СМЕХ
Дед Басин мрачно смотрел, как последний житель деревни, собрав пожитки, отбывает в города.
Теперь Басин останется тут один. Один среди темных дворов и изб, чью жизнь он помнил последние тридцать лет. Как они строились, как обживались, как бурлили жизнью, и как покидались. Хоть он никогда и не был здесь своим никогда, он помнил их всех, каждого. Память у него была такая - долгая. Всем тут был Басин чужим, кроме его Мани, а Маня тут была местная. Манина семья в колдунах всегда числилась в этой деревне, да и сама Маня не чужда была знахарству. Живая, умная, с большими руками, всегда говорящая загадками, всегда помогающая людям на свой ведьминский лад: то погадает кому, то корову от сглаза отговорит. Потому он и женился на ней - вдове с тремя детьми. Она всегда его чувствовала правильно, всегда знала, как сгладить его одержимость. Хотя полностью излечить не смогла. Давно уже Маня померла, а Басин никак отпустить ее не мог, вот и жил все эти годы в умирающей северной деревеньке. Егерьствовал по лесам, охотой промышлял, рыбачил. Одержимый колдун - так про него слух шел по всему округу. Боялись его. А ему что? А ему все равно. Да и правда была это.
Обычным Басин никогда не был. Даже когда в детском доме жил в послевоенное время, все ребята его чурались. Вроде б ничего такого не было в нем: не урод, тихоня, заикался немного, а вот было в нем что-то такое, от чего его «чудиком» дразнили, а то и похуже. Ровесники дразнили, а ребята постарше и били. Особенно один старался, Юраха, как увидит Басин, так кричит: «Да что такое, Басин, как ты идешь, так сразу дать тебе по морде хочется». И давал, и не раз. А один раз вообще с постели вечером вытащил за дверь на улицу, и давай лупить за то, что, вроде бы Басин, хлеб где-то хранит. Двое пацанов держали Басина, а он его кулаками по морде лупил, и все спрашивал: «Где хлеб!? Где, отвечай». Тогда это и случилось с Басиным в первый раз. Он так Юраху тогда ненавидел в этот момент, так ненавидел, что от ненависти начал смеяться. Да так странно, гортанно, не своим голосом, сумасшедшее, одержимо… Ребята аж отшатнулись от Басина, отпустили, бросили в грязь под дождь. Он и вправду был тогда страшен. С разбитыми губами, весь в крови, мокрый и безумными глазами… «Фу, одержимка!» - сказал Юраха, и попятился к стене здания… и в этот момент ему на голову упала черепица. И убила. Никто, конечно, не смог доказать связи, что это именно Басин виноват, да и весь детдом считал, что Юрахе это по заслугам. Тот многих ребят в страхе держал.
И лишь Басин знал, что Юраха правду сказал: Басин именно тогда стал одержимым… Или просто тогда оно впервые вылезло из него наружу. И не раз с ним это случалось и после. Стоило ему разозлиться по-настоящему на кого-то, впасть в ярость, так этот смех гибельный прорывался из самых глубин его существа и карал ненавистного Басину человека. То сторож, схвативший Басина, когда тот воровал яблоки в садах, и жестоко отхлеставший мальчика прутом, оступился и упал головой об пень, то шкаф упал на директора детдома, дравшего его за уши за драку… То кондуктор, поймавший Басина, ехавшего зайцем в автобусе, выпал в случайно открывшуюся дверь на полном ходу. Стоило Басину позвать изнутри это чувство ненависти к людям, это чувство ничтожности человечков, осмеливавшихся его, Басина, унижать, отчитывать, бить, как где-то там в солнечном сплетении рождался смех, который выходил через него наружу, как вырывавшийся зверь на цепи, выскакивает в приоткрытые ворота и облаивает прохожих, кусает, а потом возвращается обратно в конуру; выходил с болью, пронзая острыми иглами сердце Басина, оставляя его опустошенным, холодным и спокойным.
На самом деле, Басину было трудно с этим смириться. Он не был обозленным в действительности и не желал людям зла. И эти прорывы физической ненависти, после которых каждый раз кто-то либо калечился, либо погибал, были ему мучительны до судорог. Вначале он пытался это контролировать, ненавидел себя за слабость, панически боялся, что кто-то вдруг внезапно вызовет в нем этот новый приступ дьявольского смеха. А потом принял просто. Устал бороться, и принял. Решил как-то для себя, что такова его участь, его испытание. В бога он не верил искренне, да кто тогда верил в бога? Богомольники всякие, позорные. Но где-то было у Басина чувство, что все не так уж и просто, как говорят ученые, что что-то такое есть, а что - он тогда в юности решил не думать. Это потом ему Маня многое объясняла, объясняла, убедила его, что есть Бог, что не денешься от этого никуда. На пальцах доказывала это, как дважды два.
А тогда Басин был один: без Мани и без Бога, и решил, что эта гибельная способность его, одержимость, не должна против случайных людей работать, мало ли кто его разозлить мог. Пусть, - решил Басин, - она против врагов работает. И записался после интерната сначала в армию, потом в погранучилище поступил, на границе служил: горячих точек на планете всегда хватало. Когда война началась в Афганистане, он, будучи лейтенантом, сразу туда попросился. А что ему? Он давно проверил, что пули будто огибают его. Всех вокруг косят, а его огибают. И стоило ему вызвать смех свой, как ненавистный враг сразу сдыхал. Правда, это не всегда работало: работало только когда человек слышал, как Басин вырывает из своего сердца его гибель через каркающий лай смеха. Там, в Афгане, Басин почувствовал, что не только ненависть может инициировать Смех, а злое торжество, предвкушение гибели тех, кого он заранее намечал как врагов. Перед сном он всегда думал о врагах. А потом ждал - изо дня в день ждал, гася нетерпение, когда враг будет достаточно близко, чтобы услышать его басинское проклятие смехом. И потом смотреть, как из раза в раз оно сбывается.
Когда война кончилась, и его уволили в запас с одним ранением в ногу, Басин обнаружил, что оставаться нелюдимым в большом городе гораздо сложней, чем в армии. Поэтому он ткнул пальцем на карте в какую-то деревню при Онеге, и уехал туда.
Ехал он тогда и все ждал чего-то. Именно тогда, когда Басин курил в тамбуре поезда, который нес его в новый дом, он обратился к нему, к тому, кто существовал в его солнечном сплетении все эти годы, в первый раз вот так, как к боевому товарищу. Он представил, как светится густой чернотой что-то в его груди, пульсирует, ожидает, и сказал ему мысленно, мол, что ты все разрушаешь, тварь ты неведомая, хотя, спасибо, конечно, столько дерьма мы с тобой с этого света убрали, а вот сотворить что-то живое полезное, можешь? И почувствовал как оно там замерло, а потом зашевелилось снова, будто вопрошая: чего ты хочешь? И Басин сказал ему: жена мне нужна, хорошая для меня. И густота вдруг будто полилась по его венам, по артериям, забурлила в голове, застучала с каждым ударом сердца, перехватывая Басину дыхание, пока не вырвался у него - нет, не смех, смешок. Будто пена пошла горлом был этот смешок… а Басин услышал будто слово, будто кто-то шепнул ему сразу во все клетки тела: сделано. И отпустило.
И только Басин начал ругать себя за выдумку и мракобесие, как дверь в тамбур открылась и вошла женщина, улыбающаяся, белозубая такая, складная, синеглазая. Глянула на него, в глаза и сразу на грудь, и, будто все увидев, сказала: «Ого, а у нас тут бесом одержимый солдатик едет!? Куда едешь, служивый!?»
А это Маня и была. Из известного рода колдунов местных, из колдуньей деревни, куда, как раз Басин и ехал. И дом ее оказался рядом с тем, что ему выделили. И, конечно, оказалось, что долго врозь жить у них не получилось. Басину было все равно, что у нее трое детишек от прежнего погибшего на лесоповале мужа. Так и остался он там навсегда. Детей у них не было. «Твой чертяка никогда не позволит», - сказала Маня. И отпаивала его травками, откармливала заговоренными пирогами, на убывающую луну в колодезной воде купала, амулеты делала из коры ели и ключей без резьбы, но только приглушить смогла. А может, это просто близость ее сработала тогда, ее мягкость к нему и терпение. Жили они вполне хорошо, никогда не ссорились между собой. Те годы Басин считал счастливыми: жил он с Маней, и с Маниным Богом. Пока жива она была, почти никто не погиб, не пострадал. А как померла, так… так вот и оставался Басин чужаком в редеющей деревеньке: без Мани, и с призраком Бога. Мрачнел, зарастал бородой и дурными мыслями, седел и даже начал выгуливать свой Смех. От одиночества и отчаянья ему все худо было, так он стал ходить в лес, ловить зверя на капкан, и выпускать Смех на зверя. Ненадолго, но ему легчало. Но лес в Прионежье не совсем пустынный, кто-то видел его, кто-то слышал. Одержимым его уже вслух стали называть. В общем, деревня опустела не без его участия: мало кому захочется жить рядом с таким.
И вот за Михалычем сын приехал. Михалыч - заядлый охотник, не хотел до последнего уезжать, хотя в Москве у него сын, а в Подмосковье дочь - оба звали отца жить с ними. С Басиным он вежливо здоровался, но старательно избегал. И вот неделю назад, видимо, странный рок, преследующий Басина, опять сыграл свою роль, и всегда сдержанный Михалыч не сдержался, и пнул Бурку, басинского пса. Бурка - дворняга из тех, самых противных, визгливо облаивающих всех прохожих, ласковая только к хозяину, конечно, была невыносима. Басин курил на крыльце и почти с удовлетворением смотрел, как она, рыча, облаивает проходящего Михалыча, кидается ему под ноги. Она б не укусила его, просто выделывалась перед Басиным. Но Михалыч вдруг как взял да и пнул псину, а та, скуля, убежала под крыльцо, униженно поглядывая на Басина. И Смех вышел: внезапно и жестко, пронзя горло Басина привычной болью. Так, для вида вышел, будто решил показать Басину, кто из них двоих главней. Михалыч оступился и упал неудачно, сломав ногу. Басин помочь ему хотел, но тот только кричал на него, так и ушел, держась за штакетник. А сегодня сын за ним приехал и увез.
И вот стоит Басин на своем крыльце и смотрит, как в вечерние сумерки, скрываясь за сорванными ветром листьями, удаляется последняя надежда Басина на то, что он переживет эту зиму. Не то, чтобы Михалыч что-то значил для Басина, просто присутствие его в деревне, свет в его окне по вечерам, это была тоненькая преграда между Басиным и его бесом. А теперь… теперь их теперь двое тут - Басин и Смех. И интуитивно Басин знал, что этот темный сгусток в груди торжествует, потому что давно этого ждал. Потому что с самого начала он хотел именно Басина, его душу, его существо.
Басин вернулся в дом, и вдруг такое отчаянье его взяло от всего, от всей его жизни, что он закричал: «Да изыди же ты, тварь поганая, изыди, наконец!»
И тут вдруг его как отбросило к стене, ударив его спиной, и выбив весь воздух из легких, и Басин увидел, как что-то вылетело у него из груди, будто граната у него разорвалась там, и вылетело прям в кухню. Свет в кухне замигал и погас. Люстра над столом едва светила, и качалась непрерывно, будто ее кто-то раскачивал.
Басин добрался до дивана и, тяжело дыша, на него сел. Хоть он крепкий, но так летать в его возрасте все равно уже… непросто. На противоположной стене был Манин портрет, молодой Мани, такой желанной до сих пор. Вот была бы она сейчас тут…
- Она тебе бы не смогла помочь. Слабая была, - раздался голос. Из темноты кухни медленно и вкрадчиво ступая вышел человек. Сначала Басин не сообразил, а потом понял, что человек этот был копий его самого, только глаза его были будто в тени, черные такие глазницы, полные внимательной чертоной. И когда он говорил, во рту черно было.
Человек сел за стол, между Басиным и портретом Мани. И качающаяся тусклая люстра будто стала еще тусклее.
- Ну что, Басин, - сказал человек хрипло. - Решим между нами, наконец? А?!
Басин прекрасно понял, кто это. Сразу. Эта хрипота в его голосе… она будто всю жизнь звучала в его голове.
- Ну, решим. Что надо-то?
- Тебя, Басин, надо. Тебя, - захихикал Смех. Противно, тухло захихикал.
- Хрен тебе.
- Да нет. Не хрен. Не хрен. - Люстра над столом внезапно зависла в крайнем положении, а Басин почувствовал, будто прирос к дивану. - Решить ты должен сейчас одну вещь. Жалеешь ты или нет? Говори. Время пришло.
- О чем жалею? - не понял Басин. Смех изобразил удивление на своем странном лице, и дышать Басину стало полегче.
- Ну как же?! Обо всех, кого мы сгубили. Все в мой мешок пошли. А-хахах! Все-е! Тяжелый мой мешок от всех них. Вон они стоят, видишь?! - он показал пальцем в сторону темной кухни. И вдруг Басин увидел, что кухня полна народу. Стоят тесно, все с пустыми глазницами, талибы, бандиты, все, абсолютно все, кого он ненавидел и сгубил, и впереди всех Юраха. Стоят молча, плечи опущены, и непонятно, спят или смотрят на него.
- Чего жалеть-то. Отребье, - сказал, внезапно задохнувшись, Басин. Горло перехватило от горечи, что вот ими отсчитывается его жизнь. Не удачами или счастливыми моментами, а вот ими…
- А ты подумай, Басин, подумай. - Завилял Смех, вдруг поднимаясь, обошел стол и сел рядом с Басиным. - Смотри оно как. Если ты не жалеешь, никого, значит, я тебя победил, значит, ты мой, и заберу я тебя прям сейчас. А ты, Басин, ого-го, какой силы человек, ты даже не знаешь, какой ты. Я тебе всегда мешал самого себя узнать. Ты вот один больше всех их взятых вдесятеро по силе! А вот заберу тебя и стану сильнее в тысячу раз, их всех тогда отпущу. А если жалеешь… Ха-ха-ха! То я все равно победил. Значит, всю жизнь я заставлял тебя под мою дудку плясать, и ничего ты не добился, а они вот все мои будут. Не такая добыча как ты, конечно, но сильней я все равно буду, а тебя оставлю тут гнить одного. И покоя тебе и после смерти не видать, потому как будешь ты жмых гнилой! А-ха-ха! - Басину было отвратительно видеть, как на его собственном лице разворачивается такая злоба, такое злобное торжество, что захотелось врезать по нему, захотелось, чтобы как всегда вышел из него этот смех и убил бы его на месте.
- Но, но! - заулыбался черным провалом Смех. - Не выйдет. Ты сейчас букашка против меня.
Басин встал и налил себе воды из графина: всегда себе воду колодезную в графине отстаивал - еще Маня такой порядок повела. Редко пил из него, но всегда у него свежая вода стояла. И вот сейчас налил себе и помянул Маню взрывом любви и горечи: вода будто остудила ему пылающее нутро, будто омыла сердце, и сняла тревогу.
- А если возьмешь меня, что будет?
- Троих таких как ты людей смогу занять, и выпить как тебя! А потом больше и дальше. Вот ты думаешь, будто только букашки хотят жить, только вы, творенья теплокровные, божьи, духовные, выживать желаете?! А нет! И такие, как я жить хотят. И живут, существу-у-у-ют.
- Да какая у тебя жизнь!?
- Да вот, какая есть! Хочу быть не один на Земле, хочу, чтобы сотни, таких как я существовали. И так и будет, неважно, что ты решишь! Так и будет. - Смех пританцовывал какой-то уродливый танец, будто его ломало под неслышимую музыку.
Басин вздохнул, и взял из серванта сигаретку. У него был запас тех, что ему еще Меня крутила. Он их берег и курил только по самым важным дням. Сейчас был такой, и Басин взял две, и пошел на крыльцо. Он мог курить и дома, ведь жил один, никто б не упрекнул его. Но он не хотел нарушать Маниного порядка. Она всегда говорила, что в доме дым открывает щели злу. Басин в это не верил. Но курить на крыльце - это было как с Маней поговорить. Молча.
На улице почему-то было не темно. Может, светало уже? Может, времени много прошло, а он и не заметил? Холодный воздух и дым сигаретки охладили голову Басину.
«Врет демон», - подумал Басин. - «Не так что-то. Мутит воду. Если не жалею о содеянном, убьет - говорит, и сильнее за мой счет станет. А жалею, оставит живым, но всех этих заберет. А что мне до них?! Случайных людей мало было. Скажу, наверно, что жалею. Пускай убирается, а я спокойно жизнь доживу».
Подумал только и вдруг увидел, как по двору на трехколесном велосипедике своем Федюнчик катается. Глазницы черные, рот открывает, улыбается.
- Ох, - только и выдохнул Басин.
Федюнчик был затаенной болью Басина. Он был младшим сыном Мани. Когда-то она в районный центр поехала по каким-то делам, а детей на Басина оставила, ненадолго, недели на две, но он едва справлялся. Федюнчик и был вот такой как раз в то время, пятилетний малыш. Он вообще слабый был, болезный. В тот день он особенно капризничал, никак успокаиваться не хотел, ревел так, что довел Басина до бешенства. Не выдержал Басин и хохотнул злобно. А Федюнчик испугался, да в сараюху забежал. Сарайчик тот аварийный был, Басин его снести хотел, а вот тут как мальчик забежал, так крыша и рухнула. Нет, Фенюнчик остался жив, только головой немного тронулся после сотрясения, приступы у него потом были, эпилепсия, долго не зажился, лет в двадцать с небольшим помер. Маня после него тоже как раз лет через пять ушла. Басин все надеялся, что Федюнчик сам, что это не его вина…
- Твоя, Басин. Наша. - Раздался шипящий голос за спиной. - Показываю тебе, чтоб ты понял. Какой ты был слабый. А я сильный. Если ты жалеешь, Басин, а я уйду, силу твою заберу. Все рухнет на тебя, и это тоже. Мне так приятней даже будет. Если ты…
- Как ты силу мою заберешь? Не понял. Ты сказал - сила моя, и только со мной забрать сможешь.
- А-а-а. Поймал. Поймал. Нет, не заберу. Но пользоваться ты ею не сможешь. Что могу - доступ перекрыть. И перекрою. Думай, Басин, утро скоро. Нужно до утра решить, а то я сам решу.
И вдруг Басина прорвало. То ли сигаретка сыграла, толи свежий воздух, но он почувствовал, что черт виляет. Что есть и другой вариант. Третий. А может, и больше. Но именно этот ему пришел в голову по вдохновению.
- Слушай, ты. Как там тебя…? А вот не знаю я, жалею я или нет. Всю жизнь я тебе служил, ничего не было, кроме этого… того, чтоб я только и старался, чтоб никто случайный не пострадал. Только этим все время и жил. Не могу я сказать точно.
- А так нельзя-а-а! - стал тянуть черт.
- А можно. А вот слушай. А дай-ка ты мне еще лет тридцать. Вот для себя. Чтобы я понял - жалею ли я о том, что мы делаем. В мире там, в политике бардак какой твориться, дерьма много всплыло, давай еще погуляем - только теперь так, чтоб я знал, что я делаю, а!?
Лицо беса сморщилось к носу, будто он думал.
- Не знаю, Басин, заманчиво, да-а. Но старый ты уже…
- Так сделай меня молодым. Или не под силу?
- А-а-а. Да-а. - Заулыбался бес. - Под силу, под силу. Не мне, а тебе. Но я знаю как, а ты нет. Новые возможности мне даешь? Заманчиво, заманчиво.
- Лет тридцать. А может, сорок. Как дела пойдут. Я то нигде не учился по сути, в деревне жил, всё мучился, себя контролировал, всё один да в тревоге. Людей и не знал. Не знаю, заслуживают они все, чтоб ты их всех под себя перекроил, или стоит за них побороться. Пойду в город, к людям, поучусь, посмотрю на людей. А там и пойму… А ты мои уменья попробуешь, какие я сам не знаю…
- Ладно. Согласен. Купил, - закивал бес, приближая лицо свое к лицу Басина. - Только знай, Басин. Свои мысли ты от меня не утаишь. Заподозрю, что обмануть меня хочешь, уничтожу на месте.
- Я ж у тебя в кулаке… - усмехнулся Басин. - Ты ж говоришь, выхода нет…
- И-и-и-ы! - завыл бес, исчезая в проеме двери. - В кулаке, да. Заходи в дом. Утро приходит.
Басин зашел вслед за ним, и закрыл дверь. И наступила тишина.
А в обед, когда солнце стояло над лесом, согревая кроны деревьев и поляны, а птицы безумствовали по деревне - на территории, возвращенной людьми Природе, дверь дома открылась, и из нее вышел человек. Не вполне молодой, но и не старый. Чем-то отдаленно он напоминал молодого Басина, но в то же время был другой. На лице его отразилась какая-то неведомая ранее решимость. С ироничной ухмылкой, не злой, но горькой, он оглядел свой дом, отпустил с цепи собаку, а потом, подхватив полупустой рюкзак, решительно зашагал прочь по дороге, из деревни. От своего прошлого, казавшегося теперь ему жалким, в будущее, которое он сам хотел сотворить. И хочет того или не хочет этот бес, он ему поможет.
Когда он ушел, на дороге посреди деревенской улицы из пустых домов осталась стоять только Бурка, озадаченно оглядывая окрестности, а потом уверенно направилась в лес.
Теперь Басин останется тут один. Один среди темных дворов и изб, чью жизнь он помнил последние тридцать лет. Как они строились, как обживались, как бурлили жизнью, и как покидались. Хоть он никогда и не был здесь своим никогда, он помнил их всех, каждого. Память у него была такая - долгая. Всем тут был Басин чужим, кроме его Мани, а Маня тут была местная. Манина семья в колдунах всегда числилась в этой деревне, да и сама Маня не чужда была знахарству. Живая, умная, с большими руками, всегда говорящая загадками, всегда помогающая людям на свой ведьминский лад: то погадает кому, то корову от сглаза отговорит. Потому он и женился на ней - вдове с тремя детьми. Она всегда его чувствовала правильно, всегда знала, как сгладить его одержимость. Хотя полностью излечить не смогла. Давно уже Маня померла, а Басин никак отпустить ее не мог, вот и жил все эти годы в умирающей северной деревеньке. Егерьствовал по лесам, охотой промышлял, рыбачил. Одержимый колдун - так про него слух шел по всему округу. Боялись его. А ему что? А ему все равно. Да и правда была это.
Обычным Басин никогда не был. Даже когда в детском доме жил в послевоенное время, все ребята его чурались. Вроде б ничего такого не было в нем: не урод, тихоня, заикался немного, а вот было в нем что-то такое, от чего его «чудиком» дразнили, а то и похуже. Ровесники дразнили, а ребята постарше и били. Особенно один старался, Юраха, как увидит Басин, так кричит: «Да что такое, Басин, как ты идешь, так сразу дать тебе по морде хочется». И давал, и не раз. А один раз вообще с постели вечером вытащил за дверь на улицу, и давай лупить за то, что, вроде бы Басин, хлеб где-то хранит. Двое пацанов держали Басина, а он его кулаками по морде лупил, и все спрашивал: «Где хлеб!? Где, отвечай». Тогда это и случилось с Басиным в первый раз. Он так Юраху тогда ненавидел в этот момент, так ненавидел, что от ненависти начал смеяться. Да так странно, гортанно, не своим голосом, сумасшедшее, одержимо… Ребята аж отшатнулись от Басина, отпустили, бросили в грязь под дождь. Он и вправду был тогда страшен. С разбитыми губами, весь в крови, мокрый и безумными глазами… «Фу, одержимка!» - сказал Юраха, и попятился к стене здания… и в этот момент ему на голову упала черепица. И убила. Никто, конечно, не смог доказать связи, что это именно Басин виноват, да и весь детдом считал, что Юрахе это по заслугам. Тот многих ребят в страхе держал.
И лишь Басин знал, что Юраха правду сказал: Басин именно тогда стал одержимым… Или просто тогда оно впервые вылезло из него наружу. И не раз с ним это случалось и после. Стоило ему разозлиться по-настоящему на кого-то, впасть в ярость, так этот смех гибельный прорывался из самых глубин его существа и карал ненавистного Басину человека. То сторож, схвативший Басина, когда тот воровал яблоки в садах, и жестоко отхлеставший мальчика прутом, оступился и упал головой об пень, то шкаф упал на директора детдома, дравшего его за уши за драку… То кондуктор, поймавший Басина, ехавшего зайцем в автобусе, выпал в случайно открывшуюся дверь на полном ходу. Стоило Басину позвать изнутри это чувство ненависти к людям, это чувство ничтожности человечков, осмеливавшихся его, Басина, унижать, отчитывать, бить, как где-то там в солнечном сплетении рождался смех, который выходил через него наружу, как вырывавшийся зверь на цепи, выскакивает в приоткрытые ворота и облаивает прохожих, кусает, а потом возвращается обратно в конуру; выходил с болью, пронзая острыми иглами сердце Басина, оставляя его опустошенным, холодным и спокойным.
На самом деле, Басину было трудно с этим смириться. Он не был обозленным в действительности и не желал людям зла. И эти прорывы физической ненависти, после которых каждый раз кто-то либо калечился, либо погибал, были ему мучительны до судорог. Вначале он пытался это контролировать, ненавидел себя за слабость, панически боялся, что кто-то вдруг внезапно вызовет в нем этот новый приступ дьявольского смеха. А потом принял просто. Устал бороться, и принял. Решил как-то для себя, что такова его участь, его испытание. В бога он не верил искренне, да кто тогда верил в бога? Богомольники всякие, позорные. Но где-то было у Басина чувство, что все не так уж и просто, как говорят ученые, что что-то такое есть, а что - он тогда в юности решил не думать. Это потом ему Маня многое объясняла, объясняла, убедила его, что есть Бог, что не денешься от этого никуда. На пальцах доказывала это, как дважды два.
А тогда Басин был один: без Мани и без Бога, и решил, что эта гибельная способность его, одержимость, не должна против случайных людей работать, мало ли кто его разозлить мог. Пусть, - решил Басин, - она против врагов работает. И записался после интерната сначала в армию, потом в погранучилище поступил, на границе служил: горячих точек на планете всегда хватало. Когда война началась в Афганистане, он, будучи лейтенантом, сразу туда попросился. А что ему? Он давно проверил, что пули будто огибают его. Всех вокруг косят, а его огибают. И стоило ему вызвать смех свой, как ненавистный враг сразу сдыхал. Правда, это не всегда работало: работало только когда человек слышал, как Басин вырывает из своего сердца его гибель через каркающий лай смеха. Там, в Афгане, Басин почувствовал, что не только ненависть может инициировать Смех, а злое торжество, предвкушение гибели тех, кого он заранее намечал как врагов. Перед сном он всегда думал о врагах. А потом ждал - изо дня в день ждал, гася нетерпение, когда враг будет достаточно близко, чтобы услышать его басинское проклятие смехом. И потом смотреть, как из раза в раз оно сбывается.
Когда война кончилась, и его уволили в запас с одним ранением в ногу, Басин обнаружил, что оставаться нелюдимым в большом городе гораздо сложней, чем в армии. Поэтому он ткнул пальцем на карте в какую-то деревню при Онеге, и уехал туда.
Ехал он тогда и все ждал чего-то. Именно тогда, когда Басин курил в тамбуре поезда, который нес его в новый дом, он обратился к нему, к тому, кто существовал в его солнечном сплетении все эти годы, в первый раз вот так, как к боевому товарищу. Он представил, как светится густой чернотой что-то в его груди, пульсирует, ожидает, и сказал ему мысленно, мол, что ты все разрушаешь, тварь ты неведомая, хотя, спасибо, конечно, столько дерьма мы с тобой с этого света убрали, а вот сотворить что-то живое полезное, можешь? И почувствовал как оно там замерло, а потом зашевелилось снова, будто вопрошая: чего ты хочешь? И Басин сказал ему: жена мне нужна, хорошая для меня. И густота вдруг будто полилась по его венам, по артериям, забурлила в голове, застучала с каждым ударом сердца, перехватывая Басину дыхание, пока не вырвался у него - нет, не смех, смешок. Будто пена пошла горлом был этот смешок… а Басин услышал будто слово, будто кто-то шепнул ему сразу во все клетки тела: сделано. И отпустило.
И только Басин начал ругать себя за выдумку и мракобесие, как дверь в тамбур открылась и вошла женщина, улыбающаяся, белозубая такая, складная, синеглазая. Глянула на него, в глаза и сразу на грудь, и, будто все увидев, сказала: «Ого, а у нас тут бесом одержимый солдатик едет!? Куда едешь, служивый!?»
А это Маня и была. Из известного рода колдунов местных, из колдуньей деревни, куда, как раз Басин и ехал. И дом ее оказался рядом с тем, что ему выделили. И, конечно, оказалось, что долго врозь жить у них не получилось. Басину было все равно, что у нее трое детишек от прежнего погибшего на лесоповале мужа. Так и остался он там навсегда. Детей у них не было. «Твой чертяка никогда не позволит», - сказала Маня. И отпаивала его травками, откармливала заговоренными пирогами, на убывающую луну в колодезной воде купала, амулеты делала из коры ели и ключей без резьбы, но только приглушить смогла. А может, это просто близость ее сработала тогда, ее мягкость к нему и терпение. Жили они вполне хорошо, никогда не ссорились между собой. Те годы Басин считал счастливыми: жил он с Маней, и с Маниным Богом. Пока жива она была, почти никто не погиб, не пострадал. А как померла, так… так вот и оставался Басин чужаком в редеющей деревеньке: без Мани, и с призраком Бога. Мрачнел, зарастал бородой и дурными мыслями, седел и даже начал выгуливать свой Смех. От одиночества и отчаянья ему все худо было, так он стал ходить в лес, ловить зверя на капкан, и выпускать Смех на зверя. Ненадолго, но ему легчало. Но лес в Прионежье не совсем пустынный, кто-то видел его, кто-то слышал. Одержимым его уже вслух стали называть. В общем, деревня опустела не без его участия: мало кому захочется жить рядом с таким.
И вот за Михалычем сын приехал. Михалыч - заядлый охотник, не хотел до последнего уезжать, хотя в Москве у него сын, а в Подмосковье дочь - оба звали отца жить с ними. С Басиным он вежливо здоровался, но старательно избегал. И вот неделю назад, видимо, странный рок, преследующий Басина, опять сыграл свою роль, и всегда сдержанный Михалыч не сдержался, и пнул Бурку, басинского пса. Бурка - дворняга из тех, самых противных, визгливо облаивающих всех прохожих, ласковая только к хозяину, конечно, была невыносима. Басин курил на крыльце и почти с удовлетворением смотрел, как она, рыча, облаивает проходящего Михалыча, кидается ему под ноги. Она б не укусила его, просто выделывалась перед Басиным. Но Михалыч вдруг как взял да и пнул псину, а та, скуля, убежала под крыльцо, униженно поглядывая на Басина. И Смех вышел: внезапно и жестко, пронзя горло Басина привычной болью. Так, для вида вышел, будто решил показать Басину, кто из них двоих главней. Михалыч оступился и упал неудачно, сломав ногу. Басин помочь ему хотел, но тот только кричал на него, так и ушел, держась за штакетник. А сегодня сын за ним приехал и увез.
И вот стоит Басин на своем крыльце и смотрит, как в вечерние сумерки, скрываясь за сорванными ветром листьями, удаляется последняя надежда Басина на то, что он переживет эту зиму. Не то, чтобы Михалыч что-то значил для Басина, просто присутствие его в деревне, свет в его окне по вечерам, это была тоненькая преграда между Басиным и его бесом. А теперь… теперь их теперь двое тут - Басин и Смех. И интуитивно Басин знал, что этот темный сгусток в груди торжествует, потому что давно этого ждал. Потому что с самого начала он хотел именно Басина, его душу, его существо.
Басин вернулся в дом, и вдруг такое отчаянье его взяло от всего, от всей его жизни, что он закричал: «Да изыди же ты, тварь поганая, изыди, наконец!»
И тут вдруг его как отбросило к стене, ударив его спиной, и выбив весь воздух из легких, и Басин увидел, как что-то вылетело у него из груди, будто граната у него разорвалась там, и вылетело прям в кухню. Свет в кухне замигал и погас. Люстра над столом едва светила, и качалась непрерывно, будто ее кто-то раскачивал.
Басин добрался до дивана и, тяжело дыша, на него сел. Хоть он крепкий, но так летать в его возрасте все равно уже… непросто. На противоположной стене был Манин портрет, молодой Мани, такой желанной до сих пор. Вот была бы она сейчас тут…
- Она тебе бы не смогла помочь. Слабая была, - раздался голос. Из темноты кухни медленно и вкрадчиво ступая вышел человек. Сначала Басин не сообразил, а потом понял, что человек этот был копий его самого, только глаза его были будто в тени, черные такие глазницы, полные внимательной чертоной. И когда он говорил, во рту черно было.
Человек сел за стол, между Басиным и портретом Мани. И качающаяся тусклая люстра будто стала еще тусклее.
- Ну что, Басин, - сказал человек хрипло. - Решим между нами, наконец? А?!
Басин прекрасно понял, кто это. Сразу. Эта хрипота в его голосе… она будто всю жизнь звучала в его голове.
- Ну, решим. Что надо-то?
- Тебя, Басин, надо. Тебя, - захихикал Смех. Противно, тухло захихикал.
- Хрен тебе.
- Да нет. Не хрен. Не хрен. - Люстра над столом внезапно зависла в крайнем положении, а Басин почувствовал, будто прирос к дивану. - Решить ты должен сейчас одну вещь. Жалеешь ты или нет? Говори. Время пришло.
- О чем жалею? - не понял Басин. Смех изобразил удивление на своем странном лице, и дышать Басину стало полегче.
- Ну как же?! Обо всех, кого мы сгубили. Все в мой мешок пошли. А-хахах! Все-е! Тяжелый мой мешок от всех них. Вон они стоят, видишь?! - он показал пальцем в сторону темной кухни. И вдруг Басин увидел, что кухня полна народу. Стоят тесно, все с пустыми глазницами, талибы, бандиты, все, абсолютно все, кого он ненавидел и сгубил, и впереди всех Юраха. Стоят молча, плечи опущены, и непонятно, спят или смотрят на него.
- Чего жалеть-то. Отребье, - сказал, внезапно задохнувшись, Басин. Горло перехватило от горечи, что вот ими отсчитывается его жизнь. Не удачами или счастливыми моментами, а вот ими…
- А ты подумай, Басин, подумай. - Завилял Смех, вдруг поднимаясь, обошел стол и сел рядом с Басиным. - Смотри оно как. Если ты не жалеешь, никого, значит, я тебя победил, значит, ты мой, и заберу я тебя прям сейчас. А ты, Басин, ого-го, какой силы человек, ты даже не знаешь, какой ты. Я тебе всегда мешал самого себя узнать. Ты вот один больше всех их взятых вдесятеро по силе! А вот заберу тебя и стану сильнее в тысячу раз, их всех тогда отпущу. А если жалеешь… Ха-ха-ха! То я все равно победил. Значит, всю жизнь я заставлял тебя под мою дудку плясать, и ничего ты не добился, а они вот все мои будут. Не такая добыча как ты, конечно, но сильней я все равно буду, а тебя оставлю тут гнить одного. И покоя тебе и после смерти не видать, потому как будешь ты жмых гнилой! А-ха-ха! - Басину было отвратительно видеть, как на его собственном лице разворачивается такая злоба, такое злобное торжество, что захотелось врезать по нему, захотелось, чтобы как всегда вышел из него этот смех и убил бы его на месте.
- Но, но! - заулыбался черным провалом Смех. - Не выйдет. Ты сейчас букашка против меня.
Басин встал и налил себе воды из графина: всегда себе воду колодезную в графине отстаивал - еще Маня такой порядок повела. Редко пил из него, но всегда у него свежая вода стояла. И вот сейчас налил себе и помянул Маню взрывом любви и горечи: вода будто остудила ему пылающее нутро, будто омыла сердце, и сняла тревогу.
- А если возьмешь меня, что будет?
- Троих таких как ты людей смогу занять, и выпить как тебя! А потом больше и дальше. Вот ты думаешь, будто только букашки хотят жить, только вы, творенья теплокровные, божьи, духовные, выживать желаете?! А нет! И такие, как я жить хотят. И живут, существу-у-у-ют.
- Да какая у тебя жизнь!?
- Да вот, какая есть! Хочу быть не один на Земле, хочу, чтобы сотни, таких как я существовали. И так и будет, неважно, что ты решишь! Так и будет. - Смех пританцовывал какой-то уродливый танец, будто его ломало под неслышимую музыку.
Басин вздохнул, и взял из серванта сигаретку. У него был запас тех, что ему еще Меня крутила. Он их берег и курил только по самым важным дням. Сейчас был такой, и Басин взял две, и пошел на крыльцо. Он мог курить и дома, ведь жил один, никто б не упрекнул его. Но он не хотел нарушать Маниного порядка. Она всегда говорила, что в доме дым открывает щели злу. Басин в это не верил. Но курить на крыльце - это было как с Маней поговорить. Молча.
На улице почему-то было не темно. Может, светало уже? Может, времени много прошло, а он и не заметил? Холодный воздух и дым сигаретки охладили голову Басину.
«Врет демон», - подумал Басин. - «Не так что-то. Мутит воду. Если не жалею о содеянном, убьет - говорит, и сильнее за мой счет станет. А жалею, оставит живым, но всех этих заберет. А что мне до них?! Случайных людей мало было. Скажу, наверно, что жалею. Пускай убирается, а я спокойно жизнь доживу».
Подумал только и вдруг увидел, как по двору на трехколесном велосипедике своем Федюнчик катается. Глазницы черные, рот открывает, улыбается.
- Ох, - только и выдохнул Басин.
Федюнчик был затаенной болью Басина. Он был младшим сыном Мани. Когда-то она в районный центр поехала по каким-то делам, а детей на Басина оставила, ненадолго, недели на две, но он едва справлялся. Федюнчик и был вот такой как раз в то время, пятилетний малыш. Он вообще слабый был, болезный. В тот день он особенно капризничал, никак успокаиваться не хотел, ревел так, что довел Басина до бешенства. Не выдержал Басин и хохотнул злобно. А Федюнчик испугался, да в сараюху забежал. Сарайчик тот аварийный был, Басин его снести хотел, а вот тут как мальчик забежал, так крыша и рухнула. Нет, Фенюнчик остался жив, только головой немного тронулся после сотрясения, приступы у него потом были, эпилепсия, долго не зажился, лет в двадцать с небольшим помер. Маня после него тоже как раз лет через пять ушла. Басин все надеялся, что Федюнчик сам, что это не его вина…
- Твоя, Басин. Наша. - Раздался шипящий голос за спиной. - Показываю тебе, чтоб ты понял. Какой ты был слабый. А я сильный. Если ты жалеешь, Басин, а я уйду, силу твою заберу. Все рухнет на тебя, и это тоже. Мне так приятней даже будет. Если ты…
- Как ты силу мою заберешь? Не понял. Ты сказал - сила моя, и только со мной забрать сможешь.
- А-а-а. Поймал. Поймал. Нет, не заберу. Но пользоваться ты ею не сможешь. Что могу - доступ перекрыть. И перекрою. Думай, Басин, утро скоро. Нужно до утра решить, а то я сам решу.
И вдруг Басина прорвало. То ли сигаретка сыграла, толи свежий воздух, но он почувствовал, что черт виляет. Что есть и другой вариант. Третий. А может, и больше. Но именно этот ему пришел в голову по вдохновению.
- Слушай, ты. Как там тебя…? А вот не знаю я, жалею я или нет. Всю жизнь я тебе служил, ничего не было, кроме этого… того, чтоб я только и старался, чтоб никто случайный не пострадал. Только этим все время и жил. Не могу я сказать точно.
- А так нельзя-а-а! - стал тянуть черт.
- А можно. А вот слушай. А дай-ка ты мне еще лет тридцать. Вот для себя. Чтобы я понял - жалею ли я о том, что мы делаем. В мире там, в политике бардак какой твориться, дерьма много всплыло, давай еще погуляем - только теперь так, чтоб я знал, что я делаю, а!?
Лицо беса сморщилось к носу, будто он думал.
- Не знаю, Басин, заманчиво, да-а. Но старый ты уже…
- Так сделай меня молодым. Или не под силу?
- А-а-а. Да-а. - Заулыбался бес. - Под силу, под силу. Не мне, а тебе. Но я знаю как, а ты нет. Новые возможности мне даешь? Заманчиво, заманчиво.
- Лет тридцать. А может, сорок. Как дела пойдут. Я то нигде не учился по сути, в деревне жил, всё мучился, себя контролировал, всё один да в тревоге. Людей и не знал. Не знаю, заслуживают они все, чтоб ты их всех под себя перекроил, или стоит за них побороться. Пойду в город, к людям, поучусь, посмотрю на людей. А там и пойму… А ты мои уменья попробуешь, какие я сам не знаю…
- Ладно. Согласен. Купил, - закивал бес, приближая лицо свое к лицу Басина. - Только знай, Басин. Свои мысли ты от меня не утаишь. Заподозрю, что обмануть меня хочешь, уничтожу на месте.
- Я ж у тебя в кулаке… - усмехнулся Басин. - Ты ж говоришь, выхода нет…
- И-и-и-ы! - завыл бес, исчезая в проеме двери. - В кулаке, да. Заходи в дом. Утро приходит.
Басин зашел вслед за ним, и закрыл дверь. И наступила тишина.
А в обед, когда солнце стояло над лесом, согревая кроны деревьев и поляны, а птицы безумствовали по деревне - на территории, возвращенной людьми Природе, дверь дома открылась, и из нее вышел человек. Не вполне молодой, но и не старый. Чем-то отдаленно он напоминал молодого Басина, но в то же время был другой. На лице его отразилась какая-то неведомая ранее решимость. С ироничной ухмылкой, не злой, но горькой, он оглядел свой дом, отпустил с цепи собаку, а потом, подхватив полупустой рюкзак, решительно зашагал прочь по дороге, из деревни. От своего прошлого, казавшегося теперь ему жалким, в будущее, которое он сам хотел сотворить. И хочет того или не хочет этот бес, он ему поможет.
Когда он ушел, на дороге посреди деревенской улицы из пустых домов осталась стоять только Бурка, озадаченно оглядывая окрестности, а потом уверенно направилась в лес.