузская демократия сыграла важнейшую роль в победе олигархической Спарты над Афинами, после чего уже Лаконии пришлось столкнуться с "классовой неблагодарностью" Фив и даже Персии. Таким образом, вполне естественное стремление торжествующего государства видеть в своих малых союзниках некую копию себя, а главное - желание работать с привычными механизмами (вы, конечно, помните неловкость спартанских гармостов после Пелопоннесской войны, не сумевших поддержать олигархические режимы в занятых ими демократических полисах), совершенно не являются гарантией конечного успеха.
Но это примеры из Античности, говоря же о "народных республиках" в контексте современности, следует обратиться к Новому времени, а точнее - французской революции 1789 года. Якобинское государство первым применило ту нехитрую схему, которую с той поры очень многие дорабатывали, но ничего принципиально нового так и не внесли. Разберем этот тезис на примере итальянской карьеры генерала Бонапарта, который во главе французской армии создал на Апеннинском полуострове чертову дюжину "народных республик", не забывая обдирать последних как липку.
Риторика и практика производства транспаданцев, партенопейцев или цизальпинцев просто и наглядно (пускай и сама эта венецианская история относится к упомянутым явлениям лишь отчасти) раскрывается Вальтером Скоттом, в своей биографии Наполеона подробно останавливающемуся на соответствующем эпизоде из жизни императора. Венеция, вступившая в союз с Веной, была объявлена генералом нелегитимной, а ее дальнейшее политическое существование, продолжавшееся тысячу лет - совершенно невозможным. Впоследствии подобная же категоричность будет проявлена Бонапартом в отношении Германии, Испании и Англии, но уже с куда меньшим успехом...
Надо добавить, что наверняка Бонапарт, как и многие итальянцы, республику дожей не любил вполне искренне, а с учетом происхождения генерала можно было бы написать нечто иронично-конспирологическое про "последнюю главу" в противостоянии Генуи и Венеции... когда б еще прежде того он не поверстал бывшей своей метрополии в Лигурийскую республику. Да и выходец из "паолийского семейства", Наполеон в лучшем случае относился к Генуе равнодушно. Как и к Италии в целом.
Но это уже отдельная тема, а я приглашаю всех под кат насладиться дореформенным переводом скоттовского текста, в котором я поправил лишь наиболее выдающиеся анахронизмы, оставив все остальное в первозданном виде 1831 года, когда вышедшая четырьмя годами ранее биография дошла до санкт-петербургского книжного рынка.
Наша история начинается с того момента, когда уже вполне определившийся со своими намерениями Наполеон отправляет в Венецию своего адъютанта.
з.ы. Про современность - сюда.
Жюно, введенный в присутствие Сената, объявил угрозы своего повелителя устрашенным членам оного, и суровыми, грубыми ухватками выслужившагося солдата еще более увеличил ужас трепещущих сановников. Сенат, с подобострастием извиняясь пред Наполеоном, отправил уполномоченных для смягчения его гнева. Этим посланным суждено было подвергнуться одной из тех запальчивых выходок, которые были свойственны сему необыкновенному человеку, но которые он в известных случаях, казалось, умышленно употреблял для того, чтобы ужасать тех, к кому он обращался.
"Освобождены ли пленники?" спросил он строгим голосом, не обращая никакого внимания на низкие поклоны трепещущих посланников. Они, запинаясь, ответствовали, что уже дана свобода французам, полякам и брешийцам, взятым в плен в продолжение междоусобий. "Я требую свободы всем - всем!" вскричал Бонапарте: "всем, которые содержатся в темницах за свои политические чувства. Я сам пойду разрушить тюрьмы ваши под Мостом Слез; я не хочу, чтоб была инквизиция. Если все пленники не будут тотчас выпущены, английский поверенный в делах выслан и народ обезоружен, то я объявляю вам войну. Я бы мог идти на Вену, если б только захотел... Я заключил мир с Императором. У меня восемьдесят тысяч человек и двадцать канонерских лодок. Не хочу слышать ни об инквизиции, ни о Сенате! Я вам предпишу законы! Я буду Аттилою для Венеции!.. Если вы не в состоянии обезоружить вашей черни, то я за вас это сделаю... Ваше правительство слишком старо - его надобно уничтожить".
Между тем, как Бонапарте, произнося сии отрывистые, но выразительные угрозы, стоял перед депутатами подобно Арганту из "Освобожденного Иерусалима", и предлагал им выбор между миром и войною с видом повелителя, могущего мгновенно решить судьбу их, ему еще не было известно об убийстве в Вероне и о том, что с батарей венецианской крепости Лидо стреляли по французскому судну, которое пришло в гавань, спасаясь от двух военных австрийских кораблей. Судно было потоплено, а капитан оного и несколько человек из экипажа умерщвлены. Известие об этих новых насильствах воспламенило в высшей степени его негодование. Устрашенные депутаты осмелились было с осторожностью упомянуть о денежном вознаграждении. Ответ Наполеона был достоин римлянина. "Если б вы могли предложить мне все сокровища Перу, если б вы устлали золотом всю вашу землю, то и тогда б вы не в состоянии были искупить французской крови, столь вероломно пролитой!"
Сообразно с сим, 3 Мая Бонапарте объявил войну Венеции, и приказал французскому министру выехать из города; французские войска и силы, набранные в новых итальянских республиках, получили в то же время повеление двинуться вперед и истреблять везде, где встретят крылатого орла Св. Марка, древний символ Венецианской державы... Объявление войны издано в Пальма-Нове.
Мера сия была уже приведена в исполнение французами, находящимися на Венецианской границе, и Ла Готцем, примечательным человеком, который начальствовал армиею вновь учрежденных итальянских республик и войсками городов Брешии и Бергамо, отыскивающих себе такой же независимости. Вождь сей, родом швейцарец, был отличный молодой офицер, страстно приверженный тогда к системе французской вольности, хотя он в последствии имел важные причины переменить свое мнение, и лишился жизни, как мы будем иметь случай сказать, сражаясь под австрийскими знаменами.
...
Венецианский Сенат, более оглушенный приближающеюся опасностью, чем готовый встретить оную, имел 30 апреля род тайного заседания в покоях Дожа, и в это самое это время письмо от начальника флотилии уведомило его, что французы строят батареи на низменных землях против каналов, отделяющих от материка и один от другого острова, на которых основана владычица Адриатического моря; он предлагал суровым слогом храброго моряка уничтожить их прежде, чем они будут приведены к окончанию.
Действительно, каналы весьма удобно могли бы быть защищены от неприятеля, который, не смотря на хвастовство Наполеона, не имел ни одной лодки. Но если б сие предложение было сделано настоятельнице и монахиням женского монастыря, то едва ли оно показалось бы им более необычайным, нежели как приняли оное эти переродившиеся вельможи. Чувство стыда однако ж превозмогло и, трепеща о последствиях отдаваемого ими повеления, сенаторы приказали адмиралу приступить к действию. Вскоре после отсылки сего приказа, совещания их были прерваны раздавшеюся пушечною пальбою - это венецианские канонерские лодки начали стрелять по авангарду французской армии, подходящему к Фусине.
Дабы прекратить эти неприятные для ушей звуки, два уполномоченных были отправлены просить о пощаде французского генерала, и, чтобы дело не замедлилось, дож принял на себя задачу известить о последствиях переговоров.
Великий Совет собрался 1 Мая, и дож, бледный, встревоженный, предложил, как единственное средство к спасению, принять некоторые демократические перемены в правительстве по усмотрению генерала Бонапарте; или, в других словах, повергнуть их уставы к стопам победителя для переделки оных, как ему будет угодно. Из шестисот девяноста сенаторов только двадцать один воспротивились предложению, влекущему за собою совершенное ниспровержение их Конституции. Правда, что договорные статьи долженствовали еще поступить на утверждение Совета; но при таких обстоятельствах сие могло быть сочтено только оговоркою, для соблюдения наружных приличий. Покорность требовалась безусловная и совершенная.
При таком унынии и расстройстве правительства, один искусный хитрец (говорят, что секретарь отозванного из Венеции французского посланника), придумал склонить венецианское рравительство к политическому самоубийству... 9 Мая, в та самое время, как комитет Великого Совета находился в тайном совещании с дожем, два чужестранца явились пред сенаторами, которые до сих пор - такова была завистливая строгость олигархии - походили на сверхъестественные существа, на коих один взгляд мог стоишь жизни. Но теперь, беда, смятение и страх изгнали стражей из этих скрытных, таинственных палат, и отверзли незваным чужестранцам вход в мрачную обитель подозрительной олигархии...
Без задержки, без возражений, им позволено было письменно объясниться с Сенатом. Совет их, который походил на приказание, состоял в том, чтобы для предупреждения перемен, которые намеревались сделать французы: отрешить настоящее правительство, открыть темницы, распустить ополчение, водрузить Древо Вольности на площади Св. Марка и принять другие того же рода народные меры, из которых самая меньшая, предложенная за несколько месяцев пред сим, была бы смертным приговором для того, кто бы осмелился только об неё намекнуть... Один английский сатирик изобразил нам человека, которого красноречивый приятель уговорил повеситься для того, чтобы спасти себе жизнь. История падения Венеции доказывает справедливость сей сатиры.
Так как эти друзья-советники объявили, что тут нужна величайшая поспешность, то комитет, пропустив только три дня, представил сию меру на рассмотрение Великому Совету; приготовляясь между тем к уничтожению правительства и к сдаче города разоружением флота и роспуском войск.
Наконец Великий Совет собрался 31 Мая... Дож начал было жалобную речь о крайности, до которой доведена земля их, как вдруг беглый огонь из ружей раздался под окнами Совещательной Палаты. Все вскочили в смятении. Иные вообразили себе, что славяне грабят жителей; другие, что чернь восстала против дворянства; прочие, что французы вошли в город, и предали его на разграбление. Устрашенные и робкие члены Совета не стали даже справляться о причине тревоги, а бросились вон, подобно овцам по указанному им пути. Поспешив отнять у своего прежнего правительства всю власть, и приговорив его тем как бы к гражданской смерти; они присовокупили к тому все, что могло сделать сию жертву для Наполеона более приятною - и разошлись в беспорядке, но уверенные, что приняли лучшие меры, удовлетворив желания господствующей партии.
Но дело шло совсем не о том. Напротив того, они, к несчастью своему, узнали, что возвещенный стрельбою мятеж был составлен не против аристократов, а против тех, которые замышляли уничтожить народную независимость. Вооруженные толпы кричали: "Да здравствует навеки Святой Марк, и да погибнет чуждое владычество!" Были правда и другие, которые в противность сему махали трехцветными знаменами, восклицая: "Свобода навеки!" Распущенные солдаты смешались с сими буйными толпами, угрожая городу огнем и расхищением.
В продолжение этой страшной тревоги и пока враждующие стороны перестреливались, было наскоро составлено временное аравительство, и послали суда для перевозки в город трех тысяч французских солдат. Прибыв, они овладели площадью Святого Марка - некоторые из граждан приняли их с восторгом, но большая часть жителей, хотя вероятно не менее чувствительная к ненавистному игу прежней аристократической тирании, взирала на падение оной с унылым безмолвием, ибо вместе с древними уставами земли их, сколь ни мало они заслуживали сожаления, ниспровергалась честь и независимость самого государства.
Условия, которые французы даровали, или лучше сказать предписали, показались довольно умеренными, в том виде, как они были обнародованы. Ими объявлялось, что чужеземные войска не останутся долее, как сколько нужно для обеспечения мира Венеции. Ручались за уплату казенных долгов и пансионов, производимых обедневшим дворянам. Правда, что французы требовали взыскания с начальника крепости Лидо, который стрелял по французскому кораблю; но все прочие вины были пройдены; и впоследствии Бонапарте даже и это дело предал забвению; что заставило усомниться, точно ли сие обстоятельство было столь важно, как его выставили.
Пять тайных и менее приятных статей присоединялись к этим обнародованным условиям. Одна из них заключала в себе распределение земель, сделанное уже на счет Венеции между Австриею и Франциею. Во второй и в третьей помещено было взыскание трех миллионов франков деньгами и столько же корабельным снаряжением. Еще одна предписывала уступку трех военных кораблей и двух фрегатов, оснащенных и вооруженных. Пятою требовалось, по обыкновенному французскому корыстолюбию, отдачи двадцати картин и пятисот рукописей.
В последствии увидят, какие выгоды Венеция купила себе этими суровыми условиями. На ту пору она полагала, что сими пожертвованиями обеспечится независимое её существование в виде демократической державы...