Солженицын: ложь “под трели Соловьева” (1)
Часть-1 Часть-2
Содержание выпуска №8 | 2001
Николай Ильин
Солженицын: ложь “под трели Соловьева”
Для лучшего понимания этих - в определенном смысле вынужденных - заметок позволю себе небольшое воспоминание из недавнего прошлого. 16-17 декабря 1998 г. в Санкт-Петербурге, в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) состоялась международная конференция “Академик А. И. Солженицын. К 80-летию со дня рождения”. С докладом на этой конференции (всего докладов было 15, не считая нескольких “спонтанных” выступлений) получил приглашение выступить и автор этих заметок. Мой доклад назывался: ““Жить не по лжи”. Опыт философского анализа”. Впоследствии достаточно точное изложение его сути было напечатано в журнале “Русская литература”, в разделе “Хроника” (№ 4, 1999 г., стр. 175-176). Допущена была только одна ошибка комического свойства: составитель отчета о конференции приписал мне ученую степень доктора философских наук, хотя я являюсь доктором физико-математических наук и никогда не имел никакого отношения к официальному “обществоведению”.
Очень кратко о существе моего доклада. Не забыв отметить, что знаменитое воззвание Солженицына было воспринято мною когда-то с безоговорочным одобрением, - я попытался объяснить, почему четверть века спустя (западные “голоса” передали “Жить не по лжи” в начале 1974 г.) я вынужден оценить это воззвание даже не критически, а просто отрицательно. И дело не только и не столько в тех социально-политических событиях, которые произошли за годы “перестройки” и “торжества демократии”. Свою роль в радикальном изменении моего взгляда на воззвание Солженицына эти события, конечно, сыграли - но важнее то, что за прошедшее с тех пор время я научился оценивать подобные воззвания философски, выявлять их настоящий смысл или (как в случае Солженицына) бессмысленность. Научился, добавлю, изучая труды выдающихся русских мыслителей, из числа которых я назвал в докладе П. А. Бакунина (не путать с известным теоретиком и практиком анархизма), приведя его замечательные слова: “Верить - значит утверждать всем существом своим то, что признаётся за действительную и несомненную истину”. Вот первая и самая существенная ошибка Солженицына: весь свой пафос он направил на отрицание “жизни по лжи”, не сказав ни слова о том, что значит - жить по истине. К этой первой ошибке в воззвании Солженицына присоединилась вторая: по сути дела, он даже не раскрыл существо (или хотя бы общие черты) той лжи, которую требовал отвергнуть. Он не пожалел целой страницы, чтобы по пунктам перечислить девять способов избежать лжи (не ходить на официальные собрания, не выписывать газет и т. п.), но не нашел места хотя бы для короткого абзаца, чтобы ясно сказать: суть этой лжи в том-то и том-то (перечитайте это воззвание - и вы убедитесь, что дело обстоит действительно так). В результате “жизнь по лжи” могла быть понята читателем (слушателем) воззвания лишь в том смысле, что это “советская жизнь вообще”; и соответственно, любая другая жизнь - это уже “жизнь по истине”. Но такой “смысл” глубоко несостоятелен, по существу ложен. И, наконец, третья ошибка воззвания (я везде говорю “ошибка”, так как и теперь не приписываю Солженицыну той поры сознательного обмана) - ошибка по-своему наиболее симптоматичная. Сам Солженицын сопоставил свое воззвание со своим же “Письмом к вождям” - как “письмо”, обращенное уже прямо к народу. Но к какому народу? Русский писатель (как называл и продолжает называть себя Солженицын) имел полное моральное право обратиться именно к русскому народу. Но он этим правом не воспользовался. Нигде, ни в одной строчке воззвания Солженицын не произносит слов “русский народ”. Тогда остается считать, что он обращался к “советскому народу вообще”. Но если всё советское тотально обозначено как ложь, то ложь - и сам “советский народ”. А тогда письмо Солженицына даже хуже, чем “безадресно”; это письмо на “адрес”, который он предлагает уничтожить. Свой доклад я закончил словами: “Если бы Солженицын призвал нас жить по-русски и раскрыл положительное содержание этого призыва (пусть и не так масштабно, как это совершил в свое время по отношению к своему народу Фихте-старший в “Речах к немецкой нации”) - он не стал бы, конечно, лауреатом многочисленных западных премий, но обрел бы право на имя русского национального мыслителя”.
Смею заверить читателя: и когда я готовил упомянутый доклад, и когда выступал с ним в Пушкинском Доме, - у меня и в мыслях не было, что на него может обратить внимание А. И. Солженицын. Я хотел только окончательно решить для себя “проблему Солженицына” - проблему человека, который когда-то вызывал у меня глубокое восхищение, человека, на которого возлагалось (и конечно, не мною одним) столько надежд в переломный момент русской истории, от которого ждали, что именно он возьмет на себя роль духовного лидера, если не прямо политического вождя нации; но который, по сути, совершенно не оправдал этих ожиданий, оказался, если можно так выразиться, “огромным преувеличением” как в глазах его сторонников, так и противников.
Свое решение “проблемы Солженицына” я нашел; точнее, не свое в строгом смысле слова, а подсказанное мне классиками русской философии XIX века, периода подлинного расцвета русской культуры в целом, включая и философию. Суть дела открыли мне Павел Бакунин в “Основах веры и знания”, Николай Страхов в “Письмах о нигилизме”, Николай Дебольский в книге “О высшем благе”… Суть эта проста: если снова использовать слова первого из названных сейчас мыслителей, бесполезно искать истину в разговорах “о бесчисленных видах и образах, какими проявляются ложь и заблуждения”; не помогут понять сущность добра “неистощимые толки о всевозможных проявлениях зла”; наконец, “о безобразиях всякого рода и вида, во всех образах и сферах бытия достаточно наговориться никогда нельзя” - но это нисколько не приблизит нас к сущности прекрасного. Или, как короче и жестче всех сказал Н. Н. Страхов: “зло как пища души”, как самодовлеющий предмет мысли - прямой путь к нигилизму, пусть и в оболочке нескончаемой “борьбы со злом”.
Солженицын же, особенно Солженицын-публицист (принимающий свою публицистику за труд историка и даже мыслителя) в совершенстве отточил яркое слово о лжи, зле, безобразии - но не достиг даже “среднего уровня” в куда более важном слове о положительных началах человеческой жизни. Только как художник он порою позволял нам почувствовать эти начала; но никогда не умел раскрывать их метафизическое содержание на соответствующем этому содержанию языке ясной и глубокой мысли, “мысли во всей чистоте и свободе”, как выразился тот же Николай Страхов, говоря о философии.
Здесь пролегала граница таланта Солженицына; пытаясь же эту границу просто “перешагнуть”, не меняя в корне самые основы своего “образа мыслей”, - Солженицын не только говорил что-то крайне слабое, вторичное, несущественное; он, что значительно хуже, оказывался заложником своей склонности к чисто негативной рефлексии. Помимо его собственного желания, из его попыток “положительной мысли” успешно извлекали сугубо отрицательную “мораль”. Именно это произошло с известной программой “обустройства России”, неслучайно растиражированной в миллионах экземпляров откровенными врагами России и русского народа. Из этой программы все вынесли только одну ясную и сугубо негативную мысль - о необходимости покончить с “империей”. И дело здесь не в “настрое” читателей его программы; сам Солженицын, перечеркнув Россию как “империю” (без всякого серьезного анализа этого последнего понятия), так и не назвал по имени единственной положительной альтернативы: национального государства. Не назвал, в частности, и потому, что не владел понятием нации, в ее коренном отличии от племени, этноса и т. д. Не владел тем понятием, которое практически во всей полноте раскрыл еще в XIX веке Н. Г. Дебольский в книге, упомянутой мною выше (см. также мою статью о концепции Николая Дебольского в № 2 (1995 г.)“Русского самосознания”).
На этом я мог бы считать дело законченным, по крайней мере, в том, что касается моего понимания “проблемы Солженицына”. Но события последних месяцев, точнее, два события, - одно из которых не имеет ко мне никакого отношения, а другое, напротив, коснулось меня самым неожиданным образом - буквально вынуждают меня снова обратиться к той же проблеме, а точнее, уже не к проблеме, а к реальной роли былого “властителя дум” в духовной ситуации наших дней.
Первое событие связано с выходом в свет сочинения А. И. Солженицына под названием “Двести лет вместе” (названием, которое вызывает ассоциации с газетными передовицами советского времени, посвященными вхождению тех или иных “окраин” в состав России). Сочинение это убедило меня в том, что фиксация Солженицына на “негативной тематике” перешло в новую, а вернее сказать, последнюю и роковую стадию. Стадию, когда “отрицание зла” превращается в отрицание существования зла, или, что по сути то же самое, в едва скрываемое примирение со злом, если не сказать - братание с ним.
Но сначала объясню, почему я вообще взял в руки упомянутый сейчас труд Солженицына. Объяснение простое и для меня не слишком лестное - сделал я это, прямо говоря, сдуру, посетив в середине августа первопрестольную и решив (по привычке “книжного” человека), что нельзя уехать из Москвы без какой-то “интересной” книжной покупки. Книга Солженицына продавалась буквально на всех углах, причем, как правило, (например, в московском Доме книги) под специальной вывеской “Бестселлер”; стоила она притом несколько дешевле, чем в Питере, - и вот по этим, не самым веским “причинам” я и прихватил ее в качестве “сувенира”. Впрочем, как мне стало ясно очень скоро, через пару недель, в этом “дурацком” поступке был свой промыслительный характер… Но о последнем чуть позже.
А пока мое первое (и фактически последнее) впечатление о “бестселлере”. Пусть читатель не опасается, что я утомлю его долгим разбором данной книги. Ее суть, ее “сверхзадача” становится совершенно ясна из заключительных слов “входа в тему” (так у Солженицына поименовано то, что обыкновенный автор назвал бы просто: введение), где черным по белому сообщается: читатель данного сочинения должен “не упускать из виду: за последние годы состояние России столь крушительно изменилось, что исследуемая проблема сильно отодвинулась и померкла сравнительно с другими нынешними российскими” (с.7).
Вот уж действительно - сказано прямо-таки “крушительно” (это словцо, кстати, называется в случае Солженицына не безграмотностью, а “расширением” русского языка). Ведь “исследуемая проблема” (как пишет Солженицын в том же “входе в тему”) - это “еврейский вопрос” в России. И вот, оказывается, что сегодня этот вопрос уже “сильно отодвинулся и померк”! Как он “отодвинулся” - нам отлично известно, к какой бы области “российской” жизни мы ни обратились: к политике (внешней и внутренней), к экономике, к культуре. А уж сказать, что он “померк” - значит просто издеваться над читателем, который имеет привычку (не лучшего свойства, конечно) созерцать телевизионный экран.
Так зачем же изрекать откровенную (и притом глупую) ложь сразу при “входе в тему”? Ну, ладно, написал бы, что “еврейский вопрос” в России сейчас “не главный”; с этим не стоило бы спорить просто потому, что, строго говоря, он никогда и не был главным. Таким действительно главным вопросом был и остается для русского человека вопрос о себе самом, о русских идеалах и ценностях, о подлинном содержании русского самосознания. Что касается “еврейского вопроса”, то сегодня он вовсе не “отодвинулся и померк”, а напротив, раздвинулся до немыслимых прежде пределов, засверкал тем блеском фальшивых “ценностей”, который делает многих из нас слепыми к ценностям неподдельным (или, что еще хуже, заставляет видеть эти ценности в характерно еврейском “зеркале смеха”).
Но все-таки - зачем солгал Солженицын? Причем так глупо; кстати, именно очевидная глупость его “входного” утверждения (выражаясь “расширенным языком” на манер Александра Исаевича) и побуждает иных комментаторов как-то “перетолковывать” приведенные выше слова в более правдоподобном смысле, считая, что Солженицын просто “не совсем точно” или “двусмысленно” выразился. Мне думается, однако, что можно (и необходимо) обойтись без всяких “толкований” - и тем не менее понять Солженицына.
А именно, Солженицын лжет и знает, что лжет, - но на этот раз он принял “судьбоносное” решение использовать ложь “на благо Отечества”. Переход от привычного для Солженицына занятия “борьбой с ложью” к ее “использованию” - по сути вполне закономерен для автора, который, как уже отмечалось, органически не способен к положительному мышлению, не видит перед собою, в качестве путеводной звезды, - конкретной, ясной и глубокой истины. Тогда и не остается ничего другого, как только сделать ложь своим “орудием”, “инструментом истины”. Прием, допустимость которого, как известно, оправдывали еще иезуиты, этот “передовой отряд” так называемой “католической церкви” (хотя правильнее говорить о “вселенской синагоге”); и ниже станет ясно, что подспудная связь с католичеством (связь, возможно, и не осознанная Солженицыным в качестве связи или, точнее, зависимости) отнюдь не случайна. Но не будем забегать вперед; посмотрим сначала, как именно можно без особого труда понять Солженицына в его порочном (хотя и нередком сегодня) стремлении “оседлать тигра”.
Солженицын объявляет об “исчезновении” так называемого “еврейского вопроса” (то есть на деле вопроса об очередном и уже практически “беспредельном” усилении еврейского влияния на все сферы “российской” жизни) ради следующей “благой цели”: ради того, чтобы русские люди перестали видеть это влияние, перестали считать его чем-то актуальным; чтобы они смирились с ним - то есть научились жить в “неизбежных” условиях этого влияния. Заметим: в таком “повороте сюжета” есть своя, пусть и глубоко извращенная логика. Если “двести лет вместе” доказали, что мы не способны одолеть еврейство, эту глубоко чужую русскому духу силу, - тогда, на худой конец, нам остается только жить по законам какой-то “русско-еврейской жизни”.
Здесь уместно, на мой взгляд, такое сравнение: если у человека есть горб, который уже нельзя выправить (или очень рискованно выправлять!), то и надо научиться жить горбатым. Тогда, может быть, мы и сохраним какое-то слабое подобие здоровой, нормальной жизни. Или, возвращаясь от сравнения к существу дела, - может быть, сохраним какие-то остатки русской жизни; конечно, предельно умеренной, строго дозированной (в смысле “русского элемента” в “русско-еврейской жизни”), менее всего национально-русской. Но все-таки сохраним хоть что-то, вместо полного “ничто”, которым грозят нам дальнейшие (и более решительные) попытки освободиться от еврейского влияния в принципе.
И надо сказать прямо - таких “русских”, которые готовы “жить горбато” - очень и очень много. И не только среди тех, кто получает за эту готовность хоть какую-то мзду, - но и среди тех, кто не получает ничего, с каждым днем теряет последнее. Этим, самым жалким “большинством” движет, конечно, страх - но не за русское, не за себя в подлинном смысле, а за свое полуживотное “существование”, за себя как “физическую особь” (а не как человека), по выражению П. Е. Астафьева, который ясно понимал этот основной и неизбежный выбор: или “человек как физическая особь” (то есть по сути “недочеловек”), или “человек как духовная личность” (см. его “Из итогов века” и другие работы). Особь, строго говоря, и не имеет ничего действительно своего, все в ней по сути стадное - а в данном случае и ее страх; знакомый стереотипный страх перед войной, перед революцией. И прежде всего, той Русской национальной революцией, которая одна способна распрямить наш “горб” (связанный, конечно, не только с еврейским засильем, еврейской узурпацией ведущий роли в нашей жизни), способна возродить русскую жизнь на русском культурно-историческом пространстве.
Альтернатива же Русской национальной революции одна - признать, что “еврейский вопрос в России”, как и другие вопросы русской борьбы за национальные начала русской жизни - это “дела давно минувших дней” (в обывательском “понимании” этих пушкинских строк), своего рода история бесплодной борьбы с болезнью, которая и не болезнь вовсе, а некие “условия существования”, в которые мы, русские, “поставлены” и к которым мы должны приспосабливаться.
Такова, на мой взгляд, та извращенная “логика”, которая управляет сегодня мышлением Солженицына. Здесь сказался, конечно, ряд факторов: и отношение Солженицына к русским людям, с их якобы “врожденной” готовностью склониться перед любым начальством, хотя бы и лагерным (о чем Солженицын то и дело “проговаривался” в своих художественных произведениях, практически всегда изображая русского человека с настоящим чувством собственного достоинства как редкое исключение из общей массы); и “опыт” жизни - притом какой долгой, неизбежно прививающей свои стереотипы - в США, где он лицезрел как бы те же “столетия вместе”, только в их якобы “благополучном” варианте; и конечно, наблюдения (с присущим Солженицыну особым вниманием к негативу) над “современной Россией” после своего “триумфального возвращения”.
Но сейчас я хотел бы сказать о другом факторе. Сначала я должен, однако, объяснить читателю, почему в своей “дурацкой” покупке последнего опуса Солженицына я теперь вижу некий “знак судьбы”. Сделана эта покупка была, напомню, в середине августа; а буквально в ближайшие недели, если не дни, я получил из двух независимых источников “конфиденциальную” информацию о том, что А. И. Солженицын, “покончив” с “еврейским вопросом в России” (вторая, обещанная часть книги вряд ли изменит ее общие установки), решил заодно “покончить” … и со мною. Речь идет, конечно, не о реальном, а так сказать, “литературном” убийстве, хотя в остальном оно вполне соответствует “духу времени” - например, носит типично “заказной” характер, то есть было исполнено чужими (и на редкость послушными) руками. В роли “исполнителя” выступил Л. И. Бородин, главный редактор журнала “Москва” - журнала, в шести номерах которого (март-август текущего года) была напечатана (а точнее, перепечатана, поскольку ранее ее опубликовал ежегодник “Русское самосознание”, №№ 4-7 за 1997-2000 гг.) первая часть моей книги “Трагедия русской философии”.
Вот это-та публикация и вызвала гнев Солженицына, притом настолько сильный, что в “личной беседе” с главным редактором он наложил свое “вето” на публикацию продолжения, то есть второй части “Трагедии”. Приказ Солженицын был, по-видимому, послушно исполнен. Говорю “по-видимому” только ввиду того, что сам главный редактор еще не поставил меня в известность о “своем” решении, а сообщил о нем сотрудникам, работавшим с первой частью. Впрочем, Леонида Ивановича можно понять - ведь, передавая ему первую часть книги, я не оказал на него абсолютно никакого “нажима” (да и откуда у меня такие возможности), а вторую часть он еще вообще не видел в глаза! Вразумительно объяснить такой подход к “работе с авторами”, конечно, затруднительно (ведь не сказать же просто: “мне приказал Солженицын”; да и сказать автору: “тогда я прочел Вашу работу невнимательно, а теперь, напечатав ее в своем журнале, вижу, какая она плохая (вредная и т. д.) - вряд ли слишком приятно для уважающего себя главного редактора). Куда проще инициировать “утечку информации” в расчете, что автор “сам все поймет”. Сразу скажу: расчет оказался верным - теперь я и не собираюсь отдавать вторую часть книги в заведомо подневольный Солженицыну журнал.
Но остается, естественно, вопрос: что же конкретно вызвало гнев Солженицына? Именно этот вопрос - а не давно ставшие очевидными “запретительские” склонности бывших “борцов за свободу слова” - представлял для меня определенный интерес. Из несколько туманных разъяснений тех же “неофициальных источников”, я уловил два основных момента: Солженицына возмутили 1) “нападки автора на Владимира Соловьева”; 2) и вообще “злой тон книги”.
Я нахожу эти упреки весьма и весьма показательными. И суть дела не в том, действительно ли их изрек Солженицын; даже если допустить (чисто гипотетически), что он тут вообще “не причем”, что все это “непроверенные слухи” и т. д. - я могу утверждать: именно такой и должна быть его реакция на мою книгу. Более того, в этой реакции, особенно в ее первом “пункте”, выражается та особенность взглядов Солженицына на русскую духовную жизнь и в ее прошлом, и в ее настоящем, о которой еще не говорилось выше, но которая, постепенная набирая силу, становится его главной ложью.
Чтобы обосновать такую оценку и понять, о какой лжи (не сводимой, конечно, к “защите” воспеваемого сегодня на всех углах Вл. Соловьева) идет речь в данном случае, я должен хотя бы очень кратко изложить существо написанной мною работы по истории русской философии.
В ее первой части я стремился показать, что современная историография русской философии упорно “не замечает” целую плеяду выдающихся русских мыслителей, творчество которых приходилось в основном на вторую половину XIX века, действительно “золотого века” русской культуры. Среди этих мыслителей я особенно настойчиво выделял имена П. Е. Астафьева, П. А. Бакунина, Н. Г. Дебольского, Л. М. Лопатина, В. И. Несмелова, В. А. Снегирева, Н. Н. Страхова - не только приводя многочисленные цитаты из их трудов, но и пытаясь уже в первой, по сути вводной части раскрыть следующие принципиальные моменты их философских взглядов:
1. понимание проблемы самосознания человека как основной проблемы философии;
2. утверждение понятий личности и народности в качестве ключевых философских категорий;
3. открытие “загадки о человеке” как связующего звена между философией и богословием, звена, определяющего русский тип христианской философии.
Наряду с этими основными моментами я постоянно подчеркивал нацеленность части вышеназванных мыслителей на философское обоснование русского национализма, на раскрытие подлинного содержания русского национального самосознания.
Конечно, наряду с основными идеями этих мыслителей я затронул и причины того, что их философское творчество остается до сих пор по существу “невостребованным”, не учитывается в современных “историко-философских” работах при определении основного характера русской философской мысли. В качестве одной из достаточно очевидных причин я назвал неверную оценку Вл. Соловьева как чуть ли не единственного философа в России XIX-го века, достойного серьезного внимания. Я отметил (и, строго говоря, не первый), что создание “культа Соловьева” в начале ХХ века было делом, прежде всего, ряда экс-марксистов типа Н. А. Бердяева и С. Н. Булгакова. Наконец, в одной из шести глав первой части я попытался прояснить существо “теософии” Соловьева (как он сам же и называл свою доктрину) в качестве одной из разновидностей “религиозного позитивизма”, основанного, в первую очередь, на идеях Огюста Конта - в частности, на идее “человечества как Верховного Существа” (что находит прямое подтверждение в поздних статьях Соловьева, посвященных французскому “родоначальнику позитивизма”). Но все это составило, естественно, побочную линию моей книги, где на первом плане стоит творчество настоящих классиков русской философии. Добавлю, что в последней главе первой части я дал набросок задач второй части исследования, где уже поименно и детально раскрывается творчество мыслителей, созидавших русскую национальную философию.
Вот круг тех мыслей, оценок и замыслов, которые “неосторожно” напечатал журнал “Москва” - и которые вызвали (в очередной раз скажу: согласно “неофициальным”, но достоверным источникам) резкое неприятие со стороны А. И. Солженицына.
Конечно, это неприятие отчасти понятно уже из сказанного выше о сугубой направленности внимания Солженицына-публициста (а в немалой степени и Солженицына-художника) на негативное как таковое. Вот и в моем исследовании он сумел заметить только отрицание тех восторгов, которые принято расточать в адрес Вл. Соловьева и его эпигонов, так называемых “религиозных философов серебряного века” (хотя почти все они написали значительную часть своих произведений уже в эмиграции, а кое-кто из них - например, столь чтимый сегодня Семен Франк - только там и принял позу “религиозного философа”). Что касается дорогих мне мыслителей, которым, собственно, и посвящена моя книга; чьи имена, чьи суждения, как и моя характеристика их основных идей, встречаются в ней практически на каждой странице, - их Солженицын просто не замечал, ибо они попадали в “слепое пятно” его взгляда. Другими словами, я утверждал неизвестное ему и отвергал известное; и хотя куда чаще утверждал, чем отвергал, Солженицын заметил только второе, - а потому неизбежно нашел в прочитанном только “злой тон” автора. Не “выручили” меня, замечу, и многочисленные строки русских поэтов; строки, уже практически всегда служившие образному пояснению того содержания русской философии, которое я оценивал глубоко положительно. Впрочем, поэзия, как знает каждый, знакомый с творчеством Солженицына, всегда была ему недоступна и как художнику; громче всего об этом говорят его собственные “поэтические” эксперименты.
Нелишне добавить, что вольно или невольно Солженицын оказался в одной компании с той “образованщиной”, которую он когда-то столь успешно обличал (впрочем, что он только ни обличал!) - в данном случае с теми “профессиональными философами”-перевертышами, которые вчера поносили Соловьева вкупе со всей “буржуазно-дворянской философией” - а сегодня взахлеб повторяют дифирамбы, вычитанные у Зеньковского и других представителей российской эмиграции (которых раньше эти же перевертыши именовали не иначе как “дипломированными лакеями капитализма”, “апологетами мракобесия” и т. д.). Перефразируя Гегеля, невольно хочется сказать: каждый человек рано или поздно оказывается в той компании, которую он заслужил.
Если бы, однако, “реакция” Солженицына на мою работу всецело определялась его “ориентацией на негатив” (с невежеством в области философии в придачу), то об этой “реакции” не имело бы особого смысла говорить особо; ничего нового по сравнению с отмеченным мною ранее, в докладе на вышеупомянутой конференции, здесь бы не было. Но на деле один сравнительно новый и весьма важный момент в стремлении Солженицына выступить “цензором” книг по истории русской философии, несомненно, присутствует - и именно этот момент заслуживает особого разговора. Как уже было отмечено, “Трагедия русской философии” - это книга, главной темой которой является и самосознание как таковое, и конкретно: самосознание русского человека. И вот именно в связи с темой русского самосознания “негативная рефлексия” Солженицына проявляется сегодня особенно определенно. Притом речь идет уже не о том, что я узнал, так сказать, из вторых рук, а о том, что услышал из уст самого Солженицына.
Где-то в начале все того же “знаменательного” сентября, я зашел к сослуживцу - поговорить о вещах, далеких от философии. В соседней комнате “работал” телевизор - и в какой-то момент я стал различать характерно “взбудораженный” голос Александра Исаевича. Признаюсь, что и без коллизий, связанных с моей книгой, я не чувствовал желания созерцать этого молодеющего с каждым днем старца, заставляющего вспомнить даже не “Фауста”, а куда более жутковатый “Портрет Дориана Грея”. Но из соседней комнаты непрерывно неслось: “русское самосознание…русское самосознание…”. Я невольно прислушался - и то, что услышал, поразило (а точнее сказать - задело) меня настолько, что (дабы убедиться, что не ослышался), я спросил вышедшую из “комнаты с телевизором” хозяйку дома: “Ну, что он там говорит?”. Ответ подтвердил, что собственный слух, увы, меня не подвел: “Да рассказывает, как большевики разрушили русское самосознание”.
Такова еще одна ложь Солженицына, куда более опасная, чем ложь о “померкнувшем” еврейском вопросе. И дело в данном случае не только и не столько в использовании знакомого приема “разоблачения”, в привычном акценте на негативном моменте и т. д. Ложь Солженицына о “разрушении” русского самосознания куда глубже, хотя сам он, конечно, этого не понимает - поскольку не понимает особый характер духовной реальности, и тем более - уникальный характер самосознания, которое нельзя “разрушить”, словно это - некое материальное “сооружение”. Не имели такой власти и большевики, как не имели ее и те, кто раньше большевиков пытались или создать ложное представление о русском самосознании, или вообще отрицать значение самосознания в жизни нации. Почин в этих попытках (в отличие от “разрушения”, осуществимых, хотя не обязательно осуществленных) принадлежал, несомненно, П. Я. Чаадаеву (“всего чужого гордый раб” - безупречно точно сказал о нем поэт Николай Языков); но всерьез, имитируя некий “религиозно-философский” подход к теме самосознания, взялся за дело борьбы с русским национальным самосознанием именно Вл. Соловьев, а вскоре после его смерти - “вышедшие из марксизма” так называемые “русские религиозные философы”. Именно эта компания “духовно” подготовила революцию, энергично приветствовала ее “февральскую” часть и не поладила с большевиками, собственно говоря, как с “похитителями” их победы.
Таким образом, возмущение Солженицына моими “нападками” на Соловьева - вполне закономерно; повторяясь, скажу: даже если меня “дезинформировали”, даже если Солженицын вовсе и не читал моей публикации в “Москве”; если кто-то другой (например, “профессиональный” перевертыш из Института философии РАН или с философского факультета МГУ) “открыл глаза” злополучному Леониду Бородину - и в этом случае Солженицын не мог бы в принципе оценить мою работу, и особенно ее “антисоловьевскую” составляющую, иначе, чем с возмущением. Ибо склад мыслей Солженицына - это склад мыслей Соловьева и его продолжателей, только в более вульгарном, по сути материалистическом варианте.
Уточним этот момент. В отличие от Солженицына, Вл. Соловьев понимал, что русское самосознание - это духовная реальность, которая не уничтожается грубыми “силовыми” приемами и даже лживой пропагандой, основанной на материализме и атеизме. Здесь нужен другой метод, который, как уже отмечалось, сочетает отрицание значения русского самосознания и фальсификацию его подлинного содержания. Этот метод “духовной борьбы” с русским самосознанием Соловьев использовал постоянно, - но наиболее откровенно он выражен в его знаменитой “Русской идее”. Уместно остановиться на ней подробнее, чтобы понять, из каких отравленных источников пьют сегодня не только так называемые “демократы”, но и так называемые “патриоты”.
Окончание.
Оригинал: russamos.narod.ru
См. также:
- 21.11.2007 Н. ИЛЬИН. СОЛЖЕНИЦЫН: ЛОЖЬ «ПОД ТРЕЛИ СОЛОВЬЕВА» [«РУССКОЕ САМОСОЗНАНИЕ», 2001] // noblit.ru Источник:
журнал «Русское самосознание», №8 (2001) Скриншот
Для лучшего понимания этих - в определенном смысле вынужденных - заметок позволю себе небольшое воспоминание из недавнего прошлого. 16-17 декабря 1998 г. в Санкт-Петербурге, в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) состоялась международная конференция «Академик А. И. Солженицын. К 80-летию со дня рождения». С докладом на этой конференции (всего докладов было 15, не считая нескольких «спонтанных» выступлений) получил приглашение выступить и автор этих заметок. Мой доклад назывался: «„Жить не по лжи“. Опыт философского анализа». Впоследствии достаточно точное изложение его сути было напечатано в журнале «Русская литература», в разделе «Хроника» (№ 4, 1999 г., стр. 175-176). Допущена была только одна ошибка комического свойства: составитель отчета о конференции приписал мне ученую степень доктора философских наук, хотя я являюсь доктором физико-математических наук и никогда не имел никакого отношения к официальному «обществоведению».
Содержание выпуска №8 | 2001
Николай Ильин
Солженицын: ложь “под трели Соловьева”
Для лучшего понимания этих - в определенном смысле вынужденных - заметок позволю себе небольшое воспоминание из недавнего прошлого. 16-17 декабря 1998 г. в Санкт-Петербурге, в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) состоялась международная конференция “Академик А. И. Солженицын. К 80-летию со дня рождения”. С докладом на этой конференции (всего докладов было 15, не считая нескольких “спонтанных” выступлений) получил приглашение выступить и автор этих заметок. Мой доклад назывался: ““Жить не по лжи”. Опыт философского анализа”. Впоследствии достаточно точное изложение его сути было напечатано в журнале “Русская литература”, в разделе “Хроника” (№ 4, 1999 г., стр. 175-176). Допущена была только одна ошибка комического свойства: составитель отчета о конференции приписал мне ученую степень доктора философских наук, хотя я являюсь доктором физико-математических наук и никогда не имел никакого отношения к официальному “обществоведению”.
Очень кратко о существе моего доклада. Не забыв отметить, что знаменитое воззвание Солженицына было воспринято мною когда-то с безоговорочным одобрением, - я попытался объяснить, почему четверть века спустя (западные “голоса” передали “Жить не по лжи” в начале 1974 г.) я вынужден оценить это воззвание даже не критически, а просто отрицательно. И дело не только и не столько в тех социально-политических событиях, которые произошли за годы “перестройки” и “торжества демократии”. Свою роль в радикальном изменении моего взгляда на воззвание Солженицына эти события, конечно, сыграли - но важнее то, что за прошедшее с тех пор время я научился оценивать подобные воззвания философски, выявлять их настоящий смысл или (как в случае Солженицына) бессмысленность. Научился, добавлю, изучая труды выдающихся русских мыслителей, из числа которых я назвал в докладе П. А. Бакунина (не путать с известным теоретиком и практиком анархизма), приведя его замечательные слова: “Верить - значит утверждать всем существом своим то, что признаётся за действительную и несомненную истину”. Вот первая и самая существенная ошибка Солженицына: весь свой пафос он направил на отрицание “жизни по лжи”, не сказав ни слова о том, что значит - жить по истине. К этой первой ошибке в воззвании Солженицына присоединилась вторая: по сути дела, он даже не раскрыл существо (или хотя бы общие черты) той лжи, которую требовал отвергнуть. Он не пожалел целой страницы, чтобы по пунктам перечислить девять способов избежать лжи (не ходить на официальные собрания, не выписывать газет и т. п.), но не нашел места хотя бы для короткого абзаца, чтобы ясно сказать: суть этой лжи в том-то и том-то (перечитайте это воззвание - и вы убедитесь, что дело обстоит действительно так). В результате “жизнь по лжи” могла быть понята читателем (слушателем) воззвания лишь в том смысле, что это “советская жизнь вообще”; и соответственно, любая другая жизнь - это уже “жизнь по истине”. Но такой “смысл” глубоко несостоятелен, по существу ложен. И, наконец, третья ошибка воззвания (я везде говорю “ошибка”, так как и теперь не приписываю Солженицыну той поры сознательного обмана) - ошибка по-своему наиболее симптоматичная. Сам Солженицын сопоставил свое воззвание со своим же “Письмом к вождям” - как “письмо”, обращенное уже прямо к народу. Но к какому народу? Русский писатель (как называл и продолжает называть себя Солженицын) имел полное моральное право обратиться именно к русскому народу. Но он этим правом не воспользовался. Нигде, ни в одной строчке воззвания Солженицын не произносит слов “русский народ”. Тогда остается считать, что он обращался к “советскому народу вообще”. Но если всё советское тотально обозначено как ложь, то ложь - и сам “советский народ”. А тогда письмо Солженицына даже хуже, чем “безадресно”; это письмо на “адрес”, который он предлагает уничтожить. Свой доклад я закончил словами: “Если бы Солженицын призвал нас жить по-русски и раскрыл положительное содержание этого призыва (пусть и не так масштабно, как это совершил в свое время по отношению к своему народу Фихте-старший в “Речах к немецкой нации”) - он не стал бы, конечно, лауреатом многочисленных западных премий, но обрел бы право на имя русского национального мыслителя”.
Смею заверить читателя: и когда я готовил упомянутый доклад, и когда выступал с ним в Пушкинском Доме, - у меня и в мыслях не было, что на него может обратить внимание А. И. Солженицын. Я хотел только окончательно решить для себя “проблему Солженицына” - проблему человека, который когда-то вызывал у меня глубокое восхищение, человека, на которого возлагалось (и конечно, не мною одним) столько надежд в переломный момент русской истории, от которого ждали, что именно он возьмет на себя роль духовного лидера, если не прямо политического вождя нации; но который, по сути, совершенно не оправдал этих ожиданий, оказался, если можно так выразиться, “огромным преувеличением” как в глазах его сторонников, так и противников.
Свое решение “проблемы Солженицына” я нашел; точнее, не свое в строгом смысле слова, а подсказанное мне классиками русской философии XIX века, периода подлинного расцвета русской культуры в целом, включая и философию. Суть дела открыли мне Павел Бакунин в “Основах веры и знания”, Николай Страхов в “Письмах о нигилизме”, Николай Дебольский в книге “О высшем благе”… Суть эта проста: если снова использовать слова первого из названных сейчас мыслителей, бесполезно искать истину в разговорах “о бесчисленных видах и образах, какими проявляются ложь и заблуждения”; не помогут понять сущность добра “неистощимые толки о всевозможных проявлениях зла”; наконец, “о безобразиях всякого рода и вида, во всех образах и сферах бытия достаточно наговориться никогда нельзя” - но это нисколько не приблизит нас к сущности прекрасного. Или, как короче и жестче всех сказал Н. Н. Страхов: “зло как пища души”, как самодовлеющий предмет мысли - прямой путь к нигилизму, пусть и в оболочке нескончаемой “борьбы со злом”.
Солженицын же, особенно Солженицын-публицист (принимающий свою публицистику за труд историка и даже мыслителя) в совершенстве отточил яркое слово о лжи, зле, безобразии - но не достиг даже “среднего уровня” в куда более важном слове о положительных началах человеческой жизни. Только как художник он порою позволял нам почувствовать эти начала; но никогда не умел раскрывать их метафизическое содержание на соответствующем этому содержанию языке ясной и глубокой мысли, “мысли во всей чистоте и свободе”, как выразился тот же Николай Страхов, говоря о философии.
Здесь пролегала граница таланта Солженицына; пытаясь же эту границу просто “перешагнуть”, не меняя в корне самые основы своего “образа мыслей”, - Солженицын не только говорил что-то крайне слабое, вторичное, несущественное; он, что значительно хуже, оказывался заложником своей склонности к чисто негативной рефлексии. Помимо его собственного желания, из его попыток “положительной мысли” успешно извлекали сугубо отрицательную “мораль”. Именно это произошло с известной программой “обустройства России”, неслучайно растиражированной в миллионах экземпляров откровенными врагами России и русского народа. Из этой программы все вынесли только одну ясную и сугубо негативную мысль - о необходимости покончить с “империей”. И дело здесь не в “настрое” читателей его программы; сам Солженицын, перечеркнув Россию как “империю” (без всякого серьезного анализа этого последнего понятия), так и не назвал по имени единственной положительной альтернативы: национального государства. Не назвал, в частности, и потому, что не владел понятием нации, в ее коренном отличии от племени, этноса и т. д. Не владел тем понятием, которое практически во всей полноте раскрыл еще в XIX веке Н. Г. Дебольский в книге, упомянутой мною выше (см. также мою статью о концепции Николая Дебольского в № 2 (1995 г.)“Русского самосознания”).
На этом я мог бы считать дело законченным, по крайней мере, в том, что касается моего понимания “проблемы Солженицына”. Но события последних месяцев, точнее, два события, - одно из которых не имеет ко мне никакого отношения, а другое, напротив, коснулось меня самым неожиданным образом - буквально вынуждают меня снова обратиться к той же проблеме, а точнее, уже не к проблеме, а к реальной роли былого “властителя дум” в духовной ситуации наших дней.
Первое событие связано с выходом в свет сочинения А. И. Солженицына под названием “Двести лет вместе” (названием, которое вызывает ассоциации с газетными передовицами советского времени, посвященными вхождению тех или иных “окраин” в состав России). Сочинение это убедило меня в том, что фиксация Солженицына на “негативной тематике” перешло в новую, а вернее сказать, последнюю и роковую стадию. Стадию, когда “отрицание зла” превращается в отрицание существования зла, или, что по сути то же самое, в едва скрываемое примирение со злом, если не сказать - братание с ним.
Но сначала объясню, почему я вообще взял в руки упомянутый сейчас труд Солженицына. Объяснение простое и для меня не слишком лестное - сделал я это, прямо говоря, сдуру, посетив в середине августа первопрестольную и решив (по привычке “книжного” человека), что нельзя уехать из Москвы без какой-то “интересной” книжной покупки. Книга Солженицына продавалась буквально на всех углах, причем, как правило, (например, в московском Доме книги) под специальной вывеской “Бестселлер”; стоила она притом несколько дешевле, чем в Питере, - и вот по этим, не самым веским “причинам” я и прихватил ее в качестве “сувенира”. Впрочем, как мне стало ясно очень скоро, через пару недель, в этом “дурацком” поступке был свой промыслительный характер… Но о последнем чуть позже.
А пока мое первое (и фактически последнее) впечатление о “бестселлере”. Пусть читатель не опасается, что я утомлю его долгим разбором данной книги. Ее суть, ее “сверхзадача” становится совершенно ясна из заключительных слов “входа в тему” (так у Солженицына поименовано то, что обыкновенный автор назвал бы просто: введение), где черным по белому сообщается: читатель данного сочинения должен “не упускать из виду: за последние годы состояние России столь крушительно изменилось, что исследуемая проблема сильно отодвинулась и померкла сравнительно с другими нынешними российскими” (с.7).
Вот уж действительно - сказано прямо-таки “крушительно” (это словцо, кстати, называется в случае Солженицына не безграмотностью, а “расширением” русского языка). Ведь “исследуемая проблема” (как пишет Солженицын в том же “входе в тему”) - это “еврейский вопрос” в России. И вот, оказывается, что сегодня этот вопрос уже “сильно отодвинулся и померк”! Как он “отодвинулся” - нам отлично известно, к какой бы области “российской” жизни мы ни обратились: к политике (внешней и внутренней), к экономике, к культуре. А уж сказать, что он “померк” - значит просто издеваться над читателем, который имеет привычку (не лучшего свойства, конечно) созерцать телевизионный экран.
Так зачем же изрекать откровенную (и притом глупую) ложь сразу при “входе в тему”? Ну, ладно, написал бы, что “еврейский вопрос” в России сейчас “не главный”; с этим не стоило бы спорить просто потому, что, строго говоря, он никогда и не был главным. Таким действительно главным вопросом был и остается для русского человека вопрос о себе самом, о русских идеалах и ценностях, о подлинном содержании русского самосознания. Что касается “еврейского вопроса”, то сегодня он вовсе не “отодвинулся и померк”, а напротив, раздвинулся до немыслимых прежде пределов, засверкал тем блеском фальшивых “ценностей”, который делает многих из нас слепыми к ценностям неподдельным (или, что еще хуже, заставляет видеть эти ценности в характерно еврейском “зеркале смеха”).
Но все-таки - зачем солгал Солженицын? Причем так глупо; кстати, именно очевидная глупость его “входного” утверждения (выражаясь “расширенным языком” на манер Александра Исаевича) и побуждает иных комментаторов как-то “перетолковывать” приведенные выше слова в более правдоподобном смысле, считая, что Солженицын просто “не совсем точно” или “двусмысленно” выразился. Мне думается, однако, что можно (и необходимо) обойтись без всяких “толкований” - и тем не менее понять Солженицына.
А именно, Солженицын лжет и знает, что лжет, - но на этот раз он принял “судьбоносное” решение использовать ложь “на благо Отечества”. Переход от привычного для Солженицына занятия “борьбой с ложью” к ее “использованию” - по сути вполне закономерен для автора, который, как уже отмечалось, органически не способен к положительному мышлению, не видит перед собою, в качестве путеводной звезды, - конкретной, ясной и глубокой истины. Тогда и не остается ничего другого, как только сделать ложь своим “орудием”, “инструментом истины”. Прием, допустимость которого, как известно, оправдывали еще иезуиты, этот “передовой отряд” так называемой “католической церкви” (хотя правильнее говорить о “вселенской синагоге”); и ниже станет ясно, что подспудная связь с католичеством (связь, возможно, и не осознанная Солженицыным в качестве связи или, точнее, зависимости) отнюдь не случайна. Но не будем забегать вперед; посмотрим сначала, как именно можно без особого труда понять Солженицына в его порочном (хотя и нередком сегодня) стремлении “оседлать тигра”.
Солженицын объявляет об “исчезновении” так называемого “еврейского вопроса” (то есть на деле вопроса об очередном и уже практически “беспредельном” усилении еврейского влияния на все сферы “российской” жизни) ради следующей “благой цели”: ради того, чтобы русские люди перестали видеть это влияние, перестали считать его чем-то актуальным; чтобы они смирились с ним - то есть научились жить в “неизбежных” условиях этого влияния. Заметим: в таком “повороте сюжета” есть своя, пусть и глубоко извращенная логика. Если “двести лет вместе” доказали, что мы не способны одолеть еврейство, эту глубоко чужую русскому духу силу, - тогда, на худой конец, нам остается только жить по законам какой-то “русско-еврейской жизни”.
Здесь уместно, на мой взгляд, такое сравнение: если у человека есть горб, который уже нельзя выправить (или очень рискованно выправлять!), то и надо научиться жить горбатым. Тогда, может быть, мы и сохраним какое-то слабое подобие здоровой, нормальной жизни. Или, возвращаясь от сравнения к существу дела, - может быть, сохраним какие-то остатки русской жизни; конечно, предельно умеренной, строго дозированной (в смысле “русского элемента” в “русско-еврейской жизни”), менее всего национально-русской. Но все-таки сохраним хоть что-то, вместо полного “ничто”, которым грозят нам дальнейшие (и более решительные) попытки освободиться от еврейского влияния в принципе.
И надо сказать прямо - таких “русских”, которые готовы “жить горбато” - очень и очень много. И не только среди тех, кто получает за эту готовность хоть какую-то мзду, - но и среди тех, кто не получает ничего, с каждым днем теряет последнее. Этим, самым жалким “большинством” движет, конечно, страх - но не за русское, не за себя в подлинном смысле, а за свое полуживотное “существование”, за себя как “физическую особь” (а не как человека), по выражению П. Е. Астафьева, который ясно понимал этот основной и неизбежный выбор: или “человек как физическая особь” (то есть по сути “недочеловек”), или “человек как духовная личность” (см. его “Из итогов века” и другие работы). Особь, строго говоря, и не имеет ничего действительно своего, все в ней по сути стадное - а в данном случае и ее страх; знакомый стереотипный страх перед войной, перед революцией. И прежде всего, той Русской национальной революцией, которая одна способна распрямить наш “горб” (связанный, конечно, не только с еврейским засильем, еврейской узурпацией ведущий роли в нашей жизни), способна возродить русскую жизнь на русском культурно-историческом пространстве.
Альтернатива же Русской национальной революции одна - признать, что “еврейский вопрос в России”, как и другие вопросы русской борьбы за национальные начала русской жизни - это “дела давно минувших дней” (в обывательском “понимании” этих пушкинских строк), своего рода история бесплодной борьбы с болезнью, которая и не болезнь вовсе, а некие “условия существования”, в которые мы, русские, “поставлены” и к которым мы должны приспосабливаться.
Такова, на мой взгляд, та извращенная “логика”, которая управляет сегодня мышлением Солженицына. Здесь сказался, конечно, ряд факторов: и отношение Солженицына к русским людям, с их якобы “врожденной” готовностью склониться перед любым начальством, хотя бы и лагерным (о чем Солженицын то и дело “проговаривался” в своих художественных произведениях, практически всегда изображая русского человека с настоящим чувством собственного достоинства как редкое исключение из общей массы); и “опыт” жизни - притом какой долгой, неизбежно прививающей свои стереотипы - в США, где он лицезрел как бы те же “столетия вместе”, только в их якобы “благополучном” варианте; и конечно, наблюдения (с присущим Солженицыну особым вниманием к негативу) над “современной Россией” после своего “триумфального возвращения”.
Но сейчас я хотел бы сказать о другом факторе. Сначала я должен, однако, объяснить читателю, почему в своей “дурацкой” покупке последнего опуса Солженицына я теперь вижу некий “знак судьбы”. Сделана эта покупка была, напомню, в середине августа; а буквально в ближайшие недели, если не дни, я получил из двух независимых источников “конфиденциальную” информацию о том, что А. И. Солженицын, “покончив” с “еврейским вопросом в России” (вторая, обещанная часть книги вряд ли изменит ее общие установки), решил заодно “покончить” … и со мною. Речь идет, конечно, не о реальном, а так сказать, “литературном” убийстве, хотя в остальном оно вполне соответствует “духу времени” - например, носит типично “заказной” характер, то есть было исполнено чужими (и на редкость послушными) руками. В роли “исполнителя” выступил Л. И. Бородин, главный редактор журнала “Москва” - журнала, в шести номерах которого (март-август текущего года) была напечатана (а точнее, перепечатана, поскольку ранее ее опубликовал ежегодник “Русское самосознание”, №№ 4-7 за 1997-2000 гг.) первая часть моей книги “Трагедия русской философии”.
Вот это-та публикация и вызвала гнев Солженицына, притом настолько сильный, что в “личной беседе” с главным редактором он наложил свое “вето” на публикацию продолжения, то есть второй части “Трагедии”. Приказ Солженицын был, по-видимому, послушно исполнен. Говорю “по-видимому” только ввиду того, что сам главный редактор еще не поставил меня в известность о “своем” решении, а сообщил о нем сотрудникам, работавшим с первой частью. Впрочем, Леонида Ивановича можно понять - ведь, передавая ему первую часть книги, я не оказал на него абсолютно никакого “нажима” (да и откуда у меня такие возможности), а вторую часть он еще вообще не видел в глаза! Вразумительно объяснить такой подход к “работе с авторами”, конечно, затруднительно (ведь не сказать же просто: “мне приказал Солженицын”; да и сказать автору: “тогда я прочел Вашу работу невнимательно, а теперь, напечатав ее в своем журнале, вижу, какая она плохая (вредная и т. д.) - вряд ли слишком приятно для уважающего себя главного редактора). Куда проще инициировать “утечку информации” в расчете, что автор “сам все поймет”. Сразу скажу: расчет оказался верным - теперь я и не собираюсь отдавать вторую часть книги в заведомо подневольный Солженицыну журнал.
Но остается, естественно, вопрос: что же конкретно вызвало гнев Солженицына? Именно этот вопрос - а не давно ставшие очевидными “запретительские” склонности бывших “борцов за свободу слова” - представлял для меня определенный интерес. Из несколько туманных разъяснений тех же “неофициальных источников”, я уловил два основных момента: Солженицына возмутили 1) “нападки автора на Владимира Соловьева”; 2) и вообще “злой тон книги”.
Я нахожу эти упреки весьма и весьма показательными. И суть дела не в том, действительно ли их изрек Солженицын; даже если допустить (чисто гипотетически), что он тут вообще “не причем”, что все это “непроверенные слухи” и т. д. - я могу утверждать: именно такой и должна быть его реакция на мою книгу. Более того, в этой реакции, особенно в ее первом “пункте”, выражается та особенность взглядов Солженицына на русскую духовную жизнь и в ее прошлом, и в ее настоящем, о которой еще не говорилось выше, но которая, постепенная набирая силу, становится его главной ложью.
Чтобы обосновать такую оценку и понять, о какой лжи (не сводимой, конечно, к “защите” воспеваемого сегодня на всех углах Вл. Соловьева) идет речь в данном случае, я должен хотя бы очень кратко изложить существо написанной мною работы по истории русской философии.
В ее первой части я стремился показать, что современная историография русской философии упорно “не замечает” целую плеяду выдающихся русских мыслителей, творчество которых приходилось в основном на вторую половину XIX века, действительно “золотого века” русской культуры. Среди этих мыслителей я особенно настойчиво выделял имена П. Е. Астафьева, П. А. Бакунина, Н. Г. Дебольского, Л. М. Лопатина, В. И. Несмелова, В. А. Снегирева, Н. Н. Страхова - не только приводя многочисленные цитаты из их трудов, но и пытаясь уже в первой, по сути вводной части раскрыть следующие принципиальные моменты их философских взглядов:
1. понимание проблемы самосознания человека как основной проблемы философии;
2. утверждение понятий личности и народности в качестве ключевых философских категорий;
3. открытие “загадки о человеке” как связующего звена между философией и богословием, звена, определяющего русский тип христианской философии.
Наряду с этими основными моментами я постоянно подчеркивал нацеленность части вышеназванных мыслителей на философское обоснование русского национализма, на раскрытие подлинного содержания русского национального самосознания.
Конечно, наряду с основными идеями этих мыслителей я затронул и причины того, что их философское творчество остается до сих пор по существу “невостребованным”, не учитывается в современных “историко-философских” работах при определении основного характера русской философской мысли. В качестве одной из достаточно очевидных причин я назвал неверную оценку Вл. Соловьева как чуть ли не единственного философа в России XIX-го века, достойного серьезного внимания. Я отметил (и, строго говоря, не первый), что создание “культа Соловьева” в начале ХХ века было делом, прежде всего, ряда экс-марксистов типа Н. А. Бердяева и С. Н. Булгакова. Наконец, в одной из шести глав первой части я попытался прояснить существо “теософии” Соловьева (как он сам же и называл свою доктрину) в качестве одной из разновидностей “религиозного позитивизма”, основанного, в первую очередь, на идеях Огюста Конта - в частности, на идее “человечества как Верховного Существа” (что находит прямое подтверждение в поздних статьях Соловьева, посвященных французскому “родоначальнику позитивизма”). Но все это составило, естественно, побочную линию моей книги, где на первом плане стоит творчество настоящих классиков русской философии. Добавлю, что в последней главе первой части я дал набросок задач второй части исследования, где уже поименно и детально раскрывается творчество мыслителей, созидавших русскую национальную философию.
Вот круг тех мыслей, оценок и замыслов, которые “неосторожно” напечатал журнал “Москва” - и которые вызвали (в очередной раз скажу: согласно “неофициальным”, но достоверным источникам) резкое неприятие со стороны А. И. Солженицына.
Конечно, это неприятие отчасти понятно уже из сказанного выше о сугубой направленности внимания Солженицына-публициста (а в немалой степени и Солженицына-художника) на негативное как таковое. Вот и в моем исследовании он сумел заметить только отрицание тех восторгов, которые принято расточать в адрес Вл. Соловьева и его эпигонов, так называемых “религиозных философов серебряного века” (хотя почти все они написали значительную часть своих произведений уже в эмиграции, а кое-кто из них - например, столь чтимый сегодня Семен Франк - только там и принял позу “религиозного философа”). Что касается дорогих мне мыслителей, которым, собственно, и посвящена моя книга; чьи имена, чьи суждения, как и моя характеристика их основных идей, встречаются в ней практически на каждой странице, - их Солженицын просто не замечал, ибо они попадали в “слепое пятно” его взгляда. Другими словами, я утверждал неизвестное ему и отвергал известное; и хотя куда чаще утверждал, чем отвергал, Солженицын заметил только второе, - а потому неизбежно нашел в прочитанном только “злой тон” автора. Не “выручили” меня, замечу, и многочисленные строки русских поэтов; строки, уже практически всегда служившие образному пояснению того содержания русской философии, которое я оценивал глубоко положительно. Впрочем, поэзия, как знает каждый, знакомый с творчеством Солженицына, всегда была ему недоступна и как художнику; громче всего об этом говорят его собственные “поэтические” эксперименты.
Нелишне добавить, что вольно или невольно Солженицын оказался в одной компании с той “образованщиной”, которую он когда-то столь успешно обличал (впрочем, что он только ни обличал!) - в данном случае с теми “профессиональными философами”-перевертышами, которые вчера поносили Соловьева вкупе со всей “буржуазно-дворянской философией” - а сегодня взахлеб повторяют дифирамбы, вычитанные у Зеньковского и других представителей российской эмиграции (которых раньше эти же перевертыши именовали не иначе как “дипломированными лакеями капитализма”, “апологетами мракобесия” и т. д.). Перефразируя Гегеля, невольно хочется сказать: каждый человек рано или поздно оказывается в той компании, которую он заслужил.
Если бы, однако, “реакция” Солженицына на мою работу всецело определялась его “ориентацией на негатив” (с невежеством в области философии в придачу), то об этой “реакции” не имело бы особого смысла говорить особо; ничего нового по сравнению с отмеченным мною ранее, в докладе на вышеупомянутой конференции, здесь бы не было. Но на деле один сравнительно новый и весьма важный момент в стремлении Солженицына выступить “цензором” книг по истории русской философии, несомненно, присутствует - и именно этот момент заслуживает особого разговора. Как уже было отмечено, “Трагедия русской философии” - это книга, главной темой которой является и самосознание как таковое, и конкретно: самосознание русского человека. И вот именно в связи с темой русского самосознания “негативная рефлексия” Солженицына проявляется сегодня особенно определенно. Притом речь идет уже не о том, что я узнал, так сказать, из вторых рук, а о том, что услышал из уст самого Солженицына.
Где-то в начале все того же “знаменательного” сентября, я зашел к сослуживцу - поговорить о вещах, далеких от философии. В соседней комнате “работал” телевизор - и в какой-то момент я стал различать характерно “взбудораженный” голос Александра Исаевича. Признаюсь, что и без коллизий, связанных с моей книгой, я не чувствовал желания созерцать этого молодеющего с каждым днем старца, заставляющего вспомнить даже не “Фауста”, а куда более жутковатый “Портрет Дориана Грея”. Но из соседней комнаты непрерывно неслось: “русское самосознание…русское самосознание…”. Я невольно прислушался - и то, что услышал, поразило (а точнее сказать - задело) меня настолько, что (дабы убедиться, что не ослышался), я спросил вышедшую из “комнаты с телевизором” хозяйку дома: “Ну, что он там говорит?”. Ответ подтвердил, что собственный слух, увы, меня не подвел: “Да рассказывает, как большевики разрушили русское самосознание”.
Такова еще одна ложь Солженицына, куда более опасная, чем ложь о “померкнувшем” еврейском вопросе. И дело в данном случае не только и не столько в использовании знакомого приема “разоблачения”, в привычном акценте на негативном моменте и т. д. Ложь Солженицына о “разрушении” русского самосознания куда глубже, хотя сам он, конечно, этого не понимает - поскольку не понимает особый характер духовной реальности, и тем более - уникальный характер самосознания, которое нельзя “разрушить”, словно это - некое материальное “сооружение”. Не имели такой власти и большевики, как не имели ее и те, кто раньше большевиков пытались или создать ложное представление о русском самосознании, или вообще отрицать значение самосознания в жизни нации. Почин в этих попытках (в отличие от “разрушения”, осуществимых, хотя не обязательно осуществленных) принадлежал, несомненно, П. Я. Чаадаеву (“всего чужого гордый раб” - безупречно точно сказал о нем поэт Николай Языков); но всерьез, имитируя некий “религиозно-философский” подход к теме самосознания, взялся за дело борьбы с русским национальным самосознанием именно Вл. Соловьев, а вскоре после его смерти - “вышедшие из марксизма” так называемые “русские религиозные философы”. Именно эта компания “духовно” подготовила революцию, энергично приветствовала ее “февральскую” часть и не поладила с большевиками, собственно говоря, как с “похитителями” их победы.
Таким образом, возмущение Солженицына моими “нападками” на Соловьева - вполне закономерно; повторяясь, скажу: даже если меня “дезинформировали”, даже если Солженицын вовсе и не читал моей публикации в “Москве”; если кто-то другой (например, “профессиональный” перевертыш из Института философии РАН или с философского факультета МГУ) “открыл глаза” злополучному Леониду Бородину - и в этом случае Солженицын не мог бы в принципе оценить мою работу, и особенно ее “антисоловьевскую” составляющую, иначе, чем с возмущением. Ибо склад мыслей Солженицына - это склад мыслей Соловьева и его продолжателей, только в более вульгарном, по сути материалистическом варианте.
Уточним этот момент. В отличие от Солженицына, Вл. Соловьев понимал, что русское самосознание - это духовная реальность, которая не уничтожается грубыми “силовыми” приемами и даже лживой пропагандой, основанной на материализме и атеизме. Здесь нужен другой метод, который, как уже отмечалось, сочетает отрицание значения русского самосознания и фальсификацию его подлинного содержания. Этот метод “духовной борьбы” с русским самосознанием Соловьев использовал постоянно, - но наиболее откровенно он выражен в его знаменитой “Русской идее”. Уместно остановиться на ней подробнее, чтобы понять, из каких отравленных источников пьют сегодня не только так называемые “демократы”, но и так называемые “патриоты”.
Окончание.
Оригинал: russamos.narod.ru
См. также:
- 21.11.2007 Н. ИЛЬИН. СОЛЖЕНИЦЫН: ЛОЖЬ «ПОД ТРЕЛИ СОЛОВЬЕВА» [«РУССКОЕ САМОСОЗНАНИЕ», 2001] // noblit.ru Источник:
журнал «Русское самосознание», №8 (2001) Скриншот
Для лучшего понимания этих - в определенном смысле вынужденных - заметок позволю себе небольшое воспоминание из недавнего прошлого. 16-17 декабря 1998 г. в Санкт-Петербурге, в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) состоялась международная конференция «Академик А. И. Солженицын. К 80-летию со дня рождения». С докладом на этой конференции (всего докладов было 15, не считая нескольких «спонтанных» выступлений) получил приглашение выступить и автор этих заметок. Мой доклад назывался: «„Жить не по лжи“. Опыт философского анализа». Впоследствии достаточно точное изложение его сути было напечатано в журнале «Русская литература», в разделе «Хроника» (№ 4, 1999 г., стр. 175-176). Допущена была только одна ошибка комического свойства: составитель отчета о конференции приписал мне ученую степень доктора философских наук, хотя я являюсь доктором физико-математических наук и никогда не имел никакого отношения к официальному «обществоведению».