А ведь да
'Интересный момент: в Евангелии всевозможные наказания обрушиваются исключительно на, скажем так, гипотетических, теоретических грешников.
А живых Христу всегда жалко. Иногда - даже прямо вопреки Собственным словам. Это удивительно, но Он не считает зазорным Себе же противоречить, когда речь идет о том, чтобы не наказать, а помиловать.
Вот яркий пример.
"Когда же приближались дни взятия Его от мира, Он восхотел идти в Иерусалим; и послал вестников пред лицем Своим; и они пошли и вошли в селение Самарянское; чтобы приготовить для Него; но там не приняли Его, потому что Он имел вид путешествующего в Иерусалим.
Видя то, ученики Его, Иаков и Иоанн, сказали: Господи! хочешь ли, мы скажем, чтобы огонь сошел с неба и истребил их, как и Илия сделал?
Но Он, обратившись к ним, запретил им и сказал: не знаете, какого вы духа; ибо Сын Человеческий пришел не губить души человеческие, а спасать. И пошли в другое селение."
(Лк, 9:51-56)
Христу предложение учеников очевидно неприятно. Конечно, гениальная идея спалить негостеприимную деревню звучит диковато, но если так подумать... в каком-то смысле апостолы совершенно правы! Они просто предлагают Учителю сделать то, что и подобает сделать с теми, кто не накормил и не приютил Его и тех, кто с Ним.
По Его же собственным словам, между прочим, подобает, не отсебятина какая:
"Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его: ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; был странником, и не приняли Меня (Мф, 25:41-43)
Ну, так самаряне именно это и сделали! И раскаиваться явно не собираются. Чего тянуть-то?!
Конечно, можно сказать, что апостолы немножко забегают вперед: наказание обещается на Суде, а не при жизни. Но Христос ведь даже звуком не обмолвился мол, ничего - на Суде вы об этом пожалеете и все равно сгорите.
Нет - "не губить Я пришел, а спасать".
Когда речь идет о живых людях, то Его желание явно - прикрыть, не отдать на гибель, защитить - пусть даже самых нераскаянных грешников.
Он - не источник и не причина гибели, и Ему нежеланна даже мысль об этом.
И это не единственный пример.
"...кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным" (Мф, 10:33) - говорит Он, посылая Двенадцать на проповедь, и звучит это довольно страшно.
Но когда один из тех, кто стоит сейчас перед Ним и, наверное (да, Петр?), внимательно Его слушает, все-таки отрекается от Него, то о взаимном отречении нет даже речи! Он не гонит, Он не стыдит Петра. Не напоминает ему эти Свои слова. Не заставляет умолять Себя, чтоб потом сказать: мол, ну так уж и быть. Нет, Он бережно и терпеливо вытаскивает апостола из вины, не дожидаясь даже, чтобы тот бросился с раскаянием Ему в ноги. Он Сам делает первый шаг, на который Петр, вполне возможно, не способен. Он исцеляет разрыв между ними, а не свидетельствует его со Своей стороны.
Ты от Меня отрекся перед людьми, а Я не только не отрекся, но еще и Сам первый руку тебе протягиваю, чтобы вытащить тебя обратно к Себе.
А вот из притчи про злых виноградарей:
"Но виноградари, увидев сына, сказали друг другу: это наследник; пойдем, убьем его и завладеем наследством его.
И, схватив его, вывели вон из виноградника и убили.
Итак, когда придет хозяин виноградника, что сделает он с этими виноградарями?
Говорят Ему: злодеев сих предаст злой смерти, а виноградник отдаст другим виноградарям, которые будут отдавать ему плоды во времена свои." (Мф, 21:38-41)
Христос совершенно не спорит с теми, кто полагает, что хозяин виноградника предаст злой смерти убийц своего сына и наследника. Заслужили, что уж тут говорить. Но потом, когда речь пойдет о действительном убийстве и настоящих убийцах, то Он скажет совсем иное:
"Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят".
Собой прикроет Своих убийц. Своим прощением. Хотя все сказано, и убийцы, считай, сами над собой произнесли заслуженный приговор, против которого Он не поспорил, когда они его произносили. Но гибель живых людей Ему тяжелее Собственной гибели. И Он не отрекается даже от Своих убийц.
И во всем этом есть в этом какая-то особенная неуловимая надежда, что живых и настоящих Он на погибель все-таки не отдаст'.