Строфы
Стихотворение, написанное мной еще до своего Крещения. С одной стороны чувствуется интонация современного человека (то есть мирская, когда «страсть» еще не считается бранным словом). А с другой стороны, даже когда я был нехристем, неотмирная интонация тоже присутствует (что может пониматься как вечное пламя, если не Дух Святой?).
Ввиду ненадежности бесплатных хостингов, сохраняю плоскую копию стиха
Если, как чаепитье,
сервирована страсть,
то ее буду пить я,
не рискуя пропасть,
чинно так и неспешно,
словно чай - не вино,
в этой чаше успешно
видя близкое дно.
Помнишь, лезли на кручи
мы в высоких горах,
чтоб, шагая по тучам,
повитать в облаках?
А теперь не в услугу,
а чтоб жизнь скоротать,
как философу-другу,
смог тебе написать.
Кто женьшень «корнем жизни»
обозначить сумел,
видно корня в Отчизне
поважней не имел.
Чисел первых печален
смысл слишком простой.
Только иррационален
корень жизни людской.
Если ж смысл потерян,
как от дома ключи,
пламень страсти неверен,
словно пламя свечи.
C его светом дрожащим
не приходится ждать
нам, лишь Небо коптящим,
от него благодать.
Только вечное пламя
защищает от бед,
это - вечное знамя
всех весомых побед.
Много каменной пыли
там, где замок стоял.
Лишь огонь свои шпили,
как всегда, поднимал.
Мой характер кремнистый
в столкновенье с другим
высечь божию искру
не сумел. И мне с ним
что уж чиркать тоскливо?
Не зажжется никак
от чужого огнива
наш домашний очаг.
И трагический, словно
треугольник Бермуд,
треугольник любовный
к счастью минул нас тут.
Клин не выбился клином,
и любовью - любовь.
Только клин журавлиный
сердце трогает вновь.
Я себе в искушеньи
не шептал «удержись»,
ведь для чайки в паденьи -
и добыча, и жизнь.
Я пикировал долго
вниз за вкусной едой,
притупив чувство долга
как-то само-собой.
Слов нелестных и верных
можно много сказать.
Но и подлинной скверны
не могу написать.
Я к раздвоенным перьям
своих ручек привык.
Но дрожит перо нервно,
как змеиный язык.
Потому, может статься,
немо в строчках дурных.
А искусство казаться
много лучше других,
знаем мы, неизменно
будет требовать жертв,
превратив непременно
нашу связь в слабый нерв.
И ветрам непослушны,
и стихии стиха
жили в городе душном
оба не без греха.
Когда мы жизнью полной
канем в Лету, то нас
вознесут ее волны
друг над другом не раз.
И подумал опять я,
что, конечно, теперь
твои будут объятья
в списке главных потерь.
Только в них - не иначе,
гнуться мог, как лоза.
Но всегда я не плачу,
чтоб горели глаза.
Отправляя в конверте
мне ответ, не злословь:
может далее смерти
мне отныне любовь.
Только я в меня верить
никого не прошу:
из высоких материй
я одежду ношу.
Ввиду ненадежности бесплатных хостингов, сохраняю плоскую копию стиха
Если, как чаепитье,
сервирована страсть,
то ее буду пить я,
не рискуя пропасть,
чинно так и неспешно,
словно чай - не вино,
в этой чаше успешно
видя близкое дно.
Помнишь, лезли на кручи
мы в высоких горах,
чтоб, шагая по тучам,
повитать в облаках?
А теперь не в услугу,
а чтоб жизнь скоротать,
как философу-другу,
смог тебе написать.
Кто женьшень «корнем жизни»
обозначить сумел,
видно корня в Отчизне
поважней не имел.
Чисел первых печален
смысл слишком простой.
Только иррационален
корень жизни людской.
Если ж смысл потерян,
как от дома ключи,
пламень страсти неверен,
словно пламя свечи.
C его светом дрожащим
не приходится ждать
нам, лишь Небо коптящим,
от него благодать.
Только вечное пламя
защищает от бед,
это - вечное знамя
всех весомых побед.
Много каменной пыли
там, где замок стоял.
Лишь огонь свои шпили,
как всегда, поднимал.
Мой характер кремнистый
в столкновенье с другим
высечь божию искру
не сумел. И мне с ним
что уж чиркать тоскливо?
Не зажжется никак
от чужого огнива
наш домашний очаг.
И трагический, словно
треугольник Бермуд,
треугольник любовный
к счастью минул нас тут.
Клин не выбился клином,
и любовью - любовь.
Только клин журавлиный
сердце трогает вновь.
Я себе в искушеньи
не шептал «удержись»,
ведь для чайки в паденьи -
и добыча, и жизнь.
Я пикировал долго
вниз за вкусной едой,
притупив чувство долга
как-то само-собой.
Слов нелестных и верных
можно много сказать.
Но и подлинной скверны
не могу написать.
Я к раздвоенным перьям
своих ручек привык.
Но дрожит перо нервно,
как змеиный язык.
Потому, может статься,
немо в строчках дурных.
А искусство казаться
много лучше других,
знаем мы, неизменно
будет требовать жертв,
превратив непременно
нашу связь в слабый нерв.
И ветрам непослушны,
и стихии стиха
жили в городе душном
оба не без греха.
Когда мы жизнью полной
канем в Лету, то нас
вознесут ее волны
друг над другом не раз.
И подумал опять я,
что, конечно, теперь
твои будут объятья
в списке главных потерь.
Только в них - не иначе,
гнуться мог, как лоза.
Но всегда я не плачу,
чтоб горели глаза.
Отправляя в конверте
мне ответ, не злословь:
может далее смерти
мне отныне любовь.
Только я в меня верить
никого не прошу:
из высоких материй
я одежду ношу.