С. Л. Войцеховский. Эпизоды. 1978 (5)
Часть-1 Часть-2 Часть-3 Часть-4 Часть-5
С. Л. Войцеховский. ЭПИЗОДЫ
Окончание.
Саша. Памяти друга
На заре нашего столетия Могилев был небольшим губернским городом, в котором русская имперская стихия мирно уживалась со следами польского влияния и многочисленным еврейским населением. С крутого, правого берега реки раскрывалась широкая картина низкого левобережного предместья окаймляющих его полей и - вдали - темной полосы белорусского леса.
Город был древним. Археологи обнаружили в окрестностях следы первобытных поселений, существовавших задолго до Новгородской и Киевской Руси, но сохранившиеся памятники городского зодчества были не старше семнадцатого, а то и восемнадцатого века.
Над обрывом, спускавшимся к Днепру, стоял просторный особняк - губернаторский дом. В 1812 году в нем побывал завоеватель, французский маршал Даву. Наискосок, на той же площади, возвышалась сооруженная в 1678 году белая башня ратуши, а на двух расходившихся от нее под острым углом главных улицах - Большой Садовой и Днепровском проспекте - украшали город пленившие Блока белые храмы: основанный в 1620 году Богоявленский Братский монастырь и окруженная глухой стеной архиерейского двора построенная в 1795 году погребенным в ней позже епископом Георгием Конисским семинарская Преображенская церковь.
Белым был и заложенный в 1780 году императрицей Екатериной Второй и австрийским императором Иосифом в память их могилевской встречи небольшой собор - приноровленное к нуждам православного богослужения подражание античным образцам, - но ратуша и остальные церкви, только восьмиконечными крестами отличавшиеся от католических костелов, напоминали, что здесь некогда господствовала не Москва, а Польша.
Учеником первого класса Могилевской гимназии был в 1912 году мой сверстник, которого я - по некоторым соображениям - назову не подлинным именем, а Сашей Александровым. По отцу он был русским, но по матери - внуком швейцарского педагога, составителя распространенного тогда в России учебника французского языка. Навсегда обосновавшись в Могилеве, этот иностранец полностью не обрусел, но дочерей выдал за местных помещиков - русского и поляка.
Классом я был старше Саши, и близкими друзьями мы в ту пору не были. В январе 1920 года мы случайно встретились в Одессе, накануне ее оставления Добровольческой армией. Он был вольноопределяющимся в отряде генерала Н.Э. Бредова, участвовал в его трудном зимнем походе от Черного моря до верховьев Днестра и был - как все бредовцы - интернирован в Польше и остался там политическим эмигрантом. Я же - как многие другие участники борьбы с поработившим Россию коммунизмом - был брошен 24 января 1920 года в Одесском порту на произвол судьбы ответственным за эвакуацию, но позаботившимся только о себе генералом Н.Н. Шиллингом. Незнакомая еврейская семья спасла меня и сослуживца, прапорщика Кравченко, от верной гибели в занятом большевиками городе, но лишь в сентябре следующего года мне удалось перейти на Волыни границу, отделившую Польшу от России, и стать в Варшаве эмигрантом. Испытанная опасность и могилевские воспоминания превратили неожиданную встречу с Сашей в начало прочной дружбы.
Весной 1923 года я по неопытности и неосторожному доверию к дореволюционным чинам и званиям был вовлечен в тайное Монархическое Объединение России, утверждавшее, что оно возглавлено в Москве генералом А.М. Зайончковским, но оказавшееся чекистской провокацией, так называемой “легендой”. Эту печальную страницу моей жизни я рассказал в книге “Трест”, напечатанной издательством “Заря”.
Резидентом М.О.Р. и одновременно представителем созданной генералом А.П. Кутеповым боевой организации непримиримых и активных противников коммунистической диктатуры был в Варшаве Ю.А. Артамонов. Он выезжал на советскую границу каждый раз, когда предстоял ее переход кутеповцами или участниками М.О.Р., но частые отлучки могли обратить на него нежелательное внимание. Поэтому обслуживание пограничных “окон” нужно было поручить кому-либо другому. Зная стремление Саши приобщиться к борьбе, я предложил ему эту опасную обязанность.
23 декабря 1925 года он перевел из Польши в Россию бывшего члена Государственной Думы В.В. Шульгина, описавшего в книге, озаглавленной “Три столицы”, свою якобы тайную, но в действительности состоявшуюся с ведома М.О.Р., то есть чекистов, поездку в Киев, Москву и Петроград. Сашу Александрова, который встретил его на польской границе, он, конечно, забыть не мог.
По замыслу Москвы, безопасность связанных с М.О.Р. эмигрантов должна была быть - до поры до времени - полной, но даже О.Г.П.У. не могло все предусмотреть. Несколько лет советчины наложили на Россию отпечаток, отличавший ее от прошлого и легко становившийся ловушкой для тех, кто сталкивался с ним впервые, после Белграда, Парижа или Праги. Одновременно подсоветское население научилось отличать заграничное от местного. Саша убедился в этом в Минске, где переночевал у молодого “тайного монархиста”, бывшего в действительности - как теперь известно - чекистом Е.И. Криницким.
По варшавской привычке Саша утром захотел побриться. Он знал, что это можно сделать легко - в те годы расцвета “новой экономической политики” в столице советской Белоруссии еще существовали частные парикмахерские. Саша зашел в ближайшую. Пожилой хозяин усадил его в кресло, намылил щеки и вдруг, как бы невзначай, спросил:
- А вы давно из Польши?
Эмигранта, накануне тайно перешедшего границу, вопрос ошеломил. Стараясь не выдать волнения и не показаться удивленным, он ответил:
- Из Польши?.. Нет, я вчера приехал из Москвы...
Парикмахер промолчал и больше не сказал ни слова, но, расплачиваясь, Саша не выдержал и сам заговорил:
- Почему вам показалось, что я из Польши?
Владелец парикмахерской ответил не сразу, а затем, взглянув на незнакомого клиента, сказал медленно и веско:
- У нас так не стригут...
В апреле 1927 года нас постигла непоправимая беда. Люди, которым мы слепо верили, - бывший генерал Н.М. Потапов и бывший действительный статский советник А.А. Якушев - оказались советскими агентами, если не прямо чекистами. Их “легенда” - Монархическое Объединение России - перестала существовать, а Кутеповской организации был нанесен жестокий удар. Слабым утешением было то, что Кутепов и польский генеральный штаб, поддерживавший с 1922 года оживленную связь с М.О.Р., не лишили меня доверия и что я даже вскоре стал, вместо Артамонова, резидентом боевой организации в Польше.
Сашу никто ни в чем упрекнуть не мог, но и делать ему, в создавшейся обстановке, было нечего - пограничные “окна” захлопнулись. Исходным плацдармом “боевых вылазок” кутеповцев в Россию стали Финляндия и Латвия. Обошлись эти “походы” дорого - ко второй половине 1928 года боевые отряды Кутепова были, по существу, истреблены.
Моя причастность к какой-либо конспирации прекратилась навсегда в 1930 году, вскоре после похищения Кутепова чекистами, но часто, встречаясь с Сашей, я вспоминал с ним события, неразрывно нас связавшие.
Вспыхнувшая в 1939 году война отразилась на нашей дружбе - видеться мы стали реже. На меня, как председателя Русского Комитета в Варшаве, выпала, в тягчайшей обстановке гитлеровского террора и польского вооруженного сопротивления, нелегкая забота о русских эмигрантах и о многочисленных новых беженцах из России.
Не мне судить о том, как я с этой задачей справился, но никогда не забуду те июльские дни 1944 года, когда на правом берегу Вислы к городу приблизились советские войска, а на левом нужно было эвакуировать старых и новых варшавян в Словакию. Накануне моего отъезда - после этой эвакуации - я захотел взглянуть на составленные моей канцелярией списки тех нескольких тысяч человек, которые уже находились в относительной словацкой безопасности. Имен осаждавших меня в последние дни бывших обитателей Смоленска, Минска, Киева, Ростова и других русских городов я, конечно, не знал, но фамилии давних русских варшавян были мне известны. Я увидел, что Саши в этих списках нет.
Расстояние от дома, где я жил тогда, до той центральной части города, где Саша сохранил не пострадавшую в 1939 году от бомбардировки квартиру, было невелико. Моего друга я застал в выходившей окнами во двор большого дома темноватой столовой. Он сидел в кресле, хотел подняться, но не смог. “Он очень болен”, - шепнула его жена. Все же я спросил, как может он - при его прошлом - остаться в городе, который несомненно станет в недалеком будущем добычей коммунистов. Слабым голосом Саша ответил, что двинуться он не в силах и что его решение бесповоротно. Мы обнялись и расцеловались. Мы знали, что видимся в последний раз.
Крушение национал-социалистической Германии застало меня в беженском лагере на границе Австрии и Лихтенштейна. Кого там только не было! Преобладали русские эмигранты - старые и новые, - но немало было и латышей, крымских татар и венгров.
Утром 3 мая 1945 года мимо лагеря, в обход города Фельдкирха, промчались французские танки, а несколько позже у пограничных проволочных заграждений появились альпийские и марокканские стрелки. Дня через три военный губернатор Фельдкирха, капитан де Лестранж, назначил А.В. Мамонтова и меня директорами лагеря. Осенью французское командование одобрило мое предложение о создании Социальной Службы Перемещенных Лиц в Форарльберге и назначило меня представителем русских эмигрантов в этом учреждении. При господствовавшем тогда в Европе беззаконии это не избавило меня от смертельной опасности.
Служившие во французской военной полиции в Германии коммунисты и их попутчики, привлеченные исходившим, к сожалению, из русской среды вымыслом о якобы вывезенном мною из Варшавы несметном богатстве, дважды пытались меня похитить. В сентябре 1945 года это им - под предлогом ареста - удалось, но моя семья подняла тревогу, и французские офицеры меня освободили. В следующем году похитители, приехавшие из Германии в Фельдкирх, где я тогда жил, не застали меня дома и сами были арестованы в моей квартире. Несколько позже та же участь постигла их русского вдохновителя, а летом 1947 года французская зона в Германии была очищена от таких преступников настолько, что я смог безопасно переехать туда из Австрии.
Как я ни был дружен с Сашей, вспоминал я его - признаюсь - в это трудное время не часто, но его судьбу я неожиданно узнал. Однажды в лагере ко мне подошел один из немногих живших в нем поляков и сказал:
- Простите, господин Войцеховский... Вы ведь, кажется, варшавянин?.. Не хотите ли взглянуть на польскую газету?
Он передал мне измятые, побывавшие во многих руках страницы сероватой бумаги. Первая была заполнена устаревшими известиями, приправленными советской пропагандой. На второй не менее тенденциозные статьи удивили меня тем, как скоро польский язык воспринял с коммунистической фразеологией чужие слова и обороты, если можно так сказать - осоветился. Третья состояла из декретов и распоряжений новой власти, и только из четвертой я узнал, что в Польше - в отличие от России - еще существует частная торговля. Правда, ее объявления состояли из двух-трех строк петита и сводились к адресу коммерческого предприятия, к фамилии его владельца и к названию товара, но Саша был упомянут в одном из них в связи с его довольно редкой отраслью торговли. Я, таким образом, узнал, что он благополучно пережил варшавское восстание, а затем и превращение Польши в прикрытую лживой вывеской советскую колонию. Ни одной другой польской коммунистической газеты я ни тогда, ни позже - до переселения в Америку - не увидел.
Его спасение от грозивших бед меня порадовало, но связаться с ним я не пытался. Помочь ему я ничем не мог, а повредить боялся. Толчком, напомнившим наше участие в М.О.Р., стало появившееся 18 сентября 1961 года в просоветском “Русском Голосе” в Нью-Йорке “Открытое письмо к русским эмигрантам”, подписанное В.В. Шульгиным.
Я знал автора этого “Письма” с апреля 1918 года, когда из Могилева приехал в Киев с твердым намерением включиться в борьбу с большевиками. Бывший член Государственной Думы Савенко, у которого я побывал по совету знакомых киевлян, ничем мне не помог, но направил к Шульгину. В его доме на Караваевской улице начался мой новый путь - недолгое участие в созданной Шульгиным тайной антисоветской организации “Азбука”.
Летом того же года я, с ведома генерала Ломновского[157], начальника тайного киевского центра Добровольческой армии, стал чиновником для особых поручений гетманского министерства иностранных дел, но сносился с центром не через Шульгина, а через поручика А.Ф. Ступницкого, окончившего - лет за шесть до меня - Могилевскую гимназию.
В начале 1919 года я встретился с Шульгиным в занятой французами Одессе. Мы жили в одной и той же лондонской гостинице. Он был шафером на свадьбе французского консула “с особыми полномочиями” Энно, который, в ноябре предшествовавшего года, тщетно пытался предотвратить падение Скоропадского и при котором я, по желанию штаба Добровольческой армии, состоял переводчиком.
Летом 1920 года, в том же приморском городе, на этот раз захваченном большевиками, Союз Освобождения России, в котором я участвовал, узнал, что Шульгин скрывается в Одессе и добывает пропитание тем, что ходит по дворам с песенками и гитарой. Найти его мы не пытались - это было бы и для нас, и для него напрасным риском, тем более что одним из офицеров, установивших с нами связь из Крыма, был его близкий родственник.
Гораздо позже - в Америке - кто-то мне рассказал, что в 1944 году Шульгин добровольно остался в занятой советскими войсками Югославии, был арестован и увезен в Москву. Об его дальнейшей судьбе никто ничего достоверного сказать не мог. Теперь известно, что он побывал на Лубянке и провел долгие годы в страшном Владимирском изоляторе, из которого его, как и других заключенных, освободила хрущевская “амнистия”.
Письмо Шульгина в “Русском Голосе” было обращенным к эмигрантам советом признать, что в России - после возглавления власти Хрущевым - произошли неотвратимые перемены и поэтому пора отказаться от непримиримого, враждебного отношения к коммунизму и к советскому строю.
Российский Политический Комитет в Нью-Йорке возразил, распространив “Три письма В.В. Шульгину”, написанные проф. Д. Иванцовым, Б.К. Ганусовским[158] и мною. Отвечая ставшему советским пропагандистом бывшему эмигранту на его восторженный отзыв о миролюбии Хрущева, я написал: “Войны мы, русские эмигранты, не хотим, как не хочет войны весь свободный мир. Война, однако, уже ведется, и ведется не нами. В Азии и в Африке, в Европе и, в последнее время, в Америке - на Кубе - война ведется коммунистами, и ее цель провозглашается открыто: распространение коммунизма по всей земле, та всемирная коммунистическая революция, которую начал Ленин, продолжил Сталин и ныне продолжает Хрущев”.
“Уничтожение свободы слова, - было сказано в другой части моего ответа Шульгину, - преступление коммунистов, но страшнее другое - уничтожение свободы совести. Кто сосчитает его жертвы, кто укажет точное число новых мучеников русской церкви? их обильной кровью орошена вся русская земля”.
Я воздержался от резких, оскорбительных выпадов, понимая, что человек, попавший в советские тиски, мог быть сломлен постигшей его участью, но я напомнил то, что в 1926 году было им написано в предисловии к “Трем столицам”: “Я порядочно побаивался, как бы в случае неудачи большевики не разыграли со мной того же самого, что они проделали с Борисом Савинковым, т. е. чтобы не опозорили моего имени прежде, чем тем или иным способом меня прикончить. Поэтому в письме на имя генерала Артифексова[159] я заявлял, что хотя я еду в Россию по личным мотивам и политики делать не собираюсь, но я остаюсь непримиримым врагом большевиков, почему каким бы то ни было их заявлениям о моем “раскаянии” или с ними “примирении” прошу не придавать никакой веры”. К этой цитате я прибавил: “Не знаю, как коммунисты заставили Вас отречься от непримиримости, отречься от всего, что было столько лет смыслом и содержанием Вашей жизни, но знаю, что под этим отречением, под Вашим “открытым письмом” к русским эмигрантам не только Ваша подпись, но и Ваши слова: “Каким бы то ни было их заявлениям о моем раскаянии или с ними примирении прошу не придавать никакой веры”.
Шульгин откликнулся - 7 сентября 1962 года в московских “Известиях” появилась его статья, озаглавленная “Возвращение Одиссея”. Она была описанием его состоявшегося под чьим-то бдительным оком путешествия по России, во время которого он побывал в Киеве, на Караваевской улице, а на Волыни увидел свое бывшее имение - Курганы. Он перечислил в этой статье некоторых известных русских эмигрантов, которых назвал “бесноватыми” за то, что они призывают западный мир к войне с захватившими власть в России коммунистами, но меня упомянул с оговоркой: “Нет, Войцеховский не бесноватый, и не потому, что в своем письме он делает мне некоторые комплименты, а по другим основаниям, но, между прочим, он в одном отношении безусловно не прав... С.Л. Войцеховский должен прибавить, что есть русская эмиграция, которая открыто и даже исступленно, упиваясь своим собственным безумием, зовет термоядерные бомбы упасть с неба на головы человечества. Может быть, С.Л. Войцеховский просто этих статей не читал? В таком случае, мой совет их прочесть и отгородиться от этой части русской эмиграции решительно и твердо. Но сейчас я вижу С.Л. Войцеховского среди поджигателей войны, так как он совместно с Б. К. Ганусовским выступил с открытым письмом и тем самым как бы солидаризировался с этого рода мыслителями”.
Полемика с человеком несвободным была бы бесплодной. Я промолчал, хотя сам себя “поджигателем войны” никак не считал. Шульгин, однако, вызвал во мне другой вопрос: прочитал ли Саша его статью в легко доступных в Варшаве “Известиях” и узнал ли из нее, что я еще существую? На ответ я не надеялся, но получил его неожиданно и скоро. Месяца через три вечером в моей квартире раздался звонок телефона. Знакомый, бывший варшавянин, взволнованно сказал:
- Простите, Сергей Львович, что беспокою поздно, но должен предостеречь... Кто-то, только что приехавший из Варшавы, хочет получить ваш адрес...
Он рассказал, что в поезде метро с ним заговорили единственные пассажиры вагона - господин и дама, спросившие, где нужно пересесть, чтобы попасть в другую, далекую часть Нью-Йорка. Услышав, что между собой они говорят по-польски, мой знакомый ответил на том же языке. Когда он назвал себя русским варшавянином, неизвестный поляк воскликнул:
- Да ведь и моя жена тоже русская и тоже варшавянка!
Она присоединилась к разговору и спросила, много ли в Нью-Йорке русских бывших жителей Варшавы. Услышав мое имя, она не сразу поверила:
- Как, разве Войцеховский не убит?.. В Польше мы его считали мертвым... Дайте, пожалуйста, его адрес...
Настойчивость, с которой они эту просьбу повторили, показалась моему знакомому подозрительной, тем более что - по их словам - поляк и его русская жена только за три дня до случайной встречи в метро прилетели в Америку из Польши. Адрес он им не сообщил, но на следующий день они появились в Толстовском фонде и просьбу повторили. Им было сказано, что фонд ничьих адресов не сообщает, но может - если они пожелают - отослать мне их письмо. Они немедленно этим предложением воспользовались.
Из письма я узнал, что дама, считавшая меня убитым, - бывшая жена варшавского русского купца, вышедшая - вторым браком - за поляка. Она и ее муж хотели посоветоваться со мной о возможности получения ими права на постоянное пребывание в Соединенных Штатах. Для ответа был указан номер телефона. Вспомнив, что первый муж этой варшавянки был до войны компаньоном Саши в общем коммерческом деле, я пригласил их к себе и два дня спустя услышал от них много мне неизвестного, трагического и забавного о подсоветской Польше. Спросил я их, конечно, и о Саше и - к великому горю - узнал, что в 1948 году он на небольшой станции в окрестностях Варшавы пытался вскочить в отходивший переполненный поезд, поскользнулся, попал под колеса и был убит.
Я не предполагал - после этого известия, - что когда-либо еще раз услышу имя Саши от человека, его не знавшего, но случилось именно это. В марте 1964 года в клубе Колумбийского университета состоялся завтрак, на который один из профессоров пригласил нескольких эмигрантов для разговора о русской зарубежной печати. Одним из приглашенных был Б. В. Сергиевский[160], но участники этой встречи не знали, успеет ли он вовремя прилететь из Парижа. За стол сели без него, но к концу завтрака он появился и смог высказать свое мнение в состоявшемся за чашкой кофе разговоре. Гости стали расходиться, когда он подошел ко мне и сказал:
- Вот, чуть не забыл... Русский парижанин хотел что-то узнать о вашем знакомом...
На листке из блокнота, который Сергиевский тут же мне вручил, было им записано:
“Спросить Сергея Львовича, когда и где он в последний раз видел Александра Владимировича...”
После имени и отчества была указана фамилия Саши. Я был этим поражен. Сергиевский это заметил:
- В чем дело?.. Что вас взволновало?
- Здесь, - ответил я, - предпочитаю промолчать... Можно ли вас увидеть завтра?
- Конечно, в любое время...
На следующий же день, встретившись с Сергиевским, я спросил, кто и где заговорил с ним о Саше.
- Прилетел я, - рассказал он, - в Париж... Остановился, как всегда, у Ритца... Появились, как всегда, просители, домогавшиеся денежных пособий... Почти всех я знал по прошлым приездам, но К., назвавшего себя первопоходником, корниловцем и галлиполийцем, увидел впервые...
Оказалось, что он - не проситель в обычном смысле слова.
- Вы, кажется, - сказал он мне, - знаете Сергея Львовича Войцеховского ?
- Да, - ответил я, - мы единомышленники и друзья.
Он рассыпался в похвалах вашему антикоммунизму, а затем обратился с просьбой, которую я тогда же записал... Почему она вас удивила?
Пришлось объяснить, кем был Саша. Я упомянул его причастность к М.О.Р. и помощь, оказанную Шульгину при переходах польско-советской границы в обе стороны. Я сказал, что русский парижанин не мог знать Саши, так как в Польше не жил, а Саша во Франции не бывал. Единственным возможным объяснением попытки установить его судьбу я назвал желание К.Г.Б. пополнить его архив недостающими сведениями.
Я высказал предположение, что до выступления Шульгина в роли советского пропагандиста его биография была еще раз тщательно проверена. Описанная им в “Трех столицах” поездка в Россию не была забыта, и, в связи с ней, должно было всплыть имя Саши, как проводника, доставившего Шульгина из Варшавы на границу. Именно тогда могло выясниться, что судьба Саши после войны советским “органам государственной безопасности” не известна. Не скончайся он в 1948 году, они, несомненно, установили бы, что он мирно занимается в Варшаве торговлей, но смерть на загородной железнодорожной станции, вблизи которой его, вероятно, похоронили, осталась не отмеченной в списках населения польской столицы. Саша пропал без вести, и в цепочке имен, связанных с жизнью Шульгина, не хватало звена. Поэтому в Москве было решено воспользоваться моими дружескими отношениями с Сергиевским, чтобы задать ему вопрос, который не мог быть прямо поставлен мне.
Примечания.
150 Войцеховский Сергей Львович, р. 4 марта 1900 г. в Варшаве. Мо-гилевская гимназия, 1918 г. В Добровольческой армии; 1918 г. в организации генерала Ломновского в Киеве, чиновник гетманского МИД. С декабря 1918 г. в Одессе, служащий французского консульства, с марта 1919 г. послан для связи с организацией армии в Киев. С мая 1919 г. чиновник особых поручений при управлении командующего войсками Киевской области. В январе 1920 г. остался в Одессе, участник создания Союза Освобождения России. В эмиграции в Польше, с сентября 1921 г. до июля 1944 г. журналист в Варшаве. С 1923 г. член боевой организации Кутепова, 1928 -1930 гг. ее варшавский резидент, в 1931 -1939 гг. член правления и управляющий делами РОК, в 1940-1945 гг. председатель Русского Комитета. В 1947-1950 гг. в Германии, затем в США. Писатель и публицист. Уме]) 21 января 1984 г. на Толстовской ферме (США).
151 Впервые опубликовано: Войцеховский С.А. Эпизоды. Лондон - Канада, 1978.
152 Вельмин Анатолий Петрович, р. 23 октября 1883 г. Судейский чиновник. В эмиграции в Польше, сотрудник газеты “Последние новости”, после 1945 г. во Франции, секретарь Союза писателей и журналистов в Париже. Умер 1958 г.
153 Бранд Владимир Владимирович, р. 17 июля 1892 г. в Тульской губ. Николаевский кадетский корпус, Михайловское артиллерийское училище (экзамен), 1912 г. Капитан артиллерии. В Северо-Западной армии (в списках с 20 июня 1919 г.) в декабре 1919 г. помощник командира 6-го отдельного легкого артдивизиона. Подполковник (с 25 марта 1919 г.). В эмиграции в Польше, член БРП и НТС, редактор газет “Молва” и “Меч”. Умер 16 марта 1942 г. в Смоленске.
154 Братство Русской Правды. Образовано в 1921 г. как глубоко законспирированная боевая монархическая организация. Высшим органом являлся: Братский Центр - Верховный Круг, которому подчинялись местные, областные и боевые центры, автономные отделы и подотделы, боевые отряды и дружины. Последние вели партизанскую войну на советской территории, главным образом в Белоруссии и на Дальнем Востоке. Издавало газету “Русская правда”. Активную боевую деятельность вело до середины 30-х гг., но продолжало существовать некоторое время и после Второй мировой войны.
155 Гловацкий Василий Казимирович, р. 20 ноября 1869 г. Николаевское кавалерийское училище, 1892 г. Полковник л.-гв. Уланского Его Величества полка. В эмиграции во Франции. Умер 30 октября 1948 г.
156 Свитич Александр Каллинникович. В эмиграции в Польше. Магистр богословия, журналист, редактор газеты “Русский Голос”, в 1939 -1944 гг. в Варшаве. После 1945 г. - в США. Умер 17 августа 1963 г. в США.
157 Ломновский Петр Николаевич, р. 24 ноября 1871 г. Тифлисский кадетский корпус, 1889 г., Павловское военное училище, 1891 г., академия Генштаба, 1898 г. Офицер л.-гв. Волынского полка. Генерал-лейтенант, командующий 10-й армией. Георгиевский кавалер. В Добровольческой армии с 1 июня 1918 г. в Киевском центре (утв. 2 февраля 1919 г.). 1917-1919 гг. представитель армии в Киеве (с 18 ноября 1918 г. начальник Главного центра). В эмиграции в Болгарии и Франции, к 1 июля 1939 г. член полкового объединения. Умер 2 марта 1956 г. в Ницце (Франция).
158 Ганусовский Борис Казимирович, р. в 1906 г. (1908 г.). Сын инженера путей сообщения. Учащийся гимназии в Петрограде. Кадет Одесского кадетского корпуса. В Вооруженных Силах Юга России; участник похода из Одессы к румынской границе. В Русской Армии кадет интерната при Константиновском военном училище до эвакуации Крыма. Эвакуирован из Севастополя на транспорте “Корнилов”. В эмиграции в Югославии. Окончил Крымский кадетский корпус, 1926 г., Белградский университет. Во время Второй мировой войны в 15-м казачьем кавалерийском корпусе. Выдан в СССР и провел 10 лет в лагерях. Умер 5 ноября 1993 г. в Сант-Пауле (США)
159 Артифексов Леонид Александрович. Из казаков Терской обл., сын преподавателя гимназии. Тифлисская гимназия, 1907 г., Алексеевское военное училище, 1909 г. Офицер 1-го Сибирского казачьего полка. Командир сотни 1 -го Запорожского полка Кубанского казачьего войска. Капитан (с 1915 г.), командир 6-го бронеавтомобильного отделения. Георгиевский кавалер. Участник похода на Петрогад в октябре 1917 г. В Добровольческой армии; в июле 1918 г. эмиссар Добровольческой армии в Тифлисе, с 13 октября 1918 г. помощник командира Корниловского конного полка. Ранен 16 октября 1918 г., с 8 декабря 1918 г. командир 1-го Линейного полка Кубанского казачьего войска, с 6 марта 1919 г. командир Корниловского конного полка, с 18 июня (24 июля) 1919 г. генерал для поручений при командующем Кавказской армией, с 2 декабря 1919 г. генерал для поручений при командующем Добровольческой армией, в Русской Армии в октябре 1920 г. при генерале Врангеле для особых поручений до эвакуации Крыма. Генерал-майор (1920 г.). В мае 1921 г. входил в состав ближайшего окружения генерала Врангеля. В эмиграции в Югославии. Умер 3 июня 1926 г. в замке Вурберг у Птуя (Югославия).
160 Сергиевский Борис Васильевич, р. 20 февраля 1888 г. в Гатчине. Сын инженера путей сообщения. Реальное училище в Одессе, 1906 г., Киевский политехнический институт, Севастопольская авиационная школа, 1915 г. (1917г.). Прапорщик запаса. Капитан, командир 2-го истребительного авиаотряда. Георгиевский кавалер. В 1918 г. инструктор в английской авиации. 1919 г. командир авиационного отряда в Северо-Западной армии, летом 1920 г. начальник авиации 3-й Русской армии. В эмиграции с 1923 г. в США, работал на заводе Сикорского, в 1943 -1945 гг. служил в американской армии, затем владелец авиационной школы в Нью-Йорке. Председатель Российского политического комитета, командир гарнизона батальона комбатантов американской армии, председатель Союза русских летчиков, председатель отдела Союза георгиевских кавалеров. Умер 24 ноября 1971 г. в Нью-Йорке.
Источник: www.dk1868.ru
С. Л. Войцеховский. ЭПИЗОДЫ
Окончание.
Саша. Памяти друга
На заре нашего столетия Могилев был небольшим губернским городом, в котором русская имперская стихия мирно уживалась со следами польского влияния и многочисленным еврейским населением. С крутого, правого берега реки раскрывалась широкая картина низкого левобережного предместья окаймляющих его полей и - вдали - темной полосы белорусского леса.
Город был древним. Археологи обнаружили в окрестностях следы первобытных поселений, существовавших задолго до Новгородской и Киевской Руси, но сохранившиеся памятники городского зодчества были не старше семнадцатого, а то и восемнадцатого века.
Над обрывом, спускавшимся к Днепру, стоял просторный особняк - губернаторский дом. В 1812 году в нем побывал завоеватель, французский маршал Даву. Наискосок, на той же площади, возвышалась сооруженная в 1678 году белая башня ратуши, а на двух расходившихся от нее под острым углом главных улицах - Большой Садовой и Днепровском проспекте - украшали город пленившие Блока белые храмы: основанный в 1620 году Богоявленский Братский монастырь и окруженная глухой стеной архиерейского двора построенная в 1795 году погребенным в ней позже епископом Георгием Конисским семинарская Преображенская церковь.
Белым был и заложенный в 1780 году императрицей Екатериной Второй и австрийским императором Иосифом в память их могилевской встречи небольшой собор - приноровленное к нуждам православного богослужения подражание античным образцам, - но ратуша и остальные церкви, только восьмиконечными крестами отличавшиеся от католических костелов, напоминали, что здесь некогда господствовала не Москва, а Польша.
Учеником первого класса Могилевской гимназии был в 1912 году мой сверстник, которого я - по некоторым соображениям - назову не подлинным именем, а Сашей Александровым. По отцу он был русским, но по матери - внуком швейцарского педагога, составителя распространенного тогда в России учебника французского языка. Навсегда обосновавшись в Могилеве, этот иностранец полностью не обрусел, но дочерей выдал за местных помещиков - русского и поляка.
Классом я был старше Саши, и близкими друзьями мы в ту пору не были. В январе 1920 года мы случайно встретились в Одессе, накануне ее оставления Добровольческой армией. Он был вольноопределяющимся в отряде генерала Н.Э. Бредова, участвовал в его трудном зимнем походе от Черного моря до верховьев Днестра и был - как все бредовцы - интернирован в Польше и остался там политическим эмигрантом. Я же - как многие другие участники борьбы с поработившим Россию коммунизмом - был брошен 24 января 1920 года в Одесском порту на произвол судьбы ответственным за эвакуацию, но позаботившимся только о себе генералом Н.Н. Шиллингом. Незнакомая еврейская семья спасла меня и сослуживца, прапорщика Кравченко, от верной гибели в занятом большевиками городе, но лишь в сентябре следующего года мне удалось перейти на Волыни границу, отделившую Польшу от России, и стать в Варшаве эмигрантом. Испытанная опасность и могилевские воспоминания превратили неожиданную встречу с Сашей в начало прочной дружбы.
Весной 1923 года я по неопытности и неосторожному доверию к дореволюционным чинам и званиям был вовлечен в тайное Монархическое Объединение России, утверждавшее, что оно возглавлено в Москве генералом А.М. Зайончковским, но оказавшееся чекистской провокацией, так называемой “легендой”. Эту печальную страницу моей жизни я рассказал в книге “Трест”, напечатанной издательством “Заря”.
Резидентом М.О.Р. и одновременно представителем созданной генералом А.П. Кутеповым боевой организации непримиримых и активных противников коммунистической диктатуры был в Варшаве Ю.А. Артамонов. Он выезжал на советскую границу каждый раз, когда предстоял ее переход кутеповцами или участниками М.О.Р., но частые отлучки могли обратить на него нежелательное внимание. Поэтому обслуживание пограничных “окон” нужно было поручить кому-либо другому. Зная стремление Саши приобщиться к борьбе, я предложил ему эту опасную обязанность.
23 декабря 1925 года он перевел из Польши в Россию бывшего члена Государственной Думы В.В. Шульгина, описавшего в книге, озаглавленной “Три столицы”, свою якобы тайную, но в действительности состоявшуюся с ведома М.О.Р., то есть чекистов, поездку в Киев, Москву и Петроград. Сашу Александрова, который встретил его на польской границе, он, конечно, забыть не мог.
По замыслу Москвы, безопасность связанных с М.О.Р. эмигрантов должна была быть - до поры до времени - полной, но даже О.Г.П.У. не могло все предусмотреть. Несколько лет советчины наложили на Россию отпечаток, отличавший ее от прошлого и легко становившийся ловушкой для тех, кто сталкивался с ним впервые, после Белграда, Парижа или Праги. Одновременно подсоветское население научилось отличать заграничное от местного. Саша убедился в этом в Минске, где переночевал у молодого “тайного монархиста”, бывшего в действительности - как теперь известно - чекистом Е.И. Криницким.
По варшавской привычке Саша утром захотел побриться. Он знал, что это можно сделать легко - в те годы расцвета “новой экономической политики” в столице советской Белоруссии еще существовали частные парикмахерские. Саша зашел в ближайшую. Пожилой хозяин усадил его в кресло, намылил щеки и вдруг, как бы невзначай, спросил:
- А вы давно из Польши?
Эмигранта, накануне тайно перешедшего границу, вопрос ошеломил. Стараясь не выдать волнения и не показаться удивленным, он ответил:
- Из Польши?.. Нет, я вчера приехал из Москвы...
Парикмахер промолчал и больше не сказал ни слова, но, расплачиваясь, Саша не выдержал и сам заговорил:
- Почему вам показалось, что я из Польши?
Владелец парикмахерской ответил не сразу, а затем, взглянув на незнакомого клиента, сказал медленно и веско:
- У нас так не стригут...
В апреле 1927 года нас постигла непоправимая беда. Люди, которым мы слепо верили, - бывший генерал Н.М. Потапов и бывший действительный статский советник А.А. Якушев - оказались советскими агентами, если не прямо чекистами. Их “легенда” - Монархическое Объединение России - перестала существовать, а Кутеповской организации был нанесен жестокий удар. Слабым утешением было то, что Кутепов и польский генеральный штаб, поддерживавший с 1922 года оживленную связь с М.О.Р., не лишили меня доверия и что я даже вскоре стал, вместо Артамонова, резидентом боевой организации в Польше.
Сашу никто ни в чем упрекнуть не мог, но и делать ему, в создавшейся обстановке, было нечего - пограничные “окна” захлопнулись. Исходным плацдармом “боевых вылазок” кутеповцев в Россию стали Финляндия и Латвия. Обошлись эти “походы” дорого - ко второй половине 1928 года боевые отряды Кутепова были, по существу, истреблены.
Моя причастность к какой-либо конспирации прекратилась навсегда в 1930 году, вскоре после похищения Кутепова чекистами, но часто, встречаясь с Сашей, я вспоминал с ним события, неразрывно нас связавшие.
Вспыхнувшая в 1939 году война отразилась на нашей дружбе - видеться мы стали реже. На меня, как председателя Русского Комитета в Варшаве, выпала, в тягчайшей обстановке гитлеровского террора и польского вооруженного сопротивления, нелегкая забота о русских эмигрантах и о многочисленных новых беженцах из России.
Не мне судить о том, как я с этой задачей справился, но никогда не забуду те июльские дни 1944 года, когда на правом берегу Вислы к городу приблизились советские войска, а на левом нужно было эвакуировать старых и новых варшавян в Словакию. Накануне моего отъезда - после этой эвакуации - я захотел взглянуть на составленные моей канцелярией списки тех нескольких тысяч человек, которые уже находились в относительной словацкой безопасности. Имен осаждавших меня в последние дни бывших обитателей Смоленска, Минска, Киева, Ростова и других русских городов я, конечно, не знал, но фамилии давних русских варшавян были мне известны. Я увидел, что Саши в этих списках нет.
Расстояние от дома, где я жил тогда, до той центральной части города, где Саша сохранил не пострадавшую в 1939 году от бомбардировки квартиру, было невелико. Моего друга я застал в выходившей окнами во двор большого дома темноватой столовой. Он сидел в кресле, хотел подняться, но не смог. “Он очень болен”, - шепнула его жена. Все же я спросил, как может он - при его прошлом - остаться в городе, который несомненно станет в недалеком будущем добычей коммунистов. Слабым голосом Саша ответил, что двинуться он не в силах и что его решение бесповоротно. Мы обнялись и расцеловались. Мы знали, что видимся в последний раз.
Крушение национал-социалистической Германии застало меня в беженском лагере на границе Австрии и Лихтенштейна. Кого там только не было! Преобладали русские эмигранты - старые и новые, - но немало было и латышей, крымских татар и венгров.
Утром 3 мая 1945 года мимо лагеря, в обход города Фельдкирха, промчались французские танки, а несколько позже у пограничных проволочных заграждений появились альпийские и марокканские стрелки. Дня через три военный губернатор Фельдкирха, капитан де Лестранж, назначил А.В. Мамонтова и меня директорами лагеря. Осенью французское командование одобрило мое предложение о создании Социальной Службы Перемещенных Лиц в Форарльберге и назначило меня представителем русских эмигрантов в этом учреждении. При господствовавшем тогда в Европе беззаконии это не избавило меня от смертельной опасности.
Служившие во французской военной полиции в Германии коммунисты и их попутчики, привлеченные исходившим, к сожалению, из русской среды вымыслом о якобы вывезенном мною из Варшавы несметном богатстве, дважды пытались меня похитить. В сентябре 1945 года это им - под предлогом ареста - удалось, но моя семья подняла тревогу, и французские офицеры меня освободили. В следующем году похитители, приехавшие из Германии в Фельдкирх, где я тогда жил, не застали меня дома и сами были арестованы в моей квартире. Несколько позже та же участь постигла их русского вдохновителя, а летом 1947 года французская зона в Германии была очищена от таких преступников настолько, что я смог безопасно переехать туда из Австрии.
Как я ни был дружен с Сашей, вспоминал я его - признаюсь - в это трудное время не часто, но его судьбу я неожиданно узнал. Однажды в лагере ко мне подошел один из немногих живших в нем поляков и сказал:
- Простите, господин Войцеховский... Вы ведь, кажется, варшавянин?.. Не хотите ли взглянуть на польскую газету?
Он передал мне измятые, побывавшие во многих руках страницы сероватой бумаги. Первая была заполнена устаревшими известиями, приправленными советской пропагандой. На второй не менее тенденциозные статьи удивили меня тем, как скоро польский язык воспринял с коммунистической фразеологией чужие слова и обороты, если можно так сказать - осоветился. Третья состояла из декретов и распоряжений новой власти, и только из четвертой я узнал, что в Польше - в отличие от России - еще существует частная торговля. Правда, ее объявления состояли из двух-трех строк петита и сводились к адресу коммерческого предприятия, к фамилии его владельца и к названию товара, но Саша был упомянут в одном из них в связи с его довольно редкой отраслью торговли. Я, таким образом, узнал, что он благополучно пережил варшавское восстание, а затем и превращение Польши в прикрытую лживой вывеской советскую колонию. Ни одной другой польской коммунистической газеты я ни тогда, ни позже - до переселения в Америку - не увидел.
Его спасение от грозивших бед меня порадовало, но связаться с ним я не пытался. Помочь ему я ничем не мог, а повредить боялся. Толчком, напомнившим наше участие в М.О.Р., стало появившееся 18 сентября 1961 года в просоветском “Русском Голосе” в Нью-Йорке “Открытое письмо к русским эмигрантам”, подписанное В.В. Шульгиным.
Я знал автора этого “Письма” с апреля 1918 года, когда из Могилева приехал в Киев с твердым намерением включиться в борьбу с большевиками. Бывший член Государственной Думы Савенко, у которого я побывал по совету знакомых киевлян, ничем мне не помог, но направил к Шульгину. В его доме на Караваевской улице начался мой новый путь - недолгое участие в созданной Шульгиным тайной антисоветской организации “Азбука”.
Летом того же года я, с ведома генерала Ломновского[157], начальника тайного киевского центра Добровольческой армии, стал чиновником для особых поручений гетманского министерства иностранных дел, но сносился с центром не через Шульгина, а через поручика А.Ф. Ступницкого, окончившего - лет за шесть до меня - Могилевскую гимназию.
В начале 1919 года я встретился с Шульгиным в занятой французами Одессе. Мы жили в одной и той же лондонской гостинице. Он был шафером на свадьбе французского консула “с особыми полномочиями” Энно, который, в ноябре предшествовавшего года, тщетно пытался предотвратить падение Скоропадского и при котором я, по желанию штаба Добровольческой армии, состоял переводчиком.
Летом 1920 года, в том же приморском городе, на этот раз захваченном большевиками, Союз Освобождения России, в котором я участвовал, узнал, что Шульгин скрывается в Одессе и добывает пропитание тем, что ходит по дворам с песенками и гитарой. Найти его мы не пытались - это было бы и для нас, и для него напрасным риском, тем более что одним из офицеров, установивших с нами связь из Крыма, был его близкий родственник.
Гораздо позже - в Америке - кто-то мне рассказал, что в 1944 году Шульгин добровольно остался в занятой советскими войсками Югославии, был арестован и увезен в Москву. Об его дальнейшей судьбе никто ничего достоверного сказать не мог. Теперь известно, что он побывал на Лубянке и провел долгие годы в страшном Владимирском изоляторе, из которого его, как и других заключенных, освободила хрущевская “амнистия”.
Письмо Шульгина в “Русском Голосе” было обращенным к эмигрантам советом признать, что в России - после возглавления власти Хрущевым - произошли неотвратимые перемены и поэтому пора отказаться от непримиримого, враждебного отношения к коммунизму и к советскому строю.
Российский Политический Комитет в Нью-Йорке возразил, распространив “Три письма В.В. Шульгину”, написанные проф. Д. Иванцовым, Б.К. Ганусовским[158] и мною. Отвечая ставшему советским пропагандистом бывшему эмигранту на его восторженный отзыв о миролюбии Хрущева, я написал: “Войны мы, русские эмигранты, не хотим, как не хочет войны весь свободный мир. Война, однако, уже ведется, и ведется не нами. В Азии и в Африке, в Европе и, в последнее время, в Америке - на Кубе - война ведется коммунистами, и ее цель провозглашается открыто: распространение коммунизма по всей земле, та всемирная коммунистическая революция, которую начал Ленин, продолжил Сталин и ныне продолжает Хрущев”.
“Уничтожение свободы слова, - было сказано в другой части моего ответа Шульгину, - преступление коммунистов, но страшнее другое - уничтожение свободы совести. Кто сосчитает его жертвы, кто укажет точное число новых мучеников русской церкви? их обильной кровью орошена вся русская земля”.
Я воздержался от резких, оскорбительных выпадов, понимая, что человек, попавший в советские тиски, мог быть сломлен постигшей его участью, но я напомнил то, что в 1926 году было им написано в предисловии к “Трем столицам”: “Я порядочно побаивался, как бы в случае неудачи большевики не разыграли со мной того же самого, что они проделали с Борисом Савинковым, т. е. чтобы не опозорили моего имени прежде, чем тем или иным способом меня прикончить. Поэтому в письме на имя генерала Артифексова[159] я заявлял, что хотя я еду в Россию по личным мотивам и политики делать не собираюсь, но я остаюсь непримиримым врагом большевиков, почему каким бы то ни было их заявлениям о моем “раскаянии” или с ними “примирении” прошу не придавать никакой веры”. К этой цитате я прибавил: “Не знаю, как коммунисты заставили Вас отречься от непримиримости, отречься от всего, что было столько лет смыслом и содержанием Вашей жизни, но знаю, что под этим отречением, под Вашим “открытым письмом” к русским эмигрантам не только Ваша подпись, но и Ваши слова: “Каким бы то ни было их заявлениям о моем раскаянии или с ними примирении прошу не придавать никакой веры”.
Шульгин откликнулся - 7 сентября 1962 года в московских “Известиях” появилась его статья, озаглавленная “Возвращение Одиссея”. Она была описанием его состоявшегося под чьим-то бдительным оком путешествия по России, во время которого он побывал в Киеве, на Караваевской улице, а на Волыни увидел свое бывшее имение - Курганы. Он перечислил в этой статье некоторых известных русских эмигрантов, которых назвал “бесноватыми” за то, что они призывают западный мир к войне с захватившими власть в России коммунистами, но меня упомянул с оговоркой: “Нет, Войцеховский не бесноватый, и не потому, что в своем письме он делает мне некоторые комплименты, а по другим основаниям, но, между прочим, он в одном отношении безусловно не прав... С.Л. Войцеховский должен прибавить, что есть русская эмиграция, которая открыто и даже исступленно, упиваясь своим собственным безумием, зовет термоядерные бомбы упасть с неба на головы человечества. Может быть, С.Л. Войцеховский просто этих статей не читал? В таком случае, мой совет их прочесть и отгородиться от этой части русской эмиграции решительно и твердо. Но сейчас я вижу С.Л. Войцеховского среди поджигателей войны, так как он совместно с Б. К. Ганусовским выступил с открытым письмом и тем самым как бы солидаризировался с этого рода мыслителями”.
Полемика с человеком несвободным была бы бесплодной. Я промолчал, хотя сам себя “поджигателем войны” никак не считал. Шульгин, однако, вызвал во мне другой вопрос: прочитал ли Саша его статью в легко доступных в Варшаве “Известиях” и узнал ли из нее, что я еще существую? На ответ я не надеялся, но получил его неожиданно и скоро. Месяца через три вечером в моей квартире раздался звонок телефона. Знакомый, бывший варшавянин, взволнованно сказал:
- Простите, Сергей Львович, что беспокою поздно, но должен предостеречь... Кто-то, только что приехавший из Варшавы, хочет получить ваш адрес...
Он рассказал, что в поезде метро с ним заговорили единственные пассажиры вагона - господин и дама, спросившие, где нужно пересесть, чтобы попасть в другую, далекую часть Нью-Йорка. Услышав, что между собой они говорят по-польски, мой знакомый ответил на том же языке. Когда он назвал себя русским варшавянином, неизвестный поляк воскликнул:
- Да ведь и моя жена тоже русская и тоже варшавянка!
Она присоединилась к разговору и спросила, много ли в Нью-Йорке русских бывших жителей Варшавы. Услышав мое имя, она не сразу поверила:
- Как, разве Войцеховский не убит?.. В Польше мы его считали мертвым... Дайте, пожалуйста, его адрес...
Настойчивость, с которой они эту просьбу повторили, показалась моему знакомому подозрительной, тем более что - по их словам - поляк и его русская жена только за три дня до случайной встречи в метро прилетели в Америку из Польши. Адрес он им не сообщил, но на следующий день они появились в Толстовском фонде и просьбу повторили. Им было сказано, что фонд ничьих адресов не сообщает, но может - если они пожелают - отослать мне их письмо. Они немедленно этим предложением воспользовались.
Из письма я узнал, что дама, считавшая меня убитым, - бывшая жена варшавского русского купца, вышедшая - вторым браком - за поляка. Она и ее муж хотели посоветоваться со мной о возможности получения ими права на постоянное пребывание в Соединенных Штатах. Для ответа был указан номер телефона. Вспомнив, что первый муж этой варшавянки был до войны компаньоном Саши в общем коммерческом деле, я пригласил их к себе и два дня спустя услышал от них много мне неизвестного, трагического и забавного о подсоветской Польше. Спросил я их, конечно, и о Саше и - к великому горю - узнал, что в 1948 году он на небольшой станции в окрестностях Варшавы пытался вскочить в отходивший переполненный поезд, поскользнулся, попал под колеса и был убит.
Я не предполагал - после этого известия, - что когда-либо еще раз услышу имя Саши от человека, его не знавшего, но случилось именно это. В марте 1964 года в клубе Колумбийского университета состоялся завтрак, на который один из профессоров пригласил нескольких эмигрантов для разговора о русской зарубежной печати. Одним из приглашенных был Б. В. Сергиевский[160], но участники этой встречи не знали, успеет ли он вовремя прилететь из Парижа. За стол сели без него, но к концу завтрака он появился и смог высказать свое мнение в состоявшемся за чашкой кофе разговоре. Гости стали расходиться, когда он подошел ко мне и сказал:
- Вот, чуть не забыл... Русский парижанин хотел что-то узнать о вашем знакомом...
На листке из блокнота, который Сергиевский тут же мне вручил, было им записано:
“Спросить Сергея Львовича, когда и где он в последний раз видел Александра Владимировича...”
После имени и отчества была указана фамилия Саши. Я был этим поражен. Сергиевский это заметил:
- В чем дело?.. Что вас взволновало?
- Здесь, - ответил я, - предпочитаю промолчать... Можно ли вас увидеть завтра?
- Конечно, в любое время...
На следующий же день, встретившись с Сергиевским, я спросил, кто и где заговорил с ним о Саше.
- Прилетел я, - рассказал он, - в Париж... Остановился, как всегда, у Ритца... Появились, как всегда, просители, домогавшиеся денежных пособий... Почти всех я знал по прошлым приездам, но К., назвавшего себя первопоходником, корниловцем и галлиполийцем, увидел впервые...
Оказалось, что он - не проситель в обычном смысле слова.
- Вы, кажется, - сказал он мне, - знаете Сергея Львовича Войцеховского ?
- Да, - ответил я, - мы единомышленники и друзья.
Он рассыпался в похвалах вашему антикоммунизму, а затем обратился с просьбой, которую я тогда же записал... Почему она вас удивила?
Пришлось объяснить, кем был Саша. Я упомянул его причастность к М.О.Р. и помощь, оказанную Шульгину при переходах польско-советской границы в обе стороны. Я сказал, что русский парижанин не мог знать Саши, так как в Польше не жил, а Саша во Франции не бывал. Единственным возможным объяснением попытки установить его судьбу я назвал желание К.Г.Б. пополнить его архив недостающими сведениями.
Я высказал предположение, что до выступления Шульгина в роли советского пропагандиста его биография была еще раз тщательно проверена. Описанная им в “Трех столицах” поездка в Россию не была забыта, и, в связи с ней, должно было всплыть имя Саши, как проводника, доставившего Шульгина из Варшавы на границу. Именно тогда могло выясниться, что судьба Саши после войны советским “органам государственной безопасности” не известна. Не скончайся он в 1948 году, они, несомненно, установили бы, что он мирно занимается в Варшаве торговлей, но смерть на загородной железнодорожной станции, вблизи которой его, вероятно, похоронили, осталась не отмеченной в списках населения польской столицы. Саша пропал без вести, и в цепочке имен, связанных с жизнью Шульгина, не хватало звена. Поэтому в Москве было решено воспользоваться моими дружескими отношениями с Сергиевским, чтобы задать ему вопрос, который не мог быть прямо поставлен мне.
Примечания.
150 Войцеховский Сергей Львович, р. 4 марта 1900 г. в Варшаве. Мо-гилевская гимназия, 1918 г. В Добровольческой армии; 1918 г. в организации генерала Ломновского в Киеве, чиновник гетманского МИД. С декабря 1918 г. в Одессе, служащий французского консульства, с марта 1919 г. послан для связи с организацией армии в Киев. С мая 1919 г. чиновник особых поручений при управлении командующего войсками Киевской области. В январе 1920 г. остался в Одессе, участник создания Союза Освобождения России. В эмиграции в Польше, с сентября 1921 г. до июля 1944 г. журналист в Варшаве. С 1923 г. член боевой организации Кутепова, 1928 -1930 гг. ее варшавский резидент, в 1931 -1939 гг. член правления и управляющий делами РОК, в 1940-1945 гг. председатель Русского Комитета. В 1947-1950 гг. в Германии, затем в США. Писатель и публицист. Уме]) 21 января 1984 г. на Толстовской ферме (США).
151 Впервые опубликовано: Войцеховский С.А. Эпизоды. Лондон - Канада, 1978.
152 Вельмин Анатолий Петрович, р. 23 октября 1883 г. Судейский чиновник. В эмиграции в Польше, сотрудник газеты “Последние новости”, после 1945 г. во Франции, секретарь Союза писателей и журналистов в Париже. Умер 1958 г.
153 Бранд Владимир Владимирович, р. 17 июля 1892 г. в Тульской губ. Николаевский кадетский корпус, Михайловское артиллерийское училище (экзамен), 1912 г. Капитан артиллерии. В Северо-Западной армии (в списках с 20 июня 1919 г.) в декабре 1919 г. помощник командира 6-го отдельного легкого артдивизиона. Подполковник (с 25 марта 1919 г.). В эмиграции в Польше, член БРП и НТС, редактор газет “Молва” и “Меч”. Умер 16 марта 1942 г. в Смоленске.
154 Братство Русской Правды. Образовано в 1921 г. как глубоко законспирированная боевая монархическая организация. Высшим органом являлся: Братский Центр - Верховный Круг, которому подчинялись местные, областные и боевые центры, автономные отделы и подотделы, боевые отряды и дружины. Последние вели партизанскую войну на советской территории, главным образом в Белоруссии и на Дальнем Востоке. Издавало газету “Русская правда”. Активную боевую деятельность вело до середины 30-х гг., но продолжало существовать некоторое время и после Второй мировой войны.
155 Гловацкий Василий Казимирович, р. 20 ноября 1869 г. Николаевское кавалерийское училище, 1892 г. Полковник л.-гв. Уланского Его Величества полка. В эмиграции во Франции. Умер 30 октября 1948 г.
156 Свитич Александр Каллинникович. В эмиграции в Польше. Магистр богословия, журналист, редактор газеты “Русский Голос”, в 1939 -1944 гг. в Варшаве. После 1945 г. - в США. Умер 17 августа 1963 г. в США.
157 Ломновский Петр Николаевич, р. 24 ноября 1871 г. Тифлисский кадетский корпус, 1889 г., Павловское военное училище, 1891 г., академия Генштаба, 1898 г. Офицер л.-гв. Волынского полка. Генерал-лейтенант, командующий 10-й армией. Георгиевский кавалер. В Добровольческой армии с 1 июня 1918 г. в Киевском центре (утв. 2 февраля 1919 г.). 1917-1919 гг. представитель армии в Киеве (с 18 ноября 1918 г. начальник Главного центра). В эмиграции в Болгарии и Франции, к 1 июля 1939 г. член полкового объединения. Умер 2 марта 1956 г. в Ницце (Франция).
158 Ганусовский Борис Казимирович, р. в 1906 г. (1908 г.). Сын инженера путей сообщения. Учащийся гимназии в Петрограде. Кадет Одесского кадетского корпуса. В Вооруженных Силах Юга России; участник похода из Одессы к румынской границе. В Русской Армии кадет интерната при Константиновском военном училище до эвакуации Крыма. Эвакуирован из Севастополя на транспорте “Корнилов”. В эмиграции в Югославии. Окончил Крымский кадетский корпус, 1926 г., Белградский университет. Во время Второй мировой войны в 15-м казачьем кавалерийском корпусе. Выдан в СССР и провел 10 лет в лагерях. Умер 5 ноября 1993 г. в Сант-Пауле (США)
159 Артифексов Леонид Александрович. Из казаков Терской обл., сын преподавателя гимназии. Тифлисская гимназия, 1907 г., Алексеевское военное училище, 1909 г. Офицер 1-го Сибирского казачьего полка. Командир сотни 1 -го Запорожского полка Кубанского казачьего войска. Капитан (с 1915 г.), командир 6-го бронеавтомобильного отделения. Георгиевский кавалер. Участник похода на Петрогад в октябре 1917 г. В Добровольческой армии; в июле 1918 г. эмиссар Добровольческой армии в Тифлисе, с 13 октября 1918 г. помощник командира Корниловского конного полка. Ранен 16 октября 1918 г., с 8 декабря 1918 г. командир 1-го Линейного полка Кубанского казачьего войска, с 6 марта 1919 г. командир Корниловского конного полка, с 18 июня (24 июля) 1919 г. генерал для поручений при командующем Кавказской армией, с 2 декабря 1919 г. генерал для поручений при командующем Добровольческой армией, в Русской Армии в октябре 1920 г. при генерале Врангеле для особых поручений до эвакуации Крыма. Генерал-майор (1920 г.). В мае 1921 г. входил в состав ближайшего окружения генерала Врангеля. В эмиграции в Югославии. Умер 3 июня 1926 г. в замке Вурберг у Птуя (Югославия).
160 Сергиевский Борис Васильевич, р. 20 февраля 1888 г. в Гатчине. Сын инженера путей сообщения. Реальное училище в Одессе, 1906 г., Киевский политехнический институт, Севастопольская авиационная школа, 1915 г. (1917г.). Прапорщик запаса. Капитан, командир 2-го истребительного авиаотряда. Георгиевский кавалер. В 1918 г. инструктор в английской авиации. 1919 г. командир авиационного отряда в Северо-Западной армии, летом 1920 г. начальник авиации 3-й Русской армии. В эмиграции с 1923 г. в США, работал на заводе Сикорского, в 1943 -1945 гг. служил в американской армии, затем владелец авиационной школы в Нью-Йорке. Председатель Российского политического комитета, командир гарнизона батальона комбатантов американской армии, председатель Союза русских летчиков, председатель отдела Союза георгиевских кавалеров. Умер 24 ноября 1971 г. в Нью-Йорке.
Источник: www.dk1868.ru