Начнем
- приступим к нашему тяжелому блогирскому делу. Всех с отступающими и поехали.
Думаю правильно будет начать этот понедельник с визита на каторгу - это задаст тон всему январю, а там еще, глядишь, и кусочек февраля ухватит. Нам, братцы, сейчас главное до марта продержаться, до второй половины, а там уж солнышко ясное выглянет, цветы, значит, покажутся и начнется такое благолепие, что даже последний мизантроп улыбнется своими обескровленными губами.
Итак, альбом Нерчинской каторги, 1891 год. Почему, собственно говоря, такое внимание, что за альбом? С конца XVIII века отправляли в этот ужасный край (вот уж действительно - край света) уголовников, а после возмущения на Сенатской - и политических. Декабристы, народники, эсеры и т.д. Чиновник для особых поручений при генерал-губернаторе Приамурья бароне фон Корфе граф Альфред фон Кайзерлинг - дело, напоминаю, происходит в Российской империи - вспоминал на склоне лет о порядках, царивших в Сибири и на Дальнем Востоке, в том числе и в пенитенциарной системе -
По сравнению с уголовниками политические были в худшем положении, хотя обращались к ним не на «ты», а на «вы», к работе не принуждали и жили они, питались и одевались получше, телесным наказаниям не подвергались, да и в Кару их привозили, а не гнали пешком по этапу. Срок наказания политическим не сокращали, и никакой надежды попасть из Кары на поселение они не имели. В большинстве они были приговорены к смертной казни и помилованы, получив срок на каторге, но лишь 3% из них после двадцатилетнего заключения могли жить за пределами тюрьмы, но по-прежнему под строгим жандармским надзором, в домишках, которые строили себе возле тюрьмы.
...
Самое тягостное впечатление произвела на меня в Каре беда этих несчастных - безвинных женщин и детей. Государство, конечно, разрешало им следовать за мужьями и обеспечивало в пути, но, добравшись до места назначения, они тотчас лишались всякой опеки. Арестант попадал в тюрьму, предназначенный ему кошт шел в общий котел, семья же его была брошена на произвол голода и порока. Они должны были зарабатывать пропитание собственным вольным трудом, но такой работы здесь вообще не было, ведь ни в Каре, ни в иных местах, где располагались тюрьмы, частным лицам жить не дозволялось. Здесь были одни только арестанты, чиновники да охрана, причем чиновники и охрана имели право бесплатно использовать для своих надобностей труд каторжников. Ни о школах, ни о мастерских для вольных женщин и детей государство не заботилось. И те, кто не привез с собой из дому денег, были вынуждены спасаться от голода, продавая себя и своих детей пороку. А в этих местах, средоточиях отбросов человеческого общества, процветали все мыслимые пороки.
Да, не все так гладко, как в описании Солженицина, верно? Достучаться до центральных властей с Дальнего Востока и даже Сибири было намного сложнее чем из Австралии в Лондон, а потому порядки царили самые жесткие (под катом я оставлю еще один фрагмент из мемуаров графа). Правда, начиная с девяностых годов положение постепенное менялось к лучшему - строительство Сибирской железной дороги "приблизило" Петербург и диковатые нравы прошлого постепенно уступили место куда более просвещенным порядкам.
Нерчинская стала широко известной (что и привело, в том числе, и к появлению этого альбома) после того, как в 1889 "народоволка" Сигида (гречанка из Таганрога) отвесила оплеуху полковнику Масюкову, коменданту Карийской каторги (часть нерчинской "системы") - находчивый офицер в отставку не подал, а послал за розгами и просто выпорол политическую. Сигида отравилась, а влед за ней - после голодовки - еще двадцать каторжан, шесть из которых умерли.
После того, как о деле написали даже в "Таймс", карийскую каторгу закрыли, а также запретили пороть женщин (и девиц), но сама система "нерчинских каторг" просуществовала вплоть до 1917 года.
Хотя по должности присутствие на этих отвратительных расправах не вменялось мне в обязанность, однажды я все-таки решился на это. Речь шла об убийстве: двое преступников - мужчина и женщина - жестоко убили двух арестантов и двух их детей. Мужчину повесили, женщина получила сотню плетей и в результате тоже скончалась.
Все персонажи были из вольной команды. Убийцы - арестант Курносов и его сожительница, полковничья дочь Люба К., - за сорок рублей купили у убитых домик, но пожалели об уплаченных деньгах и решили отнять их у продавцов. Ночью пробрались к ним в дом, топором раскроили черепа родителям и потребовали от детей - десяти и двенадцати лет - показать, где спрятаны деньги. Детей, которые то ли не знали, где деньги, то ли не хотели говорить, они страшно пытали - жгли огнем и душили. А когда и это не помогло, распороли им животы, вытянули наружу кишки, приколотили гвоздями к полу и стали за ноги по этому полу волочать. Проходивший мимо ночной сторож, тоже арестант, заметил свет в доме и надумал зайти погреться. В окно он увидел, что творится с несчастными детьми, сбегал за охраной, и убийцы были схвачены на месте преступления. В детях еще теплилась жизнь. Когда у них изо рта вынули кляпы, они рассказали, что произошло перед тем, как их начали пытать.
Курносова приговорили к повешению, Любе предоставили выбор - виселица или сотня плетей. Она выбрала плеть. На казни Курносова я присутствовал до конца, но, когда началась экзекуция плетьми, после десятого удара ушел, не в силах смотреть на это жуткое наказание.
Виселицу поставили во внутреннем дворе тюрьмы. Когда палач Архипка, малорослый татарин с отвратительной физиономией, прицепил к перекладине веревку с петлей, ворота тюремного двора отворились, пропуская процессию. Впереди шел прокурор, зажав под мышкой папку со смертным приговором. На некотором расстоянии за ним следовал Курносов, а рядом с Курносовым нетвердой походкой семенил поп, увещевая его, но Курносов не обращал на него внимания. С другой стороны от приговоренного шла старуха арестантка, известная в Каре ведьма и гадалка. «Вот видишь, голубчик, - ругала она Курносова, - до чего тебя жадность-то довела. Дал бы мне тогда рубль, который я просила за гадание, я бы тебя беспременно остерегла. А теперь прямиком в ад к чертям отправишься». - «Ты, старая карга, во всем и виновата, накаркала мне беду! - крикнул ей Курносов. - Погоди, ужо и тебя черти заберут!» Следом за ними шел караул, а дальше кучка арестантов из вольной команды и из тюрем.
Приговоренный взобрался на высокую скамейку под перекладиной; Архипка помог ему, но прежде накинул петлю ему на шею. Прокурор стал перед виселицей и громко зачитал смертный приговор. Поп прислонился к виселице и тупо глядел в пространство. Архипка закрепил веревку на крюке, взял полено и вышиб скамейку у Курносова из-под ног. Рывок - и, к всеобщему изумлению, Курносов опять стоял на земле, вертя головой. Веревка оборвалась. Какой-то старик из тюремщиков подбежал, сорвал петлю с шеи осужденного, хлестнул ею Архипку по лицу и закричал: «Ах ты, мерзавец, хорош палач, нечего сказать! С веревкой совладать не можешь!» Команда «Отставить!» - и вся компания: осужденный, поп, конвоиры и публика - отошла к воротам. Архипка достал из-за пазухи новую веревку, вскарабкался по столбу, привязал веревку к крюку и для пробы повисел на ней, держась за петлю. Старый тюремщик этим не удовольствовался и сам всею тяжестью повисел на петле. Лишь тогда под перекладиной опять поставили скамейку, подозвали процессию, и Курносов опять вскарабкался на скамейку, которую Архипка тотчас вышиб у него из-под ног. На сей раз Курносов остался висеть, и, по-видимому, веревка сломала ему шею, потому что, как установил тюремный врач, приложив ухо к его груди, умер он мгновенно.
Отсутствие мало-мальской серьезности и торжественности при таком важном акте внушило мне отвращение, и впредь я избегал бывать на экзекуциях.
Наказание плетьми было еще омерзительнее. Любу К., раздетую донага, привязали к «кобыле», рядом стал палач и начал с оттяжкой охаживать ее по спине плетью. Каждый удар срывал мясо с костей; уже после десятого удара женщина затихла. Я больше не мог смотреть и покинул тюремный двор. Врач констатировал смерть на девяностом или девяносто четвертом ударе. Прерывать экзекуцию тогдашние законы запрещали. Выжить приговоренному удавалось редко.
Когда я при случае укорил попа, что он явился на казнь пьяным, то услышал в ответ: «Сердце у меня слишком мягкое, трезвым я не в силах смотреть на это».
Жестокость и отупение тюремного и каторжного общества отражались и в самосудах, и в развлечениях, и даже в детских играх.
Думаю правильно будет начать этот понедельник с визита на каторгу - это задаст тон всему январю, а там еще, глядишь, и кусочек февраля ухватит. Нам, братцы, сейчас главное до марта продержаться, до второй половины, а там уж солнышко ясное выглянет, цветы, значит, покажутся и начнется такое благолепие, что даже последний мизантроп улыбнется своими обескровленными губами.
Итак, альбом Нерчинской каторги, 1891 год. Почему, собственно говоря, такое внимание, что за альбом? С конца XVIII века отправляли в этот ужасный край (вот уж действительно - край света) уголовников, а после возмущения на Сенатской - и политических. Декабристы, народники, эсеры и т.д. Чиновник для особых поручений при генерал-губернаторе Приамурья бароне фон Корфе граф Альфред фон Кайзерлинг - дело, напоминаю, происходит в Российской империи - вспоминал на склоне лет о порядках, царивших в Сибири и на Дальнем Востоке, в том числе и в пенитенциарной системе -
По сравнению с уголовниками политические были в худшем положении, хотя обращались к ним не на «ты», а на «вы», к работе не принуждали и жили они, питались и одевались получше, телесным наказаниям не подвергались, да и в Кару их привозили, а не гнали пешком по этапу. Срок наказания политическим не сокращали, и никакой надежды попасть из Кары на поселение они не имели. В большинстве они были приговорены к смертной казни и помилованы, получив срок на каторге, но лишь 3% из них после двадцатилетнего заключения могли жить за пределами тюрьмы, но по-прежнему под строгим жандармским надзором, в домишках, которые строили себе возле тюрьмы.
...
Самое тягостное впечатление произвела на меня в Каре беда этих несчастных - безвинных женщин и детей. Государство, конечно, разрешало им следовать за мужьями и обеспечивало в пути, но, добравшись до места назначения, они тотчас лишались всякой опеки. Арестант попадал в тюрьму, предназначенный ему кошт шел в общий котел, семья же его была брошена на произвол голода и порока. Они должны были зарабатывать пропитание собственным вольным трудом, но такой работы здесь вообще не было, ведь ни в Каре, ни в иных местах, где располагались тюрьмы, частным лицам жить не дозволялось. Здесь были одни только арестанты, чиновники да охрана, причем чиновники и охрана имели право бесплатно использовать для своих надобностей труд каторжников. Ни о школах, ни о мастерских для вольных женщин и детей государство не заботилось. И те, кто не привез с собой из дому денег, были вынуждены спасаться от голода, продавая себя и своих детей пороку. А в этих местах, средоточиях отбросов человеческого общества, процветали все мыслимые пороки.
Да, не все так гладко, как в описании Солженицина, верно? Достучаться до центральных властей с Дальнего Востока и даже Сибири было намного сложнее чем из Австралии в Лондон, а потому порядки царили самые жесткие (под катом я оставлю еще один фрагмент из мемуаров графа). Правда, начиная с девяностых годов положение постепенное менялось к лучшему - строительство Сибирской железной дороги "приблизило" Петербург и диковатые нравы прошлого постепенно уступили место куда более просвещенным порядкам.
Нерчинская стала широко известной (что и привело, в том числе, и к появлению этого альбома) после того, как в 1889 "народоволка" Сигида (гречанка из Таганрога) отвесила оплеуху полковнику Масюкову, коменданту Карийской каторги (часть нерчинской "системы") - находчивый офицер в отставку не подал, а послал за розгами и просто выпорол политическую. Сигида отравилась, а влед за ней - после голодовки - еще двадцать каторжан, шесть из которых умерли.
После того, как о деле написали даже в "Таймс", карийскую каторгу закрыли, а также запретили пороть женщин (и девиц), но сама система "нерчинских каторг" просуществовала вплоть до 1917 года.
Хотя по должности присутствие на этих отвратительных расправах не вменялось мне в обязанность, однажды я все-таки решился на это. Речь шла об убийстве: двое преступников - мужчина и женщина - жестоко убили двух арестантов и двух их детей. Мужчину повесили, женщина получила сотню плетей и в результате тоже скончалась.
Все персонажи были из вольной команды. Убийцы - арестант Курносов и его сожительница, полковничья дочь Люба К., - за сорок рублей купили у убитых домик, но пожалели об уплаченных деньгах и решили отнять их у продавцов. Ночью пробрались к ним в дом, топором раскроили черепа родителям и потребовали от детей - десяти и двенадцати лет - показать, где спрятаны деньги. Детей, которые то ли не знали, где деньги, то ли не хотели говорить, они страшно пытали - жгли огнем и душили. А когда и это не помогло, распороли им животы, вытянули наружу кишки, приколотили гвоздями к полу и стали за ноги по этому полу волочать. Проходивший мимо ночной сторож, тоже арестант, заметил свет в доме и надумал зайти погреться. В окно он увидел, что творится с несчастными детьми, сбегал за охраной, и убийцы были схвачены на месте преступления. В детях еще теплилась жизнь. Когда у них изо рта вынули кляпы, они рассказали, что произошло перед тем, как их начали пытать.
Курносова приговорили к повешению, Любе предоставили выбор - виселица или сотня плетей. Она выбрала плеть. На казни Курносова я присутствовал до конца, но, когда началась экзекуция плетьми, после десятого удара ушел, не в силах смотреть на это жуткое наказание.
Виселицу поставили во внутреннем дворе тюрьмы. Когда палач Архипка, малорослый татарин с отвратительной физиономией, прицепил к перекладине веревку с петлей, ворота тюремного двора отворились, пропуская процессию. Впереди шел прокурор, зажав под мышкой папку со смертным приговором. На некотором расстоянии за ним следовал Курносов, а рядом с Курносовым нетвердой походкой семенил поп, увещевая его, но Курносов не обращал на него внимания. С другой стороны от приговоренного шла старуха арестантка, известная в Каре ведьма и гадалка. «Вот видишь, голубчик, - ругала она Курносова, - до чего тебя жадность-то довела. Дал бы мне тогда рубль, который я просила за гадание, я бы тебя беспременно остерегла. А теперь прямиком в ад к чертям отправишься». - «Ты, старая карга, во всем и виновата, накаркала мне беду! - крикнул ей Курносов. - Погоди, ужо и тебя черти заберут!» Следом за ними шел караул, а дальше кучка арестантов из вольной команды и из тюрем.
Приговоренный взобрался на высокую скамейку под перекладиной; Архипка помог ему, но прежде накинул петлю ему на шею. Прокурор стал перед виселицей и громко зачитал смертный приговор. Поп прислонился к виселице и тупо глядел в пространство. Архипка закрепил веревку на крюке, взял полено и вышиб скамейку у Курносова из-под ног. Рывок - и, к всеобщему изумлению, Курносов опять стоял на земле, вертя головой. Веревка оборвалась. Какой-то старик из тюремщиков подбежал, сорвал петлю с шеи осужденного, хлестнул ею Архипку по лицу и закричал: «Ах ты, мерзавец, хорош палач, нечего сказать! С веревкой совладать не можешь!» Команда «Отставить!» - и вся компания: осужденный, поп, конвоиры и публика - отошла к воротам. Архипка достал из-за пазухи новую веревку, вскарабкался по столбу, привязал веревку к крюку и для пробы повисел на ней, держась за петлю. Старый тюремщик этим не удовольствовался и сам всею тяжестью повисел на петле. Лишь тогда под перекладиной опять поставили скамейку, подозвали процессию, и Курносов опять вскарабкался на скамейку, которую Архипка тотчас вышиб у него из-под ног. На сей раз Курносов остался висеть, и, по-видимому, веревка сломала ему шею, потому что, как установил тюремный врач, приложив ухо к его груди, умер он мгновенно.
Отсутствие мало-мальской серьезности и торжественности при таком важном акте внушило мне отвращение, и впредь я избегал бывать на экзекуциях.
Наказание плетьми было еще омерзительнее. Любу К., раздетую донага, привязали к «кобыле», рядом стал палач и начал с оттяжкой охаживать ее по спине плетью. Каждый удар срывал мясо с костей; уже после десятого удара женщина затихла. Я больше не мог смотреть и покинул тюремный двор. Врач констатировал смерть на девяностом или девяносто четвертом ударе. Прерывать экзекуцию тогдашние законы запрещали. Выжить приговоренному удавалось редко.
Когда я при случае укорил попа, что он явился на казнь пьяным, то услышал в ответ: «Сердце у меня слишком мягкое, трезвым я не в силах смотреть на это».
Жестокость и отупение тюремного и каторжного общества отражались и в самосудах, и в развлечениях, и даже в детских играх.
