И вот такая была ещё дорога. (продолжение)
Перед собой, кроме проторенной в прошедшие дни моими ногами и лапами Хана тропинки (если её к тому времени не заносило снегом), и сугробов по краям, я видел бока и напряжённую чёрную спину пса, затянутые в ремни шлейки. Видел вытянутые вперёд его голову и шею, видел «ходящие» - работающие плечи пёсика и задние лапы Хана. Видел, как он отталкивался ими. И как «играли», - то вытягивались, то снова вздувались, когда Хан подтягивал лапы к себе, - мощные, рельефные бугры мышц на бёдрах пса.
Очень хорошо я запомнил его лапы и эти его движения, - даже глаза не надо закрывать, чтобы представить их себе в любой момент.
Я, время от времени, когда хватало сил, бормотал собаке: «Хорошо! Умница! Молодец! Хорошо! Умница! Вперёд, Хан!» И пёс, опустив голову ещё чуть пониже, ещё немного приопускался всем телом к тропе и ещё мощнее начинал работать лапами. Время от времени мы делали перерывы - сбавляли темп, и я спускал пёсика побегать и пометить территорию, кидал ему палку, а затем снова пристёгивал Хана и он продолжал транспортировать меня по заснеженным полям и горкам.
После круга, реже двух, и очень редко - трёх кругов по полям, мы возвращались к дому, и я снова отпускал пса немного побегать. И уже затем мы, - я уставший, но довольный тем, что и сегодня не уступил желанию полежать, поныть, пожалеть себя и поохать; а пёс - тоже уставший, но тоже довольный и удовлетворённый прогулкой, а так же тем, что не только просто побегал, но ещё и поработал - мы шли домой.
Иногда дома мне становилось настолько плохо, что казалось, что вот сейчас уже точно - всё!
И наваливалась ужасающаяся тоска, и сильнейший страх смерти, и было почти невозможно дышать и сердце колотилось так, что пульс отдавался во всём теле с глухим стуком, и я слышал этот стук очень явственно, сильно кружилась голова (хотя она у меня в течение восьми месяцев постоянно кружилась) и последние силы покидали меня.
Тогда я нажимал кнопку быстрого вызова на мобильном телефоне, на которую был «забит» номер родителей, мычал в телефон что мне очень плохо, и родители вызывали мне «Скорую».
До приезда «Скорой» мне нужно было сваливаться с постели, затем, держась за стенку, подняться на нетвёрдые ноги и не своим голосом, который дрожал и прерывался, громко, нервно и быстро говорить: «Хан, ко мне!», «Хан, пойдём!», «Пойдём, мой хороший!» - и всё так же держась за стенки и опираясь на пса, мотаясь по всем сторонам, нужно было вести Хана в другую часть дома, где я его впускал в отдельную комнату и говорил: «Ты - здесь!», и прикрывал за ним дверь, не запирая её.
«Ты здесь!» - это был род команды «Место», но только более вольный её вариант - пёсику можно было передвигаться в пределах помещения, но выходить из помещения было нельзя.
Когда врачи приезжали, и слышались их шаги по коридору, - то Хан начинал лаять и бить лапами в пол. Если у меня хватало сил, то я мог приказать ему сидеть, или скомандовать «Тихо!». Тогда пёс в своём заточении сидел смирно, и только изредка слышались низкие звуки его колоритного голоса: «Бух…, бух…, бух…».
Но иногда сил на команду Хану не оставалось, а иногда мне просто было спокойней, оттого, что Хан лает, - и я предоставлял псу самому принимать решение в том, что ему делать.
И тогда люди из бригады «Скорой», слыша мощный рык пса, и то, как отдаются по полу удары его лап, кричали из-за двери: «Уберите, пожалуйста, собаку!». Приходилось выползать в створ двери - махать им рукой и мотать головой, чтобы они не опасались и заходили, что мол, пёс - убран, и вреда им не причинит.
Врач и медсестра входили, делали при этом испуганные глаза, как-то пригибались и старались быстро проскочить коридор, в который вела дверь той комнаты, где был закрыт Хан, и спрашивали - надёжно ли заперта собака, не выбежит ли она? Обычно я мог только мотать головой, что - да, надёжно, - говорить уже не хватало сил.
Если бы только приезжавшие врачи и медсёстры тогда знали, что дверь той комнаты, где сидел Хан, открывается из комнаты в коридор «от себя»! Если бы они знали, что дверь эта просто прикрыта, а не закрыта на замок или защёлку, и может открыться только от того, что Хан ткнёт в неё носом, - то они вряд ли бы рискнули ступить в коридор и пройти по нему мимо этой самой двери, за которой находился пёс.
А не закрывал я её потому, что после ухода врачей мне снова пришлось бы тащиться через весь дом по стенкам к этой двери, дабы открыть её и выпустить пса. А потом ещё тащиться обратно.
Но Хан был умница и очень хорошо знал (в своё время он это основательно усвоил), что без команды дверь открывать нельзя, - поэтому пёсик и стучал лапами в пол, а не в дверь.
Когда мне легчало, или не легчало, но всё равно - «Скорая» уезжала, - я звал Хана: «Ко мне!». И пёс одним толчком открывал дверь, и нёсся проверять, - всё ли со мной в порядке. Снося всё на пути, пёсик бежал через небольшой коридор в ту часть дома, где находилось наше с ним зимние апартаменты, состоявшие из двух комнат и кухни, и открывал уже вторую дверь, ведущую в кухню.
Уже из-за двери было слышно, а через секунду и видно, как на ходу Хан резко выдыхал одновременно носом и пастью воздух так, что быстро и резко приподнимались и опускались брыли на его верхней челюсти, - при этом получался шумный, резкий фыркающий звук.
Это означало, что пёсик неспокоен, недоволен, бдителен и подозрителен, и вообще - на взводе. В такие моменты на спине у Хана, вдоль позвоночника, от хвоста и до загривка поднималась гребнем шерсть, уши стояли в «конвертиках» - пёс был собран, напряжён, резок и быстр в движениях, и вслед за головой поворачивался очень быстро и резко, - всем телом.
На секунду подбежав ко мне, обнюхав меня, лизнув кисть моей руки и сунув свою лобастую голову мне под ладонь, он упирался лбом в мои ноги и затем проволакивал всё свое мощное тело боком по моим коленям (иногда протискивался между моих ног) - гладился, - и отправлялся проверять помещение.
Я же валился на кровать.
Всё так же резко и быстро передвигаясь, Хан совался во все комнаты, обнюхивал там пол, углы, мебель, обнюхивал входную дверь, подбегал и коротко взглядывал в окна, мог немного просто постоять, принюхиваясь, и ничего подозрительного не обнаружив, успокаивался, прекращал шумно фыркать и подходил к моей кровати. У кровати он расслаблялся, усаживался, выслушивал похвалу и комплименты себе. Подставлял под мою ладонь свою большую с мягкой чёрной шерстью голову, приподнимал свой чёрный же и влажный нос вверх, вытягивал шею, и слегка подныривая головой под поглаживания, начинал улыбаться - сильно растягивал свои чёрные, в окантовке рыжей и чёрной шерсти губы так, что углы губ сдвигались назад в сторону затылка и собирали складочки. Глаза собаки при этом слегка прищуривались. Пёс именно улыбался - он это делал во всех ситуациях, когда ему было очень хорошо, радостно и спокойно.
Бывали дни, когда «Скорую» мне приходилось вызывать не один раз за день.
Тогда приходилось повторять всю процедуру по прятанью пса, и последующий обыск помещения собакой, после пряток, снова повторялся.
Очень хорошо я запомнил его лапы и эти его движения, - даже глаза не надо закрывать, чтобы представить их себе в любой момент.
Я, время от времени, когда хватало сил, бормотал собаке: «Хорошо! Умница! Молодец! Хорошо! Умница! Вперёд, Хан!» И пёс, опустив голову ещё чуть пониже, ещё немного приопускался всем телом к тропе и ещё мощнее начинал работать лапами. Время от времени мы делали перерывы - сбавляли темп, и я спускал пёсика побегать и пометить территорию, кидал ему палку, а затем снова пристёгивал Хана и он продолжал транспортировать меня по заснеженным полям и горкам.
После круга, реже двух, и очень редко - трёх кругов по полям, мы возвращались к дому, и я снова отпускал пса немного побегать. И уже затем мы, - я уставший, но довольный тем, что и сегодня не уступил желанию полежать, поныть, пожалеть себя и поохать; а пёс - тоже уставший, но тоже довольный и удовлетворённый прогулкой, а так же тем, что не только просто побегал, но ещё и поработал - мы шли домой.
Иногда дома мне становилось настолько плохо, что казалось, что вот сейчас уже точно - всё!
И наваливалась ужасающаяся тоска, и сильнейший страх смерти, и было почти невозможно дышать и сердце колотилось так, что пульс отдавался во всём теле с глухим стуком, и я слышал этот стук очень явственно, сильно кружилась голова (хотя она у меня в течение восьми месяцев постоянно кружилась) и последние силы покидали меня.
Тогда я нажимал кнопку быстрого вызова на мобильном телефоне, на которую был «забит» номер родителей, мычал в телефон что мне очень плохо, и родители вызывали мне «Скорую».
До приезда «Скорой» мне нужно было сваливаться с постели, затем, держась за стенку, подняться на нетвёрдые ноги и не своим голосом, который дрожал и прерывался, громко, нервно и быстро говорить: «Хан, ко мне!», «Хан, пойдём!», «Пойдём, мой хороший!» - и всё так же держась за стенки и опираясь на пса, мотаясь по всем сторонам, нужно было вести Хана в другую часть дома, где я его впускал в отдельную комнату и говорил: «Ты - здесь!», и прикрывал за ним дверь, не запирая её.
«Ты здесь!» - это был род команды «Место», но только более вольный её вариант - пёсику можно было передвигаться в пределах помещения, но выходить из помещения было нельзя.
Когда врачи приезжали, и слышались их шаги по коридору, - то Хан начинал лаять и бить лапами в пол. Если у меня хватало сил, то я мог приказать ему сидеть, или скомандовать «Тихо!». Тогда пёс в своём заточении сидел смирно, и только изредка слышались низкие звуки его колоритного голоса: «Бух…, бух…, бух…».
Но иногда сил на команду Хану не оставалось, а иногда мне просто было спокойней, оттого, что Хан лает, - и я предоставлял псу самому принимать решение в том, что ему делать.
И тогда люди из бригады «Скорой», слыша мощный рык пса, и то, как отдаются по полу удары его лап, кричали из-за двери: «Уберите, пожалуйста, собаку!». Приходилось выползать в створ двери - махать им рукой и мотать головой, чтобы они не опасались и заходили, что мол, пёс - убран, и вреда им не причинит.
Врач и медсестра входили, делали при этом испуганные глаза, как-то пригибались и старались быстро проскочить коридор, в который вела дверь той комнаты, где был закрыт Хан, и спрашивали - надёжно ли заперта собака, не выбежит ли она? Обычно я мог только мотать головой, что - да, надёжно, - говорить уже не хватало сил.
Если бы только приезжавшие врачи и медсёстры тогда знали, что дверь той комнаты, где сидел Хан, открывается из комнаты в коридор «от себя»! Если бы они знали, что дверь эта просто прикрыта, а не закрыта на замок или защёлку, и может открыться только от того, что Хан ткнёт в неё носом, - то они вряд ли бы рискнули ступить в коридор и пройти по нему мимо этой самой двери, за которой находился пёс.
А не закрывал я её потому, что после ухода врачей мне снова пришлось бы тащиться через весь дом по стенкам к этой двери, дабы открыть её и выпустить пса. А потом ещё тащиться обратно.
Но Хан был умница и очень хорошо знал (в своё время он это основательно усвоил), что без команды дверь открывать нельзя, - поэтому пёсик и стучал лапами в пол, а не в дверь.
Когда мне легчало, или не легчало, но всё равно - «Скорая» уезжала, - я звал Хана: «Ко мне!». И пёс одним толчком открывал дверь, и нёсся проверять, - всё ли со мной в порядке. Снося всё на пути, пёсик бежал через небольшой коридор в ту часть дома, где находилось наше с ним зимние апартаменты, состоявшие из двух комнат и кухни, и открывал уже вторую дверь, ведущую в кухню.
Уже из-за двери было слышно, а через секунду и видно, как на ходу Хан резко выдыхал одновременно носом и пастью воздух так, что быстро и резко приподнимались и опускались брыли на его верхней челюсти, - при этом получался шумный, резкий фыркающий звук.
Это означало, что пёсик неспокоен, недоволен, бдителен и подозрителен, и вообще - на взводе. В такие моменты на спине у Хана, вдоль позвоночника, от хвоста и до загривка поднималась гребнем шерсть, уши стояли в «конвертиках» - пёс был собран, напряжён, резок и быстр в движениях, и вслед за головой поворачивался очень быстро и резко, - всем телом.
На секунду подбежав ко мне, обнюхав меня, лизнув кисть моей руки и сунув свою лобастую голову мне под ладонь, он упирался лбом в мои ноги и затем проволакивал всё свое мощное тело боком по моим коленям (иногда протискивался между моих ног) - гладился, - и отправлялся проверять помещение.
Я же валился на кровать.
Всё так же резко и быстро передвигаясь, Хан совался во все комнаты, обнюхивал там пол, углы, мебель, обнюхивал входную дверь, подбегал и коротко взглядывал в окна, мог немного просто постоять, принюхиваясь, и ничего подозрительного не обнаружив, успокаивался, прекращал шумно фыркать и подходил к моей кровати. У кровати он расслаблялся, усаживался, выслушивал похвалу и комплименты себе. Подставлял под мою ладонь свою большую с мягкой чёрной шерстью голову, приподнимал свой чёрный же и влажный нос вверх, вытягивал шею, и слегка подныривая головой под поглаживания, начинал улыбаться - сильно растягивал свои чёрные, в окантовке рыжей и чёрной шерсти губы так, что углы губ сдвигались назад в сторону затылка и собирали складочки. Глаза собаки при этом слегка прищуривались. Пёс именно улыбался - он это делал во всех ситуациях, когда ему было очень хорошо, радостно и спокойно.
Бывали дни, когда «Скорую» мне приходилось вызывать не один раз за день.
Тогда приходилось повторять всю процедуру по прятанью пса, и последующий обыск помещения собакой, после пряток, снова повторялся.