Алексей Шиповальников: «Отец с самого детства жил в ощущении ГУЛАГа вокруг» (1)
Части: 1, 2
«Правмир» | 09.03.2017 | Полина Боровикова
Алексей Шиповальников: «Отец с самого детства жил в ощущении ГУЛАГа вокруг»
Сын выдающегося пастыря XX века - о детстве и юности во времена гонений
«Счастье», «счастлив» - слова, которые чаще всего можно услышать из уст Алексея Викторовича Шиповальникова, композитора, дирижера, профессора литургики и регента с сорокалетним стажем. Алеша, как называют его родные и друзья, родился в середине двадцатого века в семье известного священника Русской православной церкви Виктора Шиповальникова. Детство маленького «поповича» проходило в годы гонений на церковь, ее пастырей и их семьи. Нищета, голод, насмешки и побои со стороны сверстников, отчисление из университета, аресты и допросы - все это в воспоминаниях Алексея Викторовича становится второстепенным, уступая место рожденным в детстве и пронесенным через всю жизнь духовной радости и глубокой вере, картинам семейного уюта, по-шмелевски осязаемого быта, где все пронизано любовью и благодарностью Богу. Алексей Викторович также делится воспоминаниями о дорогих его сердцу людях, с которыми посчастливилось встретиться на жизненном пути - патриархах Алексии Первом, Пимене и Алексии Втором, отце Иоанне Крестьянкине, Солженицыне, Чуковском и многих других.
Отец с самого детства жил в ощущении ГУЛАГа вокруг
- Ваш отец, протоиерей Виктор Шиповальников, был одним из самых выдающихся пастырей XX века. Некоторые эпизоды его биографии особенно меня поразили. Из его собственных воспоминаний: «Шли повальные репрессии. Вечером в церкви идет служба, утром приходишь - уже тех священников нет. Поэтому у меня возникла такая мысль: а кто же их заменит, если так будет продолжаться? И у меня возникло твердое желание, несмотря ни на что, пополнить их ряды». То есть молодой человек решает встать на смену тем, кто убит или отправлен в лагеря, понимая, что и его самого постигнет подобная участь. Как это возможно? Как же инстинкт самосохранения?
- Это был примерно 1930 год. Отцу было около пятнадцати лет. Я могу вспомнить себя в этом же возрасте - инстинкта самосохранения не существует. Он только с годами появляется. Но дело, конечно, не только в этом. Решение отца стать священником, действительно, было ранним, но оно было выстраданным и непоколебимым. И, повзрослев, он этому решению не изменил. Папа был очень цельным, волевым и целенаправленным человеком.
Кроме того, отцу очень повезло - у него перед глазами прошли многие великие святые, новомученики. А некоторых он знал лично - священномученикам Серафиму (Чичагову) и Илариону (Троицкому) он прислуживал в алтаре. Был знаком со святителем Лукой (Войно-Ясенецким).
Это стало возможным благодаря тому, что папа родился и вырос в Архангельске, в районе Соломбала - это участок на берегу Северной Двины, являвшийся перевалочным пунктом, из которого на Соловки шли корабли. Был очень короткий период времени (к 30-му году он уже закончился), когда ссыльным архиереям и духовенству еще разрешали служить перед тем, как их отправляли в соловецкий ГУЛАГ. Мой отец застал этот период и своими глазами увидел этих удивительных людей. И это предопределило всю его жизнь.
Алексей Шиповальников. Фото Полины Боровиковой
- Каким образом вашему отцу удалось осуществить свою мечту о священстве?
- Для начала отец поехал учиться в Ленинград, так как оставаться в Архангельске не было смысла. Там он поступил в холодильный техникум. В Ленинграде папа познакомился с владыкой Николаем (Ярушевичем), ставшим для него духовным отцом.
В конце тридцатых отца призвали в армию, а затем началась Великая Отечественная война. Он попал в Одессу, где во время знаменитой эвакуации войск в Крым сержант Шиповальников вместе с тысячами других солдат был оставлен на берегу, на погибель.
На следующий же день брошенные на берегу красноармейцы были окружены противником и их повели на расстрел. Отцу чудом удалось бежать. В оккупированной Одессе папа познакомился и обвенчался с мамой, там же был рукоположен ростовским архиепископом Николаем (Амасийским).
- В конце войны, уже в сане иерея оказавшись в Румынии, отец Виктор вместе с семьей - женой и новорожденной дочерью - решает вернуться в СССР (хотя была возможность уехать в Швейцарию), прекрасно понимая, чем это может ему грозить. Из книги о вашем отце: «Их поместили в Кишиневский фильтрационный пункт. Все жили в бараке. Матушка плохо себя чувствовала после родов (еще не прошло даже 40 дней), в лагере не давали мыться. Пеленки отец Виктор сушил на себе - обматывался ими на ночь». А спустя три месяца последовал арест отца Виктора, следствие и этапирование в воркутинский ГУЛАГ. Матушка с грудным ребенком на руках оказалась на улице. Зачем же они вернулись в СССР?
- Отец не мог жить ни в какой другой стране - только в России. Хотя румынский патриарх к нему очень хорошо относился. Монахини из румынского монастыря, при котором папа с мамой жили в конце войны, очень их любили. Они со слезами на глазах отговаривали папу от возвращения в СССР. Но, как я уже говорил, отец был очень волевой и целенаправленный. Если он принимал какое-то решение, он этому решению следовал, чего бы ему это ни стоило.
- А ваша мама, супруга отца Виктора Мария Борисовна, была согласна с таким решением? Для женщины, тем более только родившей, это тяжелейшее испытание.
- Да, мама была согласна. Вообще, несмотря на все сложности, которые отец с матерью пережили, они укрепились духовно, внутренне. Их отношения с течением времени становились все крепче. А к восьмидесяти годам между ними были такие мир и любовь, какие редко встретишь. Она была Манечка, а он был Витечка.
Отец Виктор, Мария Борисовна, Алеша и Лиза. Из архива Елизаветы Викторовны Шиповальниковой
- Почему для вашего отца было так важно жить в России, даже несмотря на грозящую ему там опасность?
- В родителях русское начало очень сильно. Для нас Россия - это не просто государство, это часть нашей генетики, нашей души. Я зеркало моего отца. Несмотря на то, что я уже много лет живу в Америке, я никогда не был эмигрантом. Я никогда не просил политического убежища, и всегда оставался российским гражданином.
Я приехал сюда на пару месяцев, чтобы помочь Церкви. Меня позвал митрополит Американской Православной Церкви Феодосий с просьбой поделиться опытом. Но так случилось, что эта поездка затянулась на долгие годы. И в этом, как я уже вижу сейчас, был Божий промысл.
- Ваш отец когда-нибудь говорил вслух о патриотизме, о Родине?
- У нас дома никогда не было патетики. Сейчас это очень модно. В нашей же семье любовь, в том числе к Родине, проявлялась сдержанно, в действии. И в церкви папа вел себя так же. В нем не было церковного сахара - «лампадничества», как он это называл. Он не говорил сладких фраз, вроде «возлюбленные братья и сестры». Проповеди его были короткими, семь-десять минут. Я называл их «калашниковы» - автоматные очереди, потому что только по делу и в самое сердце.
Вообще, когда внутри есть твердая система ценностей, ее не нужно как-то внешне оформлять. Ведь люди часто за речами о высоком, о любви к ближнему или к Отечеству пытаются прикрыть свой эгоизм. И это лицемерие сейчас присуще всему миру.
- Отец рассказывал вам о лагере, о войне?
- Нет. Дело в том, что бывшие зэки только друг с другом могли обмениваться какими-то воспоминаниями, но с людьми, которые этого сами не пережили, они не делились никогда. Еще один пример - отец моей жены, известный биохимик и генетик, академик Александр Баев. Он отсидел семнадцать лет и тоже ничего никогда не говорил об этом времени.
И о новомучениках, которых папа встречал в детстве, он особо нам не рассказывал, ведь они тоже были заключенными. Отец с самого детства жил в ощущении ГУЛАГа вокруг.
О Великой Отечественной папа также не делился воспоминаниями. Хотя, когда меня забирали в армию, он сам мне подготовил вещи, которые необходимо было взять с собой. И кружка, которую он мне с собой дал, была его лагерной кружкой. Он и портянки меня научил завязывать - в армии этот навык очень пригодился.
- И все же что-то напоминало о годах, проведенных вашим отцом в лагере?
- Отец всегда, сколько я помню, на ночь надевал шапку. У него мерзла голова, потому что по дороге в лагерь в пятидесятиградусный мороз охранник сбил у него с головы шапку, и он шел примерно десять километров по этапу без головного убора.
Отец до последних дней молился о следователе, который вел его дело. Он вообще всегда молился о тех, кто его мучил, и о таких, о которых никто не молился. Я иногда даже спрашивал: «Папа, а ты обо мне так же усердно молишься?»
А если говорить о последствиях лагерного периода, то мы с моей старшей сестрой до сих пор пожинаем плоды того времени - мы оба очень нездоровы. Наши проблемы со здоровьем идут от тех лет. Сестра в младенчестве сама прошла лагерные испытания, а я родился сразу после - в тяжелейших материальных и бытовых условиях, и получил весь набор болезней. В результате у меня развилась тяжелая астма.
Но Господь милостив. Ведь когда я в 1970-м году попал в реанимацию в первый раз (мне было двадцать лет), то врачи сказали, что я проживу еще максимум 25 лет. Сейчас 2016-й, и мы с вами сидим, разговариваем. Слава Богу!
Но все равно мое детство - это для меня воспоминание счастья. Я знаю, что родителям было тяжело. Но для меня это все равно счастье!
В детстве мне часто приходилось драться
- Где обосновалась ваша семья после освобождения отца из лагеря?
- Папу по постановлению особого совещания при НКВД приговорили к пяти годам, но благодаря тому, что владыка Николай (Ярушевич) по благословению Патриарха Алексия Первого включил отца в списки на освобождение, подаваемые Сталину, то папу освободили через три года, в 1947-м. Это настоящее чудо, что он остался жив к моменту освобождения - в лагере он тяжело болел и находился на волосок от смерти.
После того, как отец вернулся из лагеря, мы, убегая от возможных арестов, жили и в Архангельске, и в Ростове, и в Пскове. Затем отца перевели в Рязанскую область. В самой Рязани вначале селиться не разрешали. А в деревне Сасово, километров сто от Рязани, позволили. Жуткая глушь. Ни асфальтовой дороги, ничего.
Моя старшая сестра Лиза пошла в этой деревне в первый класс. Но осенью и весной дойти до школы ученикам было невозможно - грязь была настолько глубокая, что дети могли застрять и не вылезти. Поэтому муж Лизиной учительницы ходил по домам, где жили первоклассники, привязывал детей к веревке и таким образом тащил их через грязь в школу. Чуть позже родителям разрешили поселиться в Рязани, и мы переехали.
Алеша и Лиза. Из архива Елизаветы Викторовны Шиповальниковой
- В книге о вашем отце описан случай, когда Елизавета, будучи старостой в первом классе сасовской школы, организовала своих одноклассников, чтобы присоединиться к крестному ходу на Светлой седмице. Как это было возможно в советской школе?
- Все дело в том, что Лиза - папина дочка. Она по натуре лидер. И я всегда старался ее в этом догнать. Вообще, почти все мои детские воспоминания неразрывно связаны со старшей сестрой. Такой тандем, какой был у нас с ней, сложно представить. Шалости тоже были совместными. Чего мы только не вытворяли. Паиньками мы не были, это уж точно. Пока мы не выросли и не разъехались по разным весям, мы почти всегда были вместе.
Когда я пошел в школу, мы с сестрой учились в разные смены - я в первую, она во вторую. И у нас на двоих был один бушлат и одна пара обуви - бывшие женские ботики с большими пряжками. Когда я приходил из школы, то снимал с себя бушлат и обувь и отдавал сестре. У бушлата пуговицы были пришиты на две стороны: когда я надевал его в школу, я застегивал на одну сторону, когда она - на другую. А у ботиков были немного подрезанные каблучки, чтобы мне не приходилось ходить на высоких каблуках.
Но не только мы так жили. Время было такое. У меня до сих пор сохранились многие привычки тех лет. Например, моя тарелка всегда чистая после того, как я поем. Даже если я не очень голоден, я всегда все доедаю до конца. И уж точно ни в коем случае не выбрасываю хлеб. На меня дико смотрят в ресторане, когда я прошу завернуть мне с собой недоеденный хлеб. Что касается вещей, я уже много лет ничего себе не покупаю. Это все из детства - и не потому, что нищета так поразила, а потому, что выработался рефлекс нестяжательства.
Хотя я очень люблю бабочку себе завязать. Люблю, чтобы рубашка была хорошо накрахмалена, твердая. Чтобы костюм хорошо сидел. То есть для меня важна не дороговизна, а стиль. И это относится ко всему в жизни - к внешнему виду, к музыке, к построению богослужения. Для меня стиль - это даже не вкус, а некая философия жизни, какие-то структуры гармонии, которые должны быть в человеке.
- Как складывались ваши отношения с учителями и одноклассниками в школе? Они ведь знали, что вы сын священника.
- Да. В этом смысле школьные годы были непростыми. После занятий меня частенько поджидали мальчишки, чтобы побить за то, что я сын священника. Поэтому уже с первого класса мне приходилось отбиваться. В то время у нас была школьная форма - гимнастерки, фуражки, ремни. Меня научили наматывать ремень на руку так, чтобы пряжка оказывалась на кулаке. Да, меня били сильно, и я бил сильно. Так что в детстве я надрался на всю оставшуюся жизнь. А что мне оставалось делать? Если бы я не стоял за себя, меня бы просто растоптали. Тем более, что в пятидесятые годы было очень много неблагополучных семей - одинокие матери, которые после войны растили сыновей без отцов. Конечно, эти мальчишки хулиганили. И обзывали меня как только угодно, и били.
Но что интересно - не было страха. Совсем не было. А вот чувство справедливости - что незаконно тебя бьют за то, что ты сын священника - придавало силы. Но несколько раз пришлось все же по пожарной лестнице удирать со второго этажа школы, потому что меня поджидало порядка десяти мальчишек. А от десятерых я, конечно, никак бы не отбился.
В первом классе вот еще какая была беда - моей учительницей была дочка священника. Как это ни парадоксально, но именно она мучила меня просто невероятно. Это был тот случай, когда в семьях священников вырастают яростные атеисты.
Каждый учебный день начинался с общешкольной линейки в актовом зале, после чего мы расходились по классам. И каждое утро на этой линейке меня выставляли перед всей школой и говорили, что он такой-сякой, сын священника, вот, посмотрите на него, негодяя. Но я оказался очень стойким - видимо, это генетика. Я даже помню эти линейки довольно смутно - если бы мне это очень досаждало, то я бы всю жизнь в подробностях все помнил.
А потом произошла вот какая метаморфоза. Когда меня совсем затравили, то меня забрала в свой класс парторг школы, преподаватель истории Мария Яковлевна Буданова. Я буду с благодарностью помнить ее всю жизнь. Она прошла войну, была капитаном на фронте. В ее классе у меня началась просто райская жизнь. Она прекратила это безобразие с линейками, меня постепенно перестали бить. Она относилась ко мне по-матерински. Чудный был человек!
Но я бы не хотел, чтобы обо мне сложилось впечатление как о каком-то мученике и страдальце. Да, нам, поповским детям, порой приходилось очень туго. Но несмотря ни на что, я и моя старшая сестра (я не говорю про младших брата и сестру, так как у нас большая разница в возрасте) не были страдальцами по внутреннему состоянию.
Мы с сестрой воспринимали наше бытие и то, что мы дети священника, как нечто естественное. Более того, в этом было какое-то удовольствие и счастье. Храм и дом были очень важными очагами духовной радости. Да, в школе нас били, унижали, несколько лет мы жили в нищете - но мы все равно были счастливыми детьми. И все сложности никак не влияли на наше мировоззрение, не колебали нашу веру.
Да и потом, человек так устроен, что чем старше он становится, тем меньше плохого он помнит. А помнит, в основном, только хорошее.
Алексей Шиповальников. Фото Алины Майбороды
Учителя были такие, что хотелось учиться
- А как складывались отношения с учителями в старших классах?
- Хорошо. Вообще, я счастливый человек, мне невероятно повезло с учителями в школе - это были потрясающие люди! Девяносто процентов преподавателей в Рязани были бывшие лагерники, которым так же, как и моим родителям, запрещено было жить в Москве.
Математику у нас вел доктор физико-математических наук, литературу - профессор МГУ, английский - бывший профессор иняза и так далее. У моей сестры Лизы физику и астрономию вел Александр Солженицын (он тогда работал в школе). Вообще, преподаватели были такие, что хотелось учиться. Вот стоит перед тобой учитель, отсидевший пятнадцать лет в лагерях, и Гомера тебе наизусть читает - сначала по-древнегречески, а потом в переводах. Ну как тут можно не хотеть учиться!
Хотя мое образование началось еще до школы. К первому классу я уже знал арифметику, читал по-русски, по-французски, свободно говорил по-немецки, а еще на старославянском. Чуть позже я еще занимался итальянским, латинским и греческим.
- Кто вас обучал языкам?
- У нас были учителя - тоже ссыльные. Не знаю, платили ли им родители, скорее всего нет, так как все тогда были очень бедные, денег не было. Но раз в неделю учителя приходили к нам на обед, видимо, это была плата за обучение. Причем во время обеда я должен был говорить на том языке, на котором говорил мой учитель.
С трех с половиной лет я играл на скрипке. Еще в художественную школу ходил. А на коньках учился кататься у самой Клары Гусевой - олимпийской чемпионки по конькобежному спорту. У меня был сумасшедший график. Кроме того, я очень много читал - это была своего рода болезнь. Даже под одеялом с фонариком читал. Мама ходила и отбирала фонарик. В шесть лет я уже добрался до Гомера.
- Нашли на родительской полке?
- Да! Библиотека была очень хорошая. Родители с тщательностью ее собирали. Там были очень редкие издания. Дело в том, что один из моих прапрадедов был главным цензором в Петербурге в девятнадцатом веке. При нем к столетию со дня рождения Пушкина вышло полное издание его сочинений, в котором было все. И это издание стояло у нас на полке. А вот Золя и Флобера мама старалась от меня прятать.
- Но вы все равно их отыскали?
- Конечно! Вообще, к семи годам я перечитал практически всю нашу домашнюю библиотеку. И любовь к чтению осталась на всю жизнь, многое я перечитывал по нескольку раз. Сейчас я читаю Рильке. Очень люблю творчество Тургенева - у него великолепный настоящий русский язык, который сегодня, увы, уже забывается. Поэзию Тютчева всем советую. Пушкина, естественно. Чехова, Бунина. Насчет Достоевского - тут не так все просто. Его нужно читать, когда у человека есть определенное внутреннее состояние для этого, потребность воспринимать то, о чем пишет Федор Михайлович. А у него все о душе.
Вообще, литература и музыка - это то, что оказывает большое влияние на формирование нашего внутреннего духовного состояния. На мой взгляд, люди также должны твердо знать основные законы физики, химии, математики и так далее. Чем больше человек знает о мире, пусть даже о его базовых законах, тем больше он может сделать как личность.
Господь ведь послал нас в мир не просто так. И мы должны это реализовать. А чтобы реализовать, нужно знать. Именно поэтому плохая система образования в стране - страшнее любой войны. Потому что это убивает душу и внутренний мир человека.
- А как вы начали играть на скрипке?
- Я начал заниматься скрипкой в три с половиной года. До этого я год просил маму об этом, с тех пор как научился говорить. Даже не знаю, почему именно скрипку. И это занятие, конечно, стало каждодневным трудом, что меня порой повергало в уныние, потому что хотелось на улице с друзьями играть или книги читать. Первый концерт у меня был в шесть лет, а с оркестром - в семь. Хотя на самом деле моя концертная деятельность началась лет с пяти, потому что по дороге в музыкальную школу я на улице играл всем, кто хотел послушать мою игру. Обычно это были старушки, сидящие на лавочках.
- Не опаздывали на урок?
- Опаздывал. А на обратном пути застревал еще больше. Играл старушкам этюды Шрадика. Что умел, то и играл. Но когда я учил что-то новое, это было настолько фальшиво, что все, кроме мамы, убегали из дома на время моих занятий. Скрипка в этом смысле неблагодарный инструмент - пока ты не овладеешь произведением, может быть много фальшивых нот, окружающим приходится несладко. Мне даже старшая сестра в окно кидала записочки, мол, может, ты уже закончишь, наконец.
А вообще, запах канифоли от смычка - это одно из главных детских воспоминаний.
- Какие еще яркие воспоминания детства у вас остались?
- Одной из моих самых больших радостей в детстве было наблюдать за снегоуборочной машиной. Я мог за этой машиной кварталами идти, смотреть, как она снег загребает. А поскольку шофер и те, кто снег подбрасывал, меня знали как облупленного, они меня чаем горячим поили - зима ведь, сильный мороз, а тут шкет семилетний тянется. Никогда не забуду, как шофер из кабины доставал трофейный немецкий термос и наливал мне горячий сладкий чай. Такое было отношение, такие люди!
Помню счастье, когда у меня лет в восемь появились первые валенки. Кто-то их отцу подарил для меня. И я специально шел на мороз, чтобы ходить в валенках по снегу.
Я вообще в детстве любил зиму больше, чем лето. Мне очень нравилось сочетание луны, мороза, снега, тишины. Когда снег лежит, больше света. И в лунную ночь получается двойное освещение - и сверху, и снизу. Когда мы зимой возвращались из церкви, это было удивительное ощущение: луна, снег, а впереди дом, и из трубы пар идет столбом.
Я забирался в алтаре в архиерейское кресло и засыпал
- Как началось ваше церковное служение?
- Когда я был совсем маленьким, если родители по какой-то причине не брали меня с собой на всенощное богослужение, то я его устраивал дома сам. Я выстраивал из стульев алтарь и ходил, служил всенощную. У меня даже кадило было. Частенько я так и засыпал прямо в этом своем самодельном алтаре. Папа с мамой приезжали из храма и находили меня спящим.
Мы, дети, вообще стремились быть похожими на отца, следовать его примеру. При этом он никогда нас ни к чему не принуждал. Он никогда не заставлял нас идти в храм, но мы сами бежали. Он никогда нам ничего не говорил о постах, но мы видели, что он не ест скоромную пищу, и тоже не ели.
А прислуживать в храме я начал рано, в пять лет. Я был свещеносцем. Когда на Великий вход мы спускались с амвона, меня протодьякон брал под мышки, потому что были случаи, когда я наступал на стихарь и на глазах у всего храма кубарем катился вниз со ступенек. И точно так же протодьякон меня поднимал, когда шли обратно.
Также у меня была такая привычка. Пока на всенощном бдении владыка Николай (Чуфаровский) на полиелее помазывал всех с кафедры, я забирался в алтаре в его архиерейское кресло и засыпал. Когда он возвращался в алтарь, то говорил: «Алешу не будите, а мне дайте вон тот стульчик». Будили меня только тогда, когда уже нужно было уезжать. И я лет до девяти не знал, что на всенощной после канона еще что-то есть.
Протоиерей Виктор Шиповальников. Из архива А. В. Шиповальникова
- А отец строго относился к тому, как вы прислуживали? Бранил за шалости?
- Был вот какой случай. Мне было лет шесть или семь, и я вышел читать шестопсалмие в центр храма, в темноте. Я решил блеснуть - прочитал его наизусть, без книжки. Бабушки в храме, конечно, умилились. Прихожу в алтарь - владыка тоже сияет. А вот отец послал меня на амвон пятьдесят поклонов класть в качестве наказания - за своеволие и за тщеславие.
По канону нужно всегда читать по книге, чтобы не допустить ошибок. С тех пор во время богослужения я все читаю по книге, даже Трисвятое, хотя, конечно, знаю его наизусть. И я убедился в том, что отец был прав. Где-то лет пятнадцать назад произошло невероятное - я во время службы забыл «Отче наш» на середине. Просто вдруг остановился и не мог вспомнить, что дальше. Так что всякое бывает.
Вообще, я прошел очень сильную алтарную школу. Мой отец был потрясающий уставщик, он все знал. Каждую литургию он служил как первую и последнюю, служил совершенно уникально. И не потому что у него был красивый голос, а потому что каждое слово им произносилось не между прочим, оно было наполнено. И он блестяще знал службу. Собственно, любовь к уставу и к литургике у меня от отца.
Чуть позже я брал уроки у архимандрита Иоанна (Маслова) - знатока устава. Я также ездил в Свято-Троицкую Серигиеву Лавру, знал регента Лавры отца Матфея (Мормыля). Тем не менее, когда в 1977 году по благословению святейшего Патриарха Пимена я стал регентом в одном из московских храмов, то очень волновался. Сам я пел в хоре не так много до этого. Но вдруг сработала моя детская память - я все стал вспоминать.
Мне уставщица подсовывает бумажку с порядком службы, а мне не нужно, я все помню. Чем завоевал доверие хора. И это не потому, что я такой молодец, а потому, что это было впитано с молоком. И вот я уже сорок лет регент и семь лет профессор литургики.
Вообще, я с детства хотел стать священником, но не сложилось. Видно, Богом мне была предназначена другая стезя, которой я посвятил всю жизнь, - церковная литургическая музыка, которая занимает одно из важнейших мест в богослужении.
(Окончание следует)
Оригинал: www.pravmir.ru
Скриншот
«Правмир» | 15 марта 2017 | Полина Боровикова
Алексей Шиповальников: «Верь Богу - и будешь улыбаться»
Сын выдающегося пастыря XX века продолжает вспоминать о своей жизни и жизни своей семьи
Литургии на рассвете, игра в машинки у патриарха, футбол с Иоанном Крестьянкиным, стены Лубянки и Ленин за ширмой, чудо на Аляске и «Калинка» на американский манер - Алексей Шиповальников, сын выдающегося пастыря 20 века Виктора Шиповальникова, продолжает вспоминать о своей жизни и жизни своей семьи.
Алексей Шиповальников - человек, который доказывает, что счастье внутри нас и мало зависит от внешних обстоятельств. Талантливый дирижер и композитор, он родился в середине двадцатого века в семье известного священника Русской православной церкви Виктора Шиповальникова. Детство маленького Алеши проходило в годы гонений на церковь, ее пастырей и их семьи. Нищета, голод, насмешки и побои со стороны сверстников, отчисление из университета, аресты, допросы на Лубянке - все это в воспоминаниях Алексея Викторовича становится второстепенным, уступая место рожденным в детстве и пронесенным через всю жизнь духовной радости и глубокой вере, картинам семейного уюта и по-шмелевски осязаемого быта. Алексей Викторович также делится воспоминаниями о дорогих его сердцу людях, с которыми посчастливилось встретиться на жизненном пути - патриархах Алексии Первом, Пимене и Алексии Втором, отце Иоанне Крестьянкине, Солженицыне, Чуковском и многих других.
Я чувствовал силу людей, которые молились после немыслимых испытаний
- Ваш отец около двадцати лет служил в Рязани. Насколько я понимаю, это был особый период в жизни вашей семьи. Что больше всего запомнилось из тех лет?
- Литургия служилась каждый день. В будние дни она начиналась в пять утра, чтобы люди успели на работу. Мы с отцом выходили из дома в половине пятого, идти нужно было километра два пешком. К семи служба заканчивалась. Что очень важно - к пяти утра огромный храм наполнялся почти полностью. В будние дни дружинники не караулили у дверей храма, поэтому многие приходили именно в будни.
Я очень хорошо помню эти службы на рассвете. Помню, например, что у правой колонны часто стоял Солженицын. Он приходил перед началом занятий в школе (прим. - в те годы Александр Солженицын работал учителем физики в рязанской школе). Тогда у него еще ни бороды, ни усов не было.
Причастников было немного, люди просто молились во время литургии. Но что важно - приходили только те, которым это было действительно нужно.
Посещать богослужения в те годы было не модно, это было опасно. И какую же удивительную атмосферу создавали эти несколько сотен человек в храме. Люди, которые молятся! Не свечки ставят, не воду набирают, а молятся! Какое потрясающее единство искренне обращенных к Богу сердец!
Это одно из самых важных и дорогих воспоминаний моей жизни, которое мне дает силы до сегодняшнего дня. Это была даже не личная вера прихожан, а общая вера, сильная, действенная. У нас не было, как сегодня, чаепития после службы, никаких посиделок. Но когда люди собирались в храме, я, маленький мальчик, даже физически чувствовал эту силу - веру людей, которые пришли в храм молиться, после лагерей, после войны, после немыслимых испытаний, которые они преодолели. Это такая удивительная сила молитвы, такое соединение верующих душ, когда ты ощущаешь Бога, видишь, чувствуешь Его. Шестьдесят лет прошло - а это ощущение живо во мне.
Подобное чувство возникало у меня еще в Абхазии, в горах Нового Афона. Мы ездили туда с моими родителями и с отцом Иоанном (Крестьянкиным). В 60-е годы в горах тайно жили старцы, их кельи были фактически в пещерах. Мы служили Литургию вместе со старцами на камне в пять утра, когда всходило солнце. Я никогда не забуду этого ощущения присутствия Бога.
Архиепископ Нью-Йоркский и Нью- Джерсийский Михаил награждает А.В. Шиповальникова орденом Св. Романа «За выдающийся вклад и исключительное влияние на развитие Литургической музыки Православной Церкви Америки»
Окончание.
Оригинал: www.pravmir.ru
См. также:
- 13.02.1999 Виктория Шохина. Под знаком Родиона Раскольникова // voiks
О фильме Олеси Фокиной "Избранник", показанном ВГТРК
«Правмир» | 09.03.2017 | Полина Боровикова
Алексей Шиповальников: «Отец с самого детства жил в ощущении ГУЛАГа вокруг»
Сын выдающегося пастыря XX века - о детстве и юности во времена гонений
«Счастье», «счастлив» - слова, которые чаще всего можно услышать из уст Алексея Викторовича Шиповальникова, композитора, дирижера, профессора литургики и регента с сорокалетним стажем. Алеша, как называют его родные и друзья, родился в середине двадцатого века в семье известного священника Русской православной церкви Виктора Шиповальникова. Детство маленького «поповича» проходило в годы гонений на церковь, ее пастырей и их семьи. Нищета, голод, насмешки и побои со стороны сверстников, отчисление из университета, аресты и допросы - все это в воспоминаниях Алексея Викторовича становится второстепенным, уступая место рожденным в детстве и пронесенным через всю жизнь духовной радости и глубокой вере, картинам семейного уюта, по-шмелевски осязаемого быта, где все пронизано любовью и благодарностью Богу. Алексей Викторович также делится воспоминаниями о дорогих его сердцу людях, с которыми посчастливилось встретиться на жизненном пути - патриархах Алексии Первом, Пимене и Алексии Втором, отце Иоанне Крестьянкине, Солженицыне, Чуковском и многих других.
Отец с самого детства жил в ощущении ГУЛАГа вокруг
- Ваш отец, протоиерей Виктор Шиповальников, был одним из самых выдающихся пастырей XX века. Некоторые эпизоды его биографии особенно меня поразили. Из его собственных воспоминаний: «Шли повальные репрессии. Вечером в церкви идет служба, утром приходишь - уже тех священников нет. Поэтому у меня возникла такая мысль: а кто же их заменит, если так будет продолжаться? И у меня возникло твердое желание, несмотря ни на что, пополнить их ряды». То есть молодой человек решает встать на смену тем, кто убит или отправлен в лагеря, понимая, что и его самого постигнет подобная участь. Как это возможно? Как же инстинкт самосохранения?
- Это был примерно 1930 год. Отцу было около пятнадцати лет. Я могу вспомнить себя в этом же возрасте - инстинкта самосохранения не существует. Он только с годами появляется. Но дело, конечно, не только в этом. Решение отца стать священником, действительно, было ранним, но оно было выстраданным и непоколебимым. И, повзрослев, он этому решению не изменил. Папа был очень цельным, волевым и целенаправленным человеком.
Кроме того, отцу очень повезло - у него перед глазами прошли многие великие святые, новомученики. А некоторых он знал лично - священномученикам Серафиму (Чичагову) и Илариону (Троицкому) он прислуживал в алтаре. Был знаком со святителем Лукой (Войно-Ясенецким).
Это стало возможным благодаря тому, что папа родился и вырос в Архангельске, в районе Соломбала - это участок на берегу Северной Двины, являвшийся перевалочным пунктом, из которого на Соловки шли корабли. Был очень короткий период времени (к 30-му году он уже закончился), когда ссыльным архиереям и духовенству еще разрешали служить перед тем, как их отправляли в соловецкий ГУЛАГ. Мой отец застал этот период и своими глазами увидел этих удивительных людей. И это предопределило всю его жизнь.
Алексей Шиповальников. Фото Полины Боровиковой
- Каким образом вашему отцу удалось осуществить свою мечту о священстве?
- Для начала отец поехал учиться в Ленинград, так как оставаться в Архангельске не было смысла. Там он поступил в холодильный техникум. В Ленинграде папа познакомился с владыкой Николаем (Ярушевичем), ставшим для него духовным отцом.
В конце тридцатых отца призвали в армию, а затем началась Великая Отечественная война. Он попал в Одессу, где во время знаменитой эвакуации войск в Крым сержант Шиповальников вместе с тысячами других солдат был оставлен на берегу, на погибель.
На следующий же день брошенные на берегу красноармейцы были окружены противником и их повели на расстрел. Отцу чудом удалось бежать. В оккупированной Одессе папа познакомился и обвенчался с мамой, там же был рукоположен ростовским архиепископом Николаем (Амасийским).
- В конце войны, уже в сане иерея оказавшись в Румынии, отец Виктор вместе с семьей - женой и новорожденной дочерью - решает вернуться в СССР (хотя была возможность уехать в Швейцарию), прекрасно понимая, чем это может ему грозить. Из книги о вашем отце: «Их поместили в Кишиневский фильтрационный пункт. Все жили в бараке. Матушка плохо себя чувствовала после родов (еще не прошло даже 40 дней), в лагере не давали мыться. Пеленки отец Виктор сушил на себе - обматывался ими на ночь». А спустя три месяца последовал арест отца Виктора, следствие и этапирование в воркутинский ГУЛАГ. Матушка с грудным ребенком на руках оказалась на улице. Зачем же они вернулись в СССР?
- Отец не мог жить ни в какой другой стране - только в России. Хотя румынский патриарх к нему очень хорошо относился. Монахини из румынского монастыря, при котором папа с мамой жили в конце войны, очень их любили. Они со слезами на глазах отговаривали папу от возвращения в СССР. Но, как я уже говорил, отец был очень волевой и целенаправленный. Если он принимал какое-то решение, он этому решению следовал, чего бы ему это ни стоило.
- А ваша мама, супруга отца Виктора Мария Борисовна, была согласна с таким решением? Для женщины, тем более только родившей, это тяжелейшее испытание.
- Да, мама была согласна. Вообще, несмотря на все сложности, которые отец с матерью пережили, они укрепились духовно, внутренне. Их отношения с течением времени становились все крепче. А к восьмидесяти годам между ними были такие мир и любовь, какие редко встретишь. Она была Манечка, а он был Витечка.
Отец Виктор, Мария Борисовна, Алеша и Лиза. Из архива Елизаветы Викторовны Шиповальниковой
- Почему для вашего отца было так важно жить в России, даже несмотря на грозящую ему там опасность?
- В родителях русское начало очень сильно. Для нас Россия - это не просто государство, это часть нашей генетики, нашей души. Я зеркало моего отца. Несмотря на то, что я уже много лет живу в Америке, я никогда не был эмигрантом. Я никогда не просил политического убежища, и всегда оставался российским гражданином.
Я приехал сюда на пару месяцев, чтобы помочь Церкви. Меня позвал митрополит Американской Православной Церкви Феодосий с просьбой поделиться опытом. Но так случилось, что эта поездка затянулась на долгие годы. И в этом, как я уже вижу сейчас, был Божий промысл.
- Ваш отец когда-нибудь говорил вслух о патриотизме, о Родине?
- У нас дома никогда не было патетики. Сейчас это очень модно. В нашей же семье любовь, в том числе к Родине, проявлялась сдержанно, в действии. И в церкви папа вел себя так же. В нем не было церковного сахара - «лампадничества», как он это называл. Он не говорил сладких фраз, вроде «возлюбленные братья и сестры». Проповеди его были короткими, семь-десять минут. Я называл их «калашниковы» - автоматные очереди, потому что только по делу и в самое сердце.
Вообще, когда внутри есть твердая система ценностей, ее не нужно как-то внешне оформлять. Ведь люди часто за речами о высоком, о любви к ближнему или к Отечеству пытаются прикрыть свой эгоизм. И это лицемерие сейчас присуще всему миру.
- Отец рассказывал вам о лагере, о войне?
- Нет. Дело в том, что бывшие зэки только друг с другом могли обмениваться какими-то воспоминаниями, но с людьми, которые этого сами не пережили, они не делились никогда. Еще один пример - отец моей жены, известный биохимик и генетик, академик Александр Баев. Он отсидел семнадцать лет и тоже ничего никогда не говорил об этом времени.
И о новомучениках, которых папа встречал в детстве, он особо нам не рассказывал, ведь они тоже были заключенными. Отец с самого детства жил в ощущении ГУЛАГа вокруг.
О Великой Отечественной папа также не делился воспоминаниями. Хотя, когда меня забирали в армию, он сам мне подготовил вещи, которые необходимо было взять с собой. И кружка, которую он мне с собой дал, была его лагерной кружкой. Он и портянки меня научил завязывать - в армии этот навык очень пригодился.
- И все же что-то напоминало о годах, проведенных вашим отцом в лагере?
- Отец всегда, сколько я помню, на ночь надевал шапку. У него мерзла голова, потому что по дороге в лагерь в пятидесятиградусный мороз охранник сбил у него с головы шапку, и он шел примерно десять километров по этапу без головного убора.
Отец до последних дней молился о следователе, который вел его дело. Он вообще всегда молился о тех, кто его мучил, и о таких, о которых никто не молился. Я иногда даже спрашивал: «Папа, а ты обо мне так же усердно молишься?»
А если говорить о последствиях лагерного периода, то мы с моей старшей сестрой до сих пор пожинаем плоды того времени - мы оба очень нездоровы. Наши проблемы со здоровьем идут от тех лет. Сестра в младенчестве сама прошла лагерные испытания, а я родился сразу после - в тяжелейших материальных и бытовых условиях, и получил весь набор болезней. В результате у меня развилась тяжелая астма.
Но Господь милостив. Ведь когда я в 1970-м году попал в реанимацию в первый раз (мне было двадцать лет), то врачи сказали, что я проживу еще максимум 25 лет. Сейчас 2016-й, и мы с вами сидим, разговариваем. Слава Богу!
Но все равно мое детство - это для меня воспоминание счастья. Я знаю, что родителям было тяжело. Но для меня это все равно счастье!
В детстве мне часто приходилось драться
- Где обосновалась ваша семья после освобождения отца из лагеря?
- Папу по постановлению особого совещания при НКВД приговорили к пяти годам, но благодаря тому, что владыка Николай (Ярушевич) по благословению Патриарха Алексия Первого включил отца в списки на освобождение, подаваемые Сталину, то папу освободили через три года, в 1947-м. Это настоящее чудо, что он остался жив к моменту освобождения - в лагере он тяжело болел и находился на волосок от смерти.
После того, как отец вернулся из лагеря, мы, убегая от возможных арестов, жили и в Архангельске, и в Ростове, и в Пскове. Затем отца перевели в Рязанскую область. В самой Рязани вначале селиться не разрешали. А в деревне Сасово, километров сто от Рязани, позволили. Жуткая глушь. Ни асфальтовой дороги, ничего.
Моя старшая сестра Лиза пошла в этой деревне в первый класс. Но осенью и весной дойти до школы ученикам было невозможно - грязь была настолько глубокая, что дети могли застрять и не вылезти. Поэтому муж Лизиной учительницы ходил по домам, где жили первоклассники, привязывал детей к веревке и таким образом тащил их через грязь в школу. Чуть позже родителям разрешили поселиться в Рязани, и мы переехали.
Алеша и Лиза. Из архива Елизаветы Викторовны Шиповальниковой
- В книге о вашем отце описан случай, когда Елизавета, будучи старостой в первом классе сасовской школы, организовала своих одноклассников, чтобы присоединиться к крестному ходу на Светлой седмице. Как это было возможно в советской школе?
- Все дело в том, что Лиза - папина дочка. Она по натуре лидер. И я всегда старался ее в этом догнать. Вообще, почти все мои детские воспоминания неразрывно связаны со старшей сестрой. Такой тандем, какой был у нас с ней, сложно представить. Шалости тоже были совместными. Чего мы только не вытворяли. Паиньками мы не были, это уж точно. Пока мы не выросли и не разъехались по разным весям, мы почти всегда были вместе.
Когда я пошел в школу, мы с сестрой учились в разные смены - я в первую, она во вторую. И у нас на двоих был один бушлат и одна пара обуви - бывшие женские ботики с большими пряжками. Когда я приходил из школы, то снимал с себя бушлат и обувь и отдавал сестре. У бушлата пуговицы были пришиты на две стороны: когда я надевал его в школу, я застегивал на одну сторону, когда она - на другую. А у ботиков были немного подрезанные каблучки, чтобы мне не приходилось ходить на высоких каблуках.
Но не только мы так жили. Время было такое. У меня до сих пор сохранились многие привычки тех лет. Например, моя тарелка всегда чистая после того, как я поем. Даже если я не очень голоден, я всегда все доедаю до конца. И уж точно ни в коем случае не выбрасываю хлеб. На меня дико смотрят в ресторане, когда я прошу завернуть мне с собой недоеденный хлеб. Что касается вещей, я уже много лет ничего себе не покупаю. Это все из детства - и не потому, что нищета так поразила, а потому, что выработался рефлекс нестяжательства.
Хотя я очень люблю бабочку себе завязать. Люблю, чтобы рубашка была хорошо накрахмалена, твердая. Чтобы костюм хорошо сидел. То есть для меня важна не дороговизна, а стиль. И это относится ко всему в жизни - к внешнему виду, к музыке, к построению богослужения. Для меня стиль - это даже не вкус, а некая философия жизни, какие-то структуры гармонии, которые должны быть в человеке.
- Как складывались ваши отношения с учителями и одноклассниками в школе? Они ведь знали, что вы сын священника.
- Да. В этом смысле школьные годы были непростыми. После занятий меня частенько поджидали мальчишки, чтобы побить за то, что я сын священника. Поэтому уже с первого класса мне приходилось отбиваться. В то время у нас была школьная форма - гимнастерки, фуражки, ремни. Меня научили наматывать ремень на руку так, чтобы пряжка оказывалась на кулаке. Да, меня били сильно, и я бил сильно. Так что в детстве я надрался на всю оставшуюся жизнь. А что мне оставалось делать? Если бы я не стоял за себя, меня бы просто растоптали. Тем более, что в пятидесятые годы было очень много неблагополучных семей - одинокие матери, которые после войны растили сыновей без отцов. Конечно, эти мальчишки хулиганили. И обзывали меня как только угодно, и били.
Но что интересно - не было страха. Совсем не было. А вот чувство справедливости - что незаконно тебя бьют за то, что ты сын священника - придавало силы. Но несколько раз пришлось все же по пожарной лестнице удирать со второго этажа школы, потому что меня поджидало порядка десяти мальчишек. А от десятерых я, конечно, никак бы не отбился.
В первом классе вот еще какая была беда - моей учительницей была дочка священника. Как это ни парадоксально, но именно она мучила меня просто невероятно. Это был тот случай, когда в семьях священников вырастают яростные атеисты.
Каждый учебный день начинался с общешкольной линейки в актовом зале, после чего мы расходились по классам. И каждое утро на этой линейке меня выставляли перед всей школой и говорили, что он такой-сякой, сын священника, вот, посмотрите на него, негодяя. Но я оказался очень стойким - видимо, это генетика. Я даже помню эти линейки довольно смутно - если бы мне это очень досаждало, то я бы всю жизнь в подробностях все помнил.
А потом произошла вот какая метаморфоза. Когда меня совсем затравили, то меня забрала в свой класс парторг школы, преподаватель истории Мария Яковлевна Буданова. Я буду с благодарностью помнить ее всю жизнь. Она прошла войну, была капитаном на фронте. В ее классе у меня началась просто райская жизнь. Она прекратила это безобразие с линейками, меня постепенно перестали бить. Она относилась ко мне по-матерински. Чудный был человек!
Но я бы не хотел, чтобы обо мне сложилось впечатление как о каком-то мученике и страдальце. Да, нам, поповским детям, порой приходилось очень туго. Но несмотря ни на что, я и моя старшая сестра (я не говорю про младших брата и сестру, так как у нас большая разница в возрасте) не были страдальцами по внутреннему состоянию.
Мы с сестрой воспринимали наше бытие и то, что мы дети священника, как нечто естественное. Более того, в этом было какое-то удовольствие и счастье. Храм и дом были очень важными очагами духовной радости. Да, в школе нас били, унижали, несколько лет мы жили в нищете - но мы все равно были счастливыми детьми. И все сложности никак не влияли на наше мировоззрение, не колебали нашу веру.
Да и потом, человек так устроен, что чем старше он становится, тем меньше плохого он помнит. А помнит, в основном, только хорошее.
Алексей Шиповальников. Фото Алины Майбороды
Учителя были такие, что хотелось учиться
- А как складывались отношения с учителями в старших классах?
- Хорошо. Вообще, я счастливый человек, мне невероятно повезло с учителями в школе - это были потрясающие люди! Девяносто процентов преподавателей в Рязани были бывшие лагерники, которым так же, как и моим родителям, запрещено было жить в Москве.
Математику у нас вел доктор физико-математических наук, литературу - профессор МГУ, английский - бывший профессор иняза и так далее. У моей сестры Лизы физику и астрономию вел Александр Солженицын (он тогда работал в школе). Вообще, преподаватели были такие, что хотелось учиться. Вот стоит перед тобой учитель, отсидевший пятнадцать лет в лагерях, и Гомера тебе наизусть читает - сначала по-древнегречески, а потом в переводах. Ну как тут можно не хотеть учиться!
Хотя мое образование началось еще до школы. К первому классу я уже знал арифметику, читал по-русски, по-французски, свободно говорил по-немецки, а еще на старославянском. Чуть позже я еще занимался итальянским, латинским и греческим.
- Кто вас обучал языкам?
- У нас были учителя - тоже ссыльные. Не знаю, платили ли им родители, скорее всего нет, так как все тогда были очень бедные, денег не было. Но раз в неделю учителя приходили к нам на обед, видимо, это была плата за обучение. Причем во время обеда я должен был говорить на том языке, на котором говорил мой учитель.
С трех с половиной лет я играл на скрипке. Еще в художественную школу ходил. А на коньках учился кататься у самой Клары Гусевой - олимпийской чемпионки по конькобежному спорту. У меня был сумасшедший график. Кроме того, я очень много читал - это была своего рода болезнь. Даже под одеялом с фонариком читал. Мама ходила и отбирала фонарик. В шесть лет я уже добрался до Гомера.
- Нашли на родительской полке?
- Да! Библиотека была очень хорошая. Родители с тщательностью ее собирали. Там были очень редкие издания. Дело в том, что один из моих прапрадедов был главным цензором в Петербурге в девятнадцатом веке. При нем к столетию со дня рождения Пушкина вышло полное издание его сочинений, в котором было все. И это издание стояло у нас на полке. А вот Золя и Флобера мама старалась от меня прятать.
- Но вы все равно их отыскали?
- Конечно! Вообще, к семи годам я перечитал практически всю нашу домашнюю библиотеку. И любовь к чтению осталась на всю жизнь, многое я перечитывал по нескольку раз. Сейчас я читаю Рильке. Очень люблю творчество Тургенева - у него великолепный настоящий русский язык, который сегодня, увы, уже забывается. Поэзию Тютчева всем советую. Пушкина, естественно. Чехова, Бунина. Насчет Достоевского - тут не так все просто. Его нужно читать, когда у человека есть определенное внутреннее состояние для этого, потребность воспринимать то, о чем пишет Федор Михайлович. А у него все о душе.
Вообще, литература и музыка - это то, что оказывает большое влияние на формирование нашего внутреннего духовного состояния. На мой взгляд, люди также должны твердо знать основные законы физики, химии, математики и так далее. Чем больше человек знает о мире, пусть даже о его базовых законах, тем больше он может сделать как личность.
Господь ведь послал нас в мир не просто так. И мы должны это реализовать. А чтобы реализовать, нужно знать. Именно поэтому плохая система образования в стране - страшнее любой войны. Потому что это убивает душу и внутренний мир человека.
- А как вы начали играть на скрипке?
- Я начал заниматься скрипкой в три с половиной года. До этого я год просил маму об этом, с тех пор как научился говорить. Даже не знаю, почему именно скрипку. И это занятие, конечно, стало каждодневным трудом, что меня порой повергало в уныние, потому что хотелось на улице с друзьями играть или книги читать. Первый концерт у меня был в шесть лет, а с оркестром - в семь. Хотя на самом деле моя концертная деятельность началась лет с пяти, потому что по дороге в музыкальную школу я на улице играл всем, кто хотел послушать мою игру. Обычно это были старушки, сидящие на лавочках.
- Не опаздывали на урок?
- Опаздывал. А на обратном пути застревал еще больше. Играл старушкам этюды Шрадика. Что умел, то и играл. Но когда я учил что-то новое, это было настолько фальшиво, что все, кроме мамы, убегали из дома на время моих занятий. Скрипка в этом смысле неблагодарный инструмент - пока ты не овладеешь произведением, может быть много фальшивых нот, окружающим приходится несладко. Мне даже старшая сестра в окно кидала записочки, мол, может, ты уже закончишь, наконец.
А вообще, запах канифоли от смычка - это одно из главных детских воспоминаний.
- Какие еще яркие воспоминания детства у вас остались?
- Одной из моих самых больших радостей в детстве было наблюдать за снегоуборочной машиной. Я мог за этой машиной кварталами идти, смотреть, как она снег загребает. А поскольку шофер и те, кто снег подбрасывал, меня знали как облупленного, они меня чаем горячим поили - зима ведь, сильный мороз, а тут шкет семилетний тянется. Никогда не забуду, как шофер из кабины доставал трофейный немецкий термос и наливал мне горячий сладкий чай. Такое было отношение, такие люди!
Помню счастье, когда у меня лет в восемь появились первые валенки. Кто-то их отцу подарил для меня. И я специально шел на мороз, чтобы ходить в валенках по снегу.
Я вообще в детстве любил зиму больше, чем лето. Мне очень нравилось сочетание луны, мороза, снега, тишины. Когда снег лежит, больше света. И в лунную ночь получается двойное освещение - и сверху, и снизу. Когда мы зимой возвращались из церкви, это было удивительное ощущение: луна, снег, а впереди дом, и из трубы пар идет столбом.
Я забирался в алтаре в архиерейское кресло и засыпал
- Как началось ваше церковное служение?
- Когда я был совсем маленьким, если родители по какой-то причине не брали меня с собой на всенощное богослужение, то я его устраивал дома сам. Я выстраивал из стульев алтарь и ходил, служил всенощную. У меня даже кадило было. Частенько я так и засыпал прямо в этом своем самодельном алтаре. Папа с мамой приезжали из храма и находили меня спящим.
Мы, дети, вообще стремились быть похожими на отца, следовать его примеру. При этом он никогда нас ни к чему не принуждал. Он никогда не заставлял нас идти в храм, но мы сами бежали. Он никогда нам ничего не говорил о постах, но мы видели, что он не ест скоромную пищу, и тоже не ели.
А прислуживать в храме я начал рано, в пять лет. Я был свещеносцем. Когда на Великий вход мы спускались с амвона, меня протодьякон брал под мышки, потому что были случаи, когда я наступал на стихарь и на глазах у всего храма кубарем катился вниз со ступенек. И точно так же протодьякон меня поднимал, когда шли обратно.
Также у меня была такая привычка. Пока на всенощном бдении владыка Николай (Чуфаровский) на полиелее помазывал всех с кафедры, я забирался в алтаре в его архиерейское кресло и засыпал. Когда он возвращался в алтарь, то говорил: «Алешу не будите, а мне дайте вон тот стульчик». Будили меня только тогда, когда уже нужно было уезжать. И я лет до девяти не знал, что на всенощной после канона еще что-то есть.
Протоиерей Виктор Шиповальников. Из архива А. В. Шиповальникова
- А отец строго относился к тому, как вы прислуживали? Бранил за шалости?
- Был вот какой случай. Мне было лет шесть или семь, и я вышел читать шестопсалмие в центр храма, в темноте. Я решил блеснуть - прочитал его наизусть, без книжки. Бабушки в храме, конечно, умилились. Прихожу в алтарь - владыка тоже сияет. А вот отец послал меня на амвон пятьдесят поклонов класть в качестве наказания - за своеволие и за тщеславие.
По канону нужно всегда читать по книге, чтобы не допустить ошибок. С тех пор во время богослужения я все читаю по книге, даже Трисвятое, хотя, конечно, знаю его наизусть. И я убедился в том, что отец был прав. Где-то лет пятнадцать назад произошло невероятное - я во время службы забыл «Отче наш» на середине. Просто вдруг остановился и не мог вспомнить, что дальше. Так что всякое бывает.
Вообще, я прошел очень сильную алтарную школу. Мой отец был потрясающий уставщик, он все знал. Каждую литургию он служил как первую и последнюю, служил совершенно уникально. И не потому что у него был красивый голос, а потому что каждое слово им произносилось не между прочим, оно было наполнено. И он блестяще знал службу. Собственно, любовь к уставу и к литургике у меня от отца.
Чуть позже я брал уроки у архимандрита Иоанна (Маслова) - знатока устава. Я также ездил в Свято-Троицкую Серигиеву Лавру, знал регента Лавры отца Матфея (Мормыля). Тем не менее, когда в 1977 году по благословению святейшего Патриарха Пимена я стал регентом в одном из московских храмов, то очень волновался. Сам я пел в хоре не так много до этого. Но вдруг сработала моя детская память - я все стал вспоминать.
Мне уставщица подсовывает бумажку с порядком службы, а мне не нужно, я все помню. Чем завоевал доверие хора. И это не потому, что я такой молодец, а потому, что это было впитано с молоком. И вот я уже сорок лет регент и семь лет профессор литургики.
Вообще, я с детства хотел стать священником, но не сложилось. Видно, Богом мне была предназначена другая стезя, которой я посвятил всю жизнь, - церковная литургическая музыка, которая занимает одно из важнейших мест в богослужении.
(Окончание следует)
Оригинал: www.pravmir.ru
Скриншот
«Правмир» | 15 марта 2017 | Полина Боровикова
Алексей Шиповальников: «Верь Богу - и будешь улыбаться»
Сын выдающегося пастыря XX века продолжает вспоминать о своей жизни и жизни своей семьи
Литургии на рассвете, игра в машинки у патриарха, футбол с Иоанном Крестьянкиным, стены Лубянки и Ленин за ширмой, чудо на Аляске и «Калинка» на американский манер - Алексей Шиповальников, сын выдающегося пастыря 20 века Виктора Шиповальникова, продолжает вспоминать о своей жизни и жизни своей семьи.
Алексей Шиповальников - человек, который доказывает, что счастье внутри нас и мало зависит от внешних обстоятельств. Талантливый дирижер и композитор, он родился в середине двадцатого века в семье известного священника Русской православной церкви Виктора Шиповальникова. Детство маленького Алеши проходило в годы гонений на церковь, ее пастырей и их семьи. Нищета, голод, насмешки и побои со стороны сверстников, отчисление из университета, аресты, допросы на Лубянке - все это в воспоминаниях Алексея Викторовича становится второстепенным, уступая место рожденным в детстве и пронесенным через всю жизнь духовной радости и глубокой вере, картинам семейного уюта и по-шмелевски осязаемого быта. Алексей Викторович также делится воспоминаниями о дорогих его сердцу людях, с которыми посчастливилось встретиться на жизненном пути - патриархах Алексии Первом, Пимене и Алексии Втором, отце Иоанне Крестьянкине, Солженицыне, Чуковском и многих других.
Я чувствовал силу людей, которые молились после немыслимых испытаний
- Ваш отец около двадцати лет служил в Рязани. Насколько я понимаю, это был особый период в жизни вашей семьи. Что больше всего запомнилось из тех лет?
- Литургия служилась каждый день. В будние дни она начиналась в пять утра, чтобы люди успели на работу. Мы с отцом выходили из дома в половине пятого, идти нужно было километра два пешком. К семи служба заканчивалась. Что очень важно - к пяти утра огромный храм наполнялся почти полностью. В будние дни дружинники не караулили у дверей храма, поэтому многие приходили именно в будни.
Я очень хорошо помню эти службы на рассвете. Помню, например, что у правой колонны часто стоял Солженицын. Он приходил перед началом занятий в школе (прим. - в те годы Александр Солженицын работал учителем физики в рязанской школе). Тогда у него еще ни бороды, ни усов не было.
Причастников было немного, люди просто молились во время литургии. Но что важно - приходили только те, которым это было действительно нужно.
Посещать богослужения в те годы было не модно, это было опасно. И какую же удивительную атмосферу создавали эти несколько сотен человек в храме. Люди, которые молятся! Не свечки ставят, не воду набирают, а молятся! Какое потрясающее единство искренне обращенных к Богу сердец!
Это одно из самых важных и дорогих воспоминаний моей жизни, которое мне дает силы до сегодняшнего дня. Это была даже не личная вера прихожан, а общая вера, сильная, действенная. У нас не было, как сегодня, чаепития после службы, никаких посиделок. Но когда люди собирались в храме, я, маленький мальчик, даже физически чувствовал эту силу - веру людей, которые пришли в храм молиться, после лагерей, после войны, после немыслимых испытаний, которые они преодолели. Это такая удивительная сила молитвы, такое соединение верующих душ, когда ты ощущаешь Бога, видишь, чувствуешь Его. Шестьдесят лет прошло - а это ощущение живо во мне.
Подобное чувство возникало у меня еще в Абхазии, в горах Нового Афона. Мы ездили туда с моими родителями и с отцом Иоанном (Крестьянкиным). В 60-е годы в горах тайно жили старцы, их кельи были фактически в пещерах. Мы служили Литургию вместе со старцами на камне в пять утра, когда всходило солнце. Я никогда не забуду этого ощущения присутствия Бога.
Архиепископ Нью-Йоркский и Нью- Джерсийский Михаил награждает А.В. Шиповальникова орденом Св. Романа «За выдающийся вклад и исключительное влияние на развитие Литургической музыки Православной Церкви Америки»
Окончание.
Оригинал: www.pravmir.ru
См. также:
- 13.02.1999 Виктория Шохина. Под знаком Родиона Раскольникова // voiks
О фильме Олеси Фокиной "Избранник", показанном ВГТРК
