Илья Фаликов о книге Дениса Новикова
"Знамя", 2008, №2
http://magazines.russ.ru/znamia/2008/2/fa17.html
На первый взгляд с Новиковым произошло то, что Ходасевич отмечал в Сологубе: тот пришел сразу и навсегда Сологубом. Готовым поэтом, практически без эволюции. Но это - на первый взгляд. Так не бывает, Ходасевич вряд ли совершенно прав. Новиков безусловно рос, но он рос сам из себя, развиваясь в изначально определенных параметрах. Он шел к последнему, бесповоротному лаконизму. Его лаконизм был данностью, а не сухой логикой.
Это хорошо сформулировал некогда Межиров: “инстинкт лаконизма”. Лишнего нельзя обрубить, если это движение по обрубу не инстинктивно. Органика, о ней речь. Новиков - чистый случай природного песнопевца. Фрагмент, элегия и баллада - его опорные жанры - были верны ему до самого конца. Последние лет пять-шесть-семь он писал чуть не исключительно восьмистишия. У него всегда была черта, за которую он не ступал. “Дальше тошно говорить”.
Разве его учили отсекать лишнее? Этому не учат. Ни тени подросткового словоблудия, разливанно-эпических порывов. Глазам не веришь: как это кратко и безошибочно по отбору. Время от времени у него появлялись и объемистые, многострочные стихи. Но и они написаны как фрагмент, если не как миниатюра: слово вплавлено в слово, ни зазоров, ни щелей, единый текст.
http://magazines.russ.ru/znamia/2008/2/fa17.html
На первый взгляд с Новиковым произошло то, что Ходасевич отмечал в Сологубе: тот пришел сразу и навсегда Сологубом. Готовым поэтом, практически без эволюции. Но это - на первый взгляд. Так не бывает, Ходасевич вряд ли совершенно прав. Новиков безусловно рос, но он рос сам из себя, развиваясь в изначально определенных параметрах. Он шел к последнему, бесповоротному лаконизму. Его лаконизм был данностью, а не сухой логикой.
Это хорошо сформулировал некогда Межиров: “инстинкт лаконизма”. Лишнего нельзя обрубить, если это движение по обрубу не инстинктивно. Органика, о ней речь. Новиков - чистый случай природного песнопевца. Фрагмент, элегия и баллада - его опорные жанры - были верны ему до самого конца. Последние лет пять-шесть-семь он писал чуть не исключительно восьмистишия. У него всегда была черта, за которую он не ступал. “Дальше тошно говорить”.
Разве его учили отсекать лишнее? Этому не учат. Ни тени подросткового словоблудия, разливанно-эпических порывов. Глазам не веришь: как это кратко и безошибочно по отбору. Время от времени у него появлялись и объемистые, многострочные стихи. Но и они написаны как фрагмент, если не как миниатюра: слово вплавлено в слово, ни зазоров, ни щелей, единый текст.