- очередная часть (предыдущая лежит
тут) моих стройных рядов - сегодня у нас окончание Северной войны и небольшой очерк о прусском короле Фридрихе Вильгельме I, отце
нашего всё. Вновь и вновь напоминаю, что это не последовательное изложение истории европейской дипломатии 1648-1919 гг., но отдельные заметки на полях.
1730
Исход скоротечного и неудачного турецкого похода на какое-то время вернул Петра на грешную землю. Сколь не был царь после Полтавы склонен переоценивать силу своего государства и недооценивать способность Швеции к продолжению борьбы, теперь даже ему было очевидно, что разгром северного противника должен считаться первоочередной задачей, тем более что Прутская авантюра надолго подорвала возможности русских на юге.
Это "возвращение царя", вместе с исчезновением османской угрозы, делало положение Стокгольма абсолютно безнадежным - отныне продолжение партии для него означало лишь потерю остававшихся еще фигур. Петру оставалось лишь докончить начатое и вместе с союзниками разделить шведскую империю.
Однако, вновь встав на верный путь максимальной концентрации сил в решающем пункте, Петр столкнулся с той же проблемой, что когда-то и Карл, легко разбивавший польские войска саксонского курфюрста, но не рисковавший вторгаться на территорию Империи, т.е. завершить кампанию вступлением в Дрезден. Вот и теперь царь задавался вопросом: как поведут себя Вена, Берлин - вся многоголовая германская держава и ее английские и голландские союзники, если русские, польско-саксонские и датские войска атакуют имперские владения шведского короля?
Эти опасения русского царя делали честь его политическим способностям - теперь, на завершающем этапе двух войн (И Северной, и Испанской), Петербургу, Копенгагену и Дрездену следовало действовать особенно осторожно, ибо любые дипломатические "неожиданности" (сиречь комбинации), могли облегчить положение лишь Швеции, а не ее и без того превосходящих во всех пунктах противников. Петру и его друзьям, в который раз приготовившимся делить шкуру шведского льва, нельзя было дразнить европейских гусей.
В 1710 г., когда Испанская война уже явно прошла свой пик, но все еще не была окончена, а русская армия только готовилась свалиться в западню "османского блица", беспокойство насчет намерений царя стало почти повсеместным. И если судьба шведской империи на Балтике оставляла государственных деятелей в Лондоне, Гааге и Вене по меньшей мере равнодушными, то никто из участников "Великого альянса" не желал чтобы в Северной Германии развернулась новая кампания, грозившая в самый последний момент ослабить военный потенциал антифранцузской коалиции или того хуже - изменить политический баланс в самой Империи.
Наступил столь опасный для дипломатии период, когда стороны, не вполне осознающие возможности друг друга, начинают исходить из самых худших предположений. В то время, как подвижный ум царя будоражили картины англо-голландских эскадр, в один момент развеивающих датско-русское превосходство в Балтийском море, а также иных политических катастроф - например, выступления Пруссии на стороне шведов, - император и британские политики задавались другими вопросами: кто остановит Петра, вздумай он послать своих солдат в Померанию? и кто оградит балтийскую морскую торговлю, уже и без того сильно пострадавшую от действий датских и шведских каперов? наконец, не кроется ли за датско-русским союзом нечто более зловещее, нежели простой раздел шведских владений на Балтике?
Ближайшее будущее показало, что это не было напрасными опасениями - постепенно, но неуклонно царь принимался действовать с привычным для себя размахом, приобретшим к концу его жизни все признаки мегаломании. Политические таланты Петра неизменно уступали его тяжелому, деспотическому характеру, предпочитавшему подчинять или уничтожать, а не использовать и "дружить". Собственными усилиями царь усложнял достижение окончательной победы в Северной войне.
А в том же 1710 г., когда русская армия стояла в Польше, успешно продвигалась в Прибалтике и непрестанно атаковала в Финляндии, положение - с точки зрения Лондона и Вены - выглядело весьма устрашающим. Союзники как будто снова оказались в ситуации 1707 г., когда войско Карла грозило свалиться на перенапрягавшуюся в военных усилиях Империю как снежный ком. Теперешний расклад сил выглядел еще более тяжелым: австрийские, прусские и имперские войска все еще были заняты войной с французами, равно как и значительная часть датских и саксонских армий, а на границе Империи (читай - Европы) стояла огромная армия Петра, угрожающе выставившая сотни тысяч штыков и огромное количество пушек. В Европе знали и о том, что это войско уже не было "варварским сбродом", и о том с какой жестокостью вели себя в покоренных землях эти солдаты.
Прусский король поспешил отозвать из Фландрии несколько батальонов хотя бы для защиты Берлина, а император и голландцы создали небольшой "наблюдательный корпус", но этого явно было недостаточно, вздумай царь не обращать внимание на увещевания союзной дипломатии, предпринимавшей отчаянные усилия для урегулирования взрывоопасной ситуации. Как и в 1700 г. в Лондоне и Гааге спешили локализовать войну, только теперь вместо быстрого выведения Дании из антишведского союза (и, таким образом, переноса деятельности Карла в далекую Польшу и Россию), на выручку приходит иное решение - вплоть до окончания войны шведские владения в Империи объявляются нейтральными.
Такой вариант казался союзникам почти идеальным. Шведская Померания не станет ареной противостояния нескольких армий, а Пруссия лишится искуса немедленно выступить "против" или "за" шведов (раз уж ни русские, ни шведы не смогут сейчас предложить Берлину исполнить мечту Великого курфюрста и оставить за собой Штеттин) - таким образом, ее вышколенные полки продолжают служить делу антифранцузской коалиции. Русские и их союзники освободятся от необходимости вести тяжелую осадную войну в Померании, а шведы получат прекрасную возможность сконцентрироваться на обороне Финляндии и уберегут свой флот от выполнения крайне трудной задачи поддержания связи с континентальными владениями.
Не трудно заметить, что это подписанная в Гааге конвенция была для Стокгольма, как для слабейшего в этом противостоянии, более чем благоприятной: гарантированная безопасность для последних и наиболее уязвимых шведских территорий на континенте - что могло быть лучше? Ни Дрезден, ни Копенгаген все это не слишком устраивало, но летом 1710 г. Петр решил, что инициатива союзной дипломатии вполне отвечает его интересам. Логика царя понятна - в то время он был захвачен планами раздела Османской империи и тот факт, что двадцать тысяч шведских солдат останутся в своих крепостях (ровно до того момента, когда он будет считать это выгодным), был ему только на руку.
Таким образом, об интересах своих союзников Петербург не слишком беспокоился, но примечательно, что погнавшись за миражом разгрома османов, Петр упустил момент наибольшей уязвимости и шведов, и их возможных защитников. Никто, однако, не ожидал, что из Бендер, где тогда находилась "ставка" шведского короля, раздастся негодующий вопль - Карл решительно отказался подписывать Гаагскую конвенцию.
Опрометчивое решение короля разрубило гордиев узел, завязавшийся усилиями союзной дипломатии, и предоставляло противникам Швеции столь желанную ими свободу рук. Петр, после своего конфуза в Молдавии искавший лишь повод для активизации боевых действий против Швеции, радостно констатировал отказ Стокгольма (а точнее Бендер) присоединиться к соглашению и не теряя времени приказал своим армиям вступить в Померанию.
В 1711 г. неудача на юге все еще оказывала влияние на Петра и он не уставал успокаивать Лондон и Вену заверениями в том, что единственной причиной вступления его армии в Империю является необходимость защиты земель польско-саксонского союзника, большая часть немецких войск которого все еще противостоит французам. Царь конечно лукавил, но и в самом деле действовал крайне осторожно: еще одно крупное "несчастье", - какая-нибудь неудача при осаде или поражение от шведов в поле, - могло сорвать его далеко идущие европейские планы.
Поэтому русская армия в Померании осторожничала, все никак не решаясь взять быка за рога - не только из-за опасений царя, но и потому, что добивать истощенную армию Карла в Украине или захватывать не слишком защищенные города в Прибалтике было куда легче, нежели штурмовать померанские крепости шведов. Царской армии требовалась помощь союзников, в первую очередь саксонцев, а на это требовалось время.
Кроме того, царь очень хотел привлечь к своему союзу Пруссию и вместо осады Штральзунда, где засели главные силы шведов, все пытался захватить Штеттин, надеясь предложить его пруссакам. Время шло, а начатая в столь благоприятных условиях кампания 1712 г. никак не приобретала решительного характера. Отношения между русскими и датскими союзниками портились - в Копенгагене негодовали на царя за то, что тот затягивает войну, в которой датчанам приходится и нести основное бремя борьбы на море, и терпеть из-за этого тяжелые убытки.
Между тем Швеция, уже казалось бы списанная всеми со счетов, оказалась еще способной удивлять своих врагов: генерал Стенбок, уже проявивший себя в 1710 г. отражением датского десанта в Сконе, сумел собрать достаточно крупную армию и нанести в Померании союзникам несколько тяжелых поражений. Общего хода войны эти победы шведов изменить, конечно, не могли, но отдыхавшей в Карлсбаде царь пришел к выводу, что успешное завершение боевых действий в Померании потребует значительно больших усилий чем ожидалось прежде.
Удрученный расстроившимися делами Петр смотрел на ситуацию слишком пессимистично. Предприятие в Померании оказалось мертворожденным - за смелый бросок через Балтику пришлось заплатить непомерно высокую цену. Не сумев защитить свои суда, шведский флот позволил датчанам уничтожить или захватить больше половины из транспортов, предназначавшихся для снабжения армии, в то время как уцелевшие корабли стали жертвой разразившегося шторма. Эта катастрофа одним махом обрушила и без того шаткие основания надеяться на конечный успех "контрнаступления Стенбока".
В это месте следует ненадолго остановиться чтобы вспомнить начало Северной войны... и по достоинству оценить и англо-голландскую дипломатию, организовавшую шведам "блиц" в Дании, и стратегические способности Карла, весело проведшего в походах все десять лет шведского господства в Балтийском море.
Оправившись после изумления, вызванного столь неожиданной активностью льва, казавшегося уже мертвым, союзники принялись все сильнее теснить войско Стенбока. Надеясь выбраться из померанской западни шведы попытались проложить себе дорогу в дружественный Гольштейн - замысел вполне в духе самого Карла - но времена уже были "не те" и в мае 1713 г. с таким трудом собранная армия оказалась в датском плену.
В начале того же 1713 г. королевство Пруссию возглавил двадцатичетырехлетний Фридрих Вильгельм I - пожалуй, единственная положительная во всех отношениях фигура той войны. Плотный и уже начинавший полнеть коротышка, чье багровеющее от гнева лицо так пугало нерадивых чиновников, - да и всех жителей Пруссии, - комичный в своем нарочитом презрении к "штатским болтунам" и "умникам", он оказался достойным наследником Великого курфюрста, настоящим "отцом отечества" и подлинно великим - в трудах своих - монархом.
Однако, вернемся к Северной войне. Прибытие саксонской артиллерии заставило гарнизон Штеттина капитулировать в сентябре 1713 г. и теперь Петр мог наконец-то начать свататься к Пруссии, тем более что подходившая к концу война за Испанское наследство грозила лишить царя столь приятного ему превосходства в силах в Северной Европе. Надо было подыскивать союзников - и побыстрее.
Сумев восстановить доверие Дрездена территориальными подарками, Петр отправил новому прусскому королю заманчивое предложение - "на время" занять своими войсками Померанию. Официально речь шла о том, что до заключения мира Пруссия должна будет уберечь эту провинцию от всевозможных военных опасностей, а русских и саксонцев - от необходимости держать там войска. В Петербурге и Дрездене с готовностью отдавали Померанию Фридриху-Вильгельму в расчете на союз и на... деньги. Петр вел победоносную, но крайне разорительную войну, а Август... Август желал иметь не менее пышный двор чем у Людовика.
Поразмыслив, Фридрих Вильгельм согласился. Спустя год договор был дополнен еще одним соглашением, по которому Берлин соглашался поддержать русские притязания в Прибалтике (но не в Финляндии). Эту сделку вполне можно было бы назвать примером "реал-политики" прусского короля, но во-первых, как мы помним, присоединение Померании наметил и фактически осуществил еще Великий курфюрст, - в последний момент остановленный французской дипломатией, - и потому его внуку, искренне считавшему "чертовых галлов" исчадиями ада и извечными врагами Империи, было не трудно совместить собственные убеждения с "интересами государства", а во-вторых, Фридрих Вильгельм потратил огромное количество времени, надеясь убедить шведского короля уступить хотя бы часть уже потерянных территории - вместо того чтобы просто воспользоваться правом сильнейшего, он надеялся выкупить хотя бы Штеттин, то бишь заплатить за одну и ту же, но уже сильно ощипанную птицу дважды.
Все это трудно назвать макиавеллизмом, не так ли? Можно предположить, что Петр, уже хорошо узнавший своего шведского противника, не сомневался в дальнейшем развитии событий. Если так, то он не ошибся - Карл, несколько лет пытавшийся руководить войной из Бендер, разумеется отказался от любых переговоров по этому поводу и в мае 1715 г. Пруссия присоединилась к числу противников Швеции.
Вместо того чтобы укрепить трещавшие оборонительные порядки в Финляндии, король, с упорством достойным лучшего применения, попытался удержать остатки шведских владений на континенте. Флот, вынужденный обеспечивать эту напрасные стратегические усилия, вскоре потерпел от датчан еще несколько поражений и совершенно уступил инициативу молодым, но уже весьма активным русским ВМС.
Несколькими месяцами ранее шведский король наконец-то покинул османские владения, оставив при этом кончик своего носа янычарам - и если Прутский поход можно назвать самонадеянной глупостью, то как оценить это жалкое сидение на чужбине и дурацкую стычку с потерявшими всякое терпение турками? Последние, несомненно, были варварами, но и король вел себя совсем не как Лисандр или тем более Александр. И великий спартанец, и знаменитый македонец умели - и как умели! - приноровляться к окружающему их миру, они были открыты для нового, а Карл...
Впрочем, чего-чего, а смелости ему было не занимать - оправившись после отчаянной обороны Бендер, закончившейся все же капитуляцией, он лихо проскакал через Империю (в Вене, разумеется, и не подумали каким-либо образом задержать его - для них король был теперь совершенно безопасен) и оказался в Швеции - без армии и без союзников, но полный энергии.
Несмотря на то, что Карл лично возглавил оборону Штральзунда, к осени положение шведов приняло отчаянный оборот: прусские, саксонские и датские войска постепенно сжимали кольцо окружения. Решающим эпизодом стал ноябрьский десант союзников на остров Рюген - Карл лично повел свою армию в контратаку, которая тем не менее провалилась. Король сумел спастись из обреченного города на яхте, а через несколько недель прусскому королю сдались и Штральзунд, и шведские войска.
Положение Стокгольма ухудшилось еще сильнее после того, как курфюрст Ганновера стал королем Великобритании, основав династию, правящую этой страной и по сей день. Германский "интерес" не говорившего по-английски Георга заставил его присоединиться к войне со шведами (потерявшими таким образом Бремен), в то время, как британское правительство совершило свой знаменитый маневр (о чем мы говорили во второй части нашего цикла), предоставив "слишком усилившимся" (после победы над Францией) императору и голландцам решать "свои проблемы" самостоятельно.
Среди таких проблем были и действия царя, подвижное воображение которого как всегда несколько опережало реальные возможности России. Вновь считая "шведское дело" поконченным, он отказался от прежней осторожности и принялся заменять Стокгольм в Северной Германии с таким изяществом, что недавно установившийся европейский мир тут же затрещал. Не осознавая до конца всех последствий, своими действиями царь вызывал антагонизм не только Вены и Гааги, но и Копенгагена, и Ганновера, а вместе с последним - и Лондона, уже было умывшим руки в балтийских водах. Как уже неоднократно говорилось - сохранение шведской империи на Балтике интересовало разве что Францию, но это вовсе не означало, что "северный турок" мог позволить себе игнорировать интересы остальных стран.
А Петр и в самом деле ощущал себя как накануне Прутского похода - всесильным, способным на все. В 1716 г. камергер Фридриха-Вильгельма I сохранил на бумаге собственные впечатления, полученные им во время визита русского монарха в Пруссию, -
Поскольку король велел оказать царю все мыслимые почести, все ландсколлегии in corpore нанесли ему визит. Председатели коллегий выступали по очереди. Когда президент камергерихта господин фон Кокцэи, вошел к царю вместе со своими советниками, царь встретил их, обнимая двух русских дам. Во время аудиенции он так тискал их обнаженные груди, что господин президент чуть не вышел из себя. Его племянница, герцогиня Мекленбургская, специально явилась с мужем поговорить с царем. Когда она вошла, царь шагнул ей навстречу, обнял и смачно поцеловал, а затем отвел в соседнюю комнату, сел на софу, посадил ее к себе на колени и стал весьма непринужденно с ней беседовать, не обращая внимания ни на открытые двери, ни на людей в приемной, ни на герцога, ее мужа.
Столь скотское вожделение было отнюдь не единственным предосудительным поступком Петра. Во всякий день он оказывался совершенно пьяным. Мерзости его слуг, особенно попа, бывшего одновременно и придворным шутом, не знали границ. Царь почтительно целовал попу руку после обедни, а затем в кровь разбивал ему нос, колотил его и обращался с ним как с последним рабом. Несчастная княжна Голицына, подвергавшаяся за участие в тайном заговоре столь жестокому бичеванию, что стала полоумной, служила застольным увеселением. Остатки с тарелок царь выливал ей на голову. Часто царь подзывал ее, чтобы дать пощечину.
Обратимся к отдельным примерам. Упомянутая выше племянница Петра, - дочка его "соправителя", слабоумного царя Ивана и Прасковьи Салтыковой, - была частью стратегии, основанной на династических союзах с германскими правителями. Сама идея была неплохой, однако, в данном случае первым блин вышел комом - выдав Екатерину Романову за Карла Леопольда, герцога Мекленбург-Шверина, царь не только не укрепил свои позиции в Империи, но и напротив, значительно повредил престижу России.
Дело было в том, что мекленбург-шверинский герцог оказался никуда не годным правителем, не сумевшим поладить ни с собственными подданными, ни с императором. Вместо поддержки Петр получил головную боль - Карл Леопольд постоянно просил денег, а в конце концов потребовались и русские войска, без которых герцог уже не надеялся удержаться на престоле. Царь в общем-то мог пенять лишь на себя - еще до занятия герцогского трона будущий зять проявил себя "дурным человеком" и... верным сторонником шведского короля, манерам которого он пытался подражать. Закат звезды "северного Александра" и нужда в средствах изменили пристрастия герцога, но не его самого.
Извечная беда России - выбирать в друзья не просто "сукиных детей", но худших из них.
Тем не менее, какое-то время Петр старательно пытался укрепить положение своего нового родственника, однако, несмотря настойчивые увещевания царя, требовавшего у Вены обеспечить герцогу "спокойное своими землями владение", поведение Карла Леопольда было слишком вопиющим, а русская интрига слишком очевидной, чтобы император оставался безучастным наблюдателем всего происходящего. Осудив "дурное правление" мекленбургского сумасброда, имперская машина пришла в движение: ганноверские войска навсегда изгнали из герцогства Карла Леопольда и его русских друзей.
Разумеется, не стоит недооценивать Петра, сводя русскую политику исключительно к событиям вокруг его убогого родственника. В иных случаях царь проявлял достаточно благоразумия и даже дальновидности - его дипломатические танцы с Берлином и поляками тому прекрасное подтверждение. Однако, его всегдашний недостаток - недооценка противников и переоценка собственных сил (сменявшаяся в трудные периоды предельной осторожностью) постоянно давала о себе знать. Забыв тот конфуз, которым обернулось сколачивание собственного блока в Османском государстве, он попытался сыграть такую же партию на имперской шахматной доске - и не преуспел.
Надо сказать, что с тех пор у российской дипломатии появилась печальная тенденция - с большим усердием создавать себе призрачных "друзей", а потом, ввязавшись в какую-нибудь авантюру, удивляться отсутствию реальных союзников. В такие моменты россияне любили посетовать на неблагодарность: переворачивались лицом к стене портреты иностранных государей, рождались крылатые фразы и т.п. глупости. Между тем внешняя политика России никоим образом не не была свидетельством некоей особенной, не имеющий аналогов "надежности" русского народа, якобы столь отличающего его и от коварных азиатов, и от хитроумных европейцев.
Действия Петра на завершающем этапе Северной войны демонстрируют это особенно наглядно: уже находясь на пороге победы, царь попытался перевернуть шахматную доску Северной войны, придав ей чуть ли не общеевропейский характер, а в результате фактически развалил антишведскую коалицию и затянул борьбу еще на несколько лет.
Сюжет, будто взятый из дурного романа, с "коварными" интригами и "злодеями" в полумасках: уже находясь с войском в Дании и закончив подготовку ко вторжению в Швецию, царь вступил в тайные переговоры с Карлом... который в это время пытался обменять уже потерянную шведскую Прибалтику на поддержку русских в войне с датчанами за Норвегию. Комбинация, что называется поразительная, но этими планами дело не ограничивалось: в свою очередь Петр предложил, чтобы после Норвегии шведы отправились в Великобританию - свергать Ганноверскую династию и восстанавливать на престоле Стюартов.
Вы следите за полетом мысли? Это далеко не все - в планах царя дружественная Швеции и Россия Англия смыкалась с жаждущей реванша бурбонской Испанией, намеревавшейся отбить у Габсбургов потерянные во время войны итальянские провинции. И Петр начинает флирт с Мадридом...
Дурной сон, кошмар после слишком сытного ужина. Можно еще понять Карла, волею обстоятельств перешедшего от надменного "я не торгаш!" к отчаянным "дипломатическим маневрам" (то бишь к тому самому "торгашеству", в самом жалком его виде), но Петр, Петр... И ладно, если бы речь шла о некоей игре, но эти события стали тем редким случаем, когда все политические выгоды достались шведскому королю, а не его противникам.
Ведя свою интригу со Стокгольмом, Петр саботировал десантную операцию и более того, повел себя так, что датчане уже готовились отбивать атаку русских на Копенгаген. В то же время британский флот, первоначально заходивший на Балтику лишь для того, чтобы "убедить" шведов признать завоевания Ганновера, теперь пристально следил за действиями русских. В конце концов, после неоднократных требований армия Петра покинула страну, но союз с Данией приказал долго жить.
Освободившийся от необходимости отражать вражеский десант Карл принялся с удвоенной энергией завоевывать Норвегию, но задуманного броска из Скандинавии на Альбион так и не случилось, потому что шведский король некстати погиб во время осады небольшой крепости. А жаль - всего-то надо было минуя английские эскадры высадиться в Шотландии и промаршировать к Лондону - пара пустяков! Царь, напрасно проведший 1716-1718 г. в ожидании дальнейших успехов своего тайного союзника, убрал войска из Европы и принялся добивать Швецию, но уже в куда менее благоприятной политической обстановке.
Таким образом, идиотская интрига закончилась толком и не начавшись - как это и должно было случиться. В результате, Карл выиграл немного времени, а Петр утратил некоторые преимущества, но кардинально повлиять на ход и исход Северной войны ни царь, ни тем более король уже не могли.
В конце концов русский монарх проявил примерную настойчивость и все-таки довел дело до конца, хотя крайне аккуратного и можно сказать равнодушного вмешательства англичан оказалось достаточным для того чтобы избавить проигравший Стокгольм от полного унижения. Благодаря Лондону, шведам удалось заключить весьма благоприятный мир с Данией и даже сохранить небольшой форпост в западной Померании, получив у Фридриха Вильгельма за остальную провинцию немалый откупной.
России же пришлось почти полностью оставить уже завоеванную Финляндию и выплатить за завоеванные шведские владения в Прибалтике и Карелии огромную сумму, причем в твердой валюте - талерах. Все это, конечно, не отменяло общего итога Северной войны - возвышения России и Пруссии, явственного ослабления польско-литовского государства и краха шведской империи на Балтике.
Поднеся себе титул императора, Петр устремился к новым высотам: расчленению Персии, подготовке завоевания Индии, превращению России в образцовое милитаристское государство и другим подвигам.
...
Удивительное создание - человек. Петр I хотел во всем походить если не на немцев, то на голландцев, а был и остался русским до мозга костей - и в хорошем, и в плохом. Карл, как мы уже хорошо уяснили, желал быть новым Александром, но так и не поднялся выше сапога шведского кавалериста... А Фридрих Вильгельм I хотел быть простым прусским офицером и честным князем Империи - верным императору правителем, готовым в любой момент повести своих солдат на битву с "проклятыми французами".
А вместо этого, большую часть жизни король провел в беспрестанных заботах о жителях Пруссии. В его жизни было так мало захваченных городов и сожженных деревень - зато большое количество возведенных. Так мало завоеванных областей и кровопролитных битв, с десятками тысяч убитых с обеих сторон - зато много проложенных дорог и каналов, осушенных болот и радушно принятых переселенцев. А что же до желаний самого короля? Как бы не хотелось ему застегнуться в прусский офицерский мундир, ведя "обычную жизнь" служаки, королевские обязанности безжалостно вторгались в простой и понятный Фридриху Вильгельму мир.
Но что такое эти "королевские обязанности"? Не более чем глина, приобретающая при желании любую форму. Современник прусского монарха саксонский курфюрст и польский король Август воевал "для славы", и жил для себя - он мог позволить себе терять целые армии, и даже одну из собственных стран, он мог содержать - и содержал - двор подражающий в пышности Версалю, но неизменно преданные саксонцы возроптали лишь один раз, когда их курюфрст перешел - ради польского трона - в католическую веру.
И, само собой разумеется, что Август, с его бесконечной вереницей случайных и неслучайных любовных связей, сражений и бегств - после этих сражений - не то что не заботился о соблюдении некого общественного блага, но и в принципе не мог осознать смыслов, вложенных в это понятие Гроцием и Гоббсом. Как курфюрст, он знал, что у него есть права - регулярно получать известные суммы, людей и прочее - но вот обязанности, а уж тем более ответственность - Август, заговори с ним кто-нибудь об этом, пожалуй, рассмеялся бы собеседнику прямо в лицо. Ответственность!
Впрочем, саксонцам и полякам, что называется еще повезло - власть их правителя хотя и считалась абсолютной, все же была весьма и весьма ограниченной и отличалась от русской или турецкой как день от ночи. Что настоящая неограниченная власть, да еще в руках такого правителя как Петр I, прекрасно передает уже цитируемый нами выше прусский камергер -
Людей же низкого происхождения Петр ценил дешевле охотничьей собаки. Однажды он ехал по Берлину в обществе короля и, увидев возле Нового рынка виселицу, загорелся желанием увидеть казнь и стал просить немедленно доставить ему это удовольствие. Король ответил, что, к сожалению, в настоящее время кандидата для виселицы нет, но все же он велит навести справки в тюрьме. "К чему такие церемонии, - спросил царь, - здесь полно черни, можно повесить первого попавшегося". Когда король объяснил, что в Пруссии вешают только осужденных преступников, царь решил использовать для этой цели русского конюха из своей свиты. Королю с трудом удалось отговорить его от этой затеи.
Различие не меньшее чем между пьяными гульбищами на петровских "ассамблеях", во время которых царь то пристально вглядывался в лица своих русских "соратников", стараясь угадать в рабах крамолу, то отдавался дикому веселью, подчас напоминающему пиршество разбойников на привале, и посиделками в "Табачной коллегии", известному на всю Европу "заведению" прусского короля, в котором он мог несколько вечерних часов побыть в роли полковника - безыскусного вояки среди таких же бывалых солдат. А впрочем, почему лишь "в роли"? Еще кронпринцем он командовал прусскими войсками в армии Мальборо, побывал в огне битвы при Мальплаке, величайшего сражения того столетия, и, я полагаю, хорошо запомнил увиденное.
Прусская армия в Испанской войне сыграла важнейшее значение - без ее батальонов вряд ли бы достигнуты такие успехи как разгром французов под Турином и другие победы "Великого Альянса" - но уже в те годы Фридрих Вильгельм был недоволен тем, что благодарностью за столь масштабное участие Пруссии в имперских походах стал блеск королевской короны и английского золота. Экономный до скупости и начавший свое правление с решительного перечеркивания списка многочисленных придворных должностей, Фридрих Вильгельм был убежденным противником войн "за славу" - и тем более за деньги.
Да, конечно, помогать императору в его войнах с врагами было обязанностью, от выполнения которой король никогда не уклонялся, но... Но разве Великий курфюрст, чьи солдаты часто защищали имперские границы на Рейне и в Венгрии, гонялся лишь за славой или средствами для поддержания пышного двора? В годы войны за Испанское наследство кронпринца оскорблял сам факт того, что прусские войска были куплены, как будто Пруссия была не государством, а простым лагерем наемников.
Так что внешнеполитическая "осторожность" короля явно проистекала не из "государственной" или тем более личной трусости - как известно, не нужно много смелости для того чтобы неподготовленным начать войну, а потом бежать, бросив армию под Нарвой - но просто потому, что король был ответственным политиком, притом таковым, что деятелям нашего и прошлого веков остается лишь учиться у него этой мудрости. Создав собственными усилиями вышколенную армию и государственный аппарат, работающий как часы, он не спешил бросаться в бой очертя голову, вступая в него лишь тогда, когда этого требовали интересы Пруссии и - это очень важно - его германского отечества, которому он был так трогательно верен.
При этом надо отчетливо уяснять, что Фридрих Вильгельм вовсе не был политиком-реалистом, калибра собственного сына или Бисмарка - более того, у него вообще отсутствовало представление о политическом мире интриг, где вчерашний враг может стать временным союзником и наоборот. Король, как это ни обидно бы прозвучало для самого Фридриха-Вильгельма, был... идеалистом. Считая себя в первую очередь германцем, он противился самой мысли о том, что ему требуется обнажить оружие против венского императорского двора - на радость Франции.
И поэтому король воевал против шведов, французов или поляков, но только там где этого требовали интересы Пруссии, понимаемые им как часть общеимперских целей. Это был преданнейший сторонник германского рейха, в полном смысле этого слова, со всеми плюсами и минусами этой позиции, проводимой из мундира прусского короля. С вершин послезнания германского дуализма, разрешенного 1866 годом, легко обвинять его в наивности и писать о венских помочах, но не стоит требовать от человека невозможного - короля отвращала сама мысль о розни внутри Империи.
А что же знаменитый прусский милитаризм? - спросит недоверчивый читатель. И в самом деле - что же он? Прежде всего, следует наконец отойти от агитационных страшилок 1910-1960-х гг., в которых вся история Германии подавалась как многовековая лестница к двенадцати годам нацистского режима. И едва мы сделаем первый шаг на этом пути, как пресловутый "милитаризм" немедленно исчезнет. Неслыханное дело - страна, лежащая посредине Европы, - и вооружалась! Уж лучше ей было распасться на полторы тысячи лет - как Италии, или вести ничтожное существование - как Польше, не так ли?
Но оставим историю Германию вообще и обратимся к Бранденбургу-Пруссии. Мы уже уяснили, что создание крепкой армии, начатое Великим курфюрстом еще в 1640-х гг., было обусловлено не личными пристрастиями от природы совсем не воинственного и склонного к меланхолии правителя, но жесточайшим выбором, поставленным историей: небольшое немецкое государство должно было или защитить себя, или стать жертвой шведского льва, польского орла или французского петушка. И в данном случае Фридрих Вильгельм I вызывает уважение не только потому что ему удались - и как удались! - оба дела (и создание армии, и внутренние реформы), но еще и за ту отличительную для Гогенцоллернов способность подчинять собственные желания и пристрастия требованиям долга, т.е. исполнению тех самых "королевских обязанностей".
Знаменитые вспышки гнева, вызванные порфирией, по-настоящему глупые насмешки над несчастным профессором-шутом, да известная ограниченность взглядов - все это не слишком большая плата за те преобразования, что сумел провести "король-солдат" (объект остроумных насмешек всех бездельников от Лиссабона до Варшавы) - сумевший поставить долг выше собственных желаний. Всякий кто желает видеть в истории не просто набор анекдотов, обязан уяснить чем выделялся Фридрих Вильгельм I среди таких монархов, как французский "король-солнце", редко видевший своих солдат, сгоравших в нескончаемой веренице напрасно развязываемых войн, саксонский курфюрст Август, устроивший в Дрездене настоящим гарем (единственная известная и не слишком трезвая попытка прусского короля изменить супруге закончилась решительной затрещиной от фрейлины), или русский царь Петр, несчетно расплачивающийся людьми за собственные ошибки.
Относясь к стране, как рачительный юнкер к своему поместью, он, быть может, упускал многие выгодные политические комбинации, но никогда не шел против подлинных интересов Пруссии и блага своих подданных. Не слишком разбиравшийся в сложных философских концепциях король исправно выполнял свою часть общественного договора и как никто иной в истории имел право утверждать, что "власть в этом мире - всего лишь труды и мучения".