Прибалтийский излом (1918-1919). М., 2019.
Конечно, есть известная доля романтики в пожелании, чтобы то огромное здание, что было сооружено там, в Прибалтике, трудами немцев, ими же когда-нибудь и было отстроено вновь. Однако немецкий натиск на Восток не имеет с романтикой ничего общего. И тот, кто сегодня испытующе смотрит туда, вовсе не думает о давно минувшем мире времен владычества Ордена. Ремесленники и купцы, вознамерившиеся осваивать землю, устремились сегодня на Восток, но о тех временах они едва ли знают. За ними - жесткая необходимость вести ожесточенную борьбу за самое скромное существование. Сегодня, как и 700 лет назад, германской земли стало слишком мало для бурлящей жизненной силы нашего народа. Сегодня, как и тогда, избыток народонаселения выливается за границы своей страны, причем и сегодня, как и тогда, большая часть из него направляется на Восток (С. 217).
Адольф Гитлер Август Винниг
Дочитал книгу "Прибалтийский излом" Августа Виннига. Автор - хорошо известный персонаж послевоенной Германии. Правый эсдек, чиновник партийный и государственный и вообще личность, замечательная во всех отношениях. Так уж получилось, что на рубеже 1918-1919 гг. он исполнял функции имперского представителя в оккупированной Германией Прибалтике - и когда началась революция, он стал спешно организовывать сопротивление большевикам и вообще заправлял в какой-то мере всей политикой в этом регионе.
Что сказать, бойко написано. Книжка небольшая, читается быстро и легко, стиль достаточно приятный, чувствуется профессиональный публицист и партийный оратор. Охватывает именно историю управления в Прибалтике персонажа. В целом по стилю это сравнительно типичные мемуары просвещенного обывателя той эпохи с интеллектом выше среднего и определенными литературными задатками текста - я похожих читал много. Но кое-что позабавило. Прежде всего откровенная предвзятость автора, который регулярно сам себе противоречит и хитрит, над чем откровенно смеются в примечаниях авторы-переводчики. Латыши у него негодяи, которые используют немцев себе во благо, большевики изображены точь-в-точь как в белогвардейских агитках - сволочи без стыда и совести. Даже Либкнета он с негодованием назвал фанатиком и преступником, хотя и написал много слезливых слов про ум и честь Розы Люксембург.
Сама книга богата на описание непосредственных событий, которые автор видел лично и смог зафиксировать с помощью ежедневным писем-отчетов, на основе которых и написан текст. Прибытие в Прибалтику еще в качестве эмиссара невысокого ранга было связано в основном с вопросом о развитии работы немецких колонистов. Поэтому начало в основном посвящено тому, как Винниг несколько недель встречался с разрозненной и ничтожной местной оппозицией, которая тщательно пряталась во всех щелях от оккупационных властей, и поэтому описание таких встреч очень часто напоминает дешевые шпионские романы той эпохи. Потом, когда монархия в Райхе рухнула и Винниг волею судьбы стал полномочным представителем его интересом, действие посвящено описанию нудных и сложных переговоров с латышами, торга с ними, проблем с военным командованием и Советами солдатских депутатов и бесконечных поражений на фронте от большевиков, пока к началу 1919 г. не прибыли наконец фрайкоры. Заканчивается все оправданиями и критикой своих соперников-обвинителей, которые негодовали, что благодаря ему Германию в Прибалтике банально использовали для спасения этого региона от большевизма. Большого анализа ситуации нет, хотя личных впечатлений и оценок историческим личностям - хоть отбавляй.
Интересно, что Винниг принадлежал к правому крылу СДПГ. Настолько правому, что был связан косвенно с Капповским путчем. И это очень сильно чувствуется в тексте. На протяжении всего текста о том, что автор его - социал-демократ, можно догадаться разве что тогда, когда он начинает петь дифирамбы просвещенному немецкому рабочему и изображает себя чуть более умеренным, чем военные власти. В остальном же видно, что эту книгу писал прожженнейший немецкий националист, который даже не скрывает, что все, что он делал в этом регионе - заключалось в отстаивании интересов немцев и Германии и больше никого другого. Устройство немецких колоний в Прибалтике - закабаление ее с помощью немецких кредитов - продавливание квоты для немцев в местном парламенте на основании их "культурного и экономического" преобладания в общем составе населения, в чисто количественном выражении совершенно небольшого... Наконец, привязка Прибалтики к немецкому Райху даже после войны и защиты германских национальных интересов - это и только это составляло предмет деятельности господина социалиста, который не сделал ничего социалистического на протяжении 225 страниц. И даже более того - убежденно защищал землю немецких помещиков в Прибалтике, объясняя, что ее социализация и разделение на мелкие участи привели к экономическому падению и прерыванию процесса экономико-культурного совершенствования таких замечательных крупных поместий.
Слов нет. На протяжении всей книги Винниг рассказывает о национальных интересов дорогой Германии, печалится за немецких соотечественников, хотя честно признает, что это были откровенно консеративно-буржуазные элементы с воинствующим национализмом, откровенно враждебные Латвийской республике. И наконец финал сводится к вышеупомянутым оправданиям и выражению искренней уверенность в том, что без Германии Прибалтике не обойтись, а значит, Райх еще возьмет тут свой реванш. Под многими цитатами мог бы, не кривя душой, подписаться даже сам Алоизович. Неудивительно, что после путча Каппа автора из партии погнали и он перешел на позиции уже откровенного национализма - даже по меркам откровенно правой пронационалистической СДПГ эти воззрения были чересчур радикальными.
Также текст насыщен множеством личностных оценок, интересных описаний поездок автора в революционный Кенигсберг и Берлин, весьма едкими научными комментариями авторов-составителей, смешными оправданиями и обвинениями и многим другим. В целом читать было любопытно и это советуется к изучению желающими. А напоследок - несколько интересных цитат для затравки.
В Риге ко мне с визитом явились несколько латышских патриотов. Я обсудил с ними будущее их страны. «Только не назад в Россию!» - говорили они. Самостоятельность? Да, по меньшей мере в административных вопросах; транспорт, валюта, экономическая политика - вместе с Германией. «Мы хотим, - говорил один из них, - скорее быть на прибалтийских холмах с германской культурой, нежели на сарматских равнинах русского варварства». То были представители имущей буржуазии; с латышскими социалистами в ходе той поездки я не встречался (С. 30).
* * *
Для меня специально оставили мягкое купе, так что я сел в вагон и закрылся у себя. Поезд долго стоял - так что я расположился поспать. Но тут в дверь постучали. «А стучат безо всяких церемоний!» - подумалось мне, но я хотел поспать без вшей. Там стучали, угрожали - я оставался невозмутим, ведь у меня не было никакого желания делиться местом с каким-нибудь завшивевшим жителем Востока. И тут я услышал, как кто-то сказал кондуктору по-немецки: «Я сейчас еду из Брюсселя и в пути уже третью ночь». Тогда я открыл. Вошел господин, извинился за вторжение и представился: «Доктор Рорбах». «Ах, да если бы я знал!» - теперь уже извинился и я. Это был Пауль Рорбах, знаменитый писатель и специалист по международной политике (С. 50)
* * *
Совет рабочих депутатов состоял из примерно 20 человек, которые и были избраны в исполнительный комитет. Впервые я столкнулся здесь с этой принятой на Востоке системой рабочих организаций, принципиально отличавшейся от германского образца. Германская система функционировала снизу вверх: масса выбирала и контролировала вождей. В восточноевропейской же системе тот, кто полагал себя для этого подходящим, хватался за бразды руководства и ставил задачи и дисциплинировал массы, а также и тиранствовал над ними, если того требовали его планы. Германская система по существу своему демократична, восточноевропейская почти всегда ведет к диктатуре. В обеих этих системах дает себя знать истинная суть массы. Германский рабочий обладает слишком развитым самосознанием, чтобы позволять использовать себя как пешку. Восточный европеец, не имея опыта и практики демократии, подчиняется диктатуре своих вождей как чему-то само собой разумеющемуся (С. 52-53).
* * *
Все собрание, в том числе и многочисленные офицеры, приняли в этом участие, причем столь отчетливо, что буквально двумя предложениями можно передать то, что я тогда ощутил: здесь партия и народ стали единым целым; партия - это единственное, на что может надеяться народ: здесь растворяются теории, здесь торжествует дело, то есть то верное и твердое служение Отечеству на протяжении всех сложных военных лет; вот это и есть дело, а потому и этот триумф партии - вот награда за него! Все теперь почувствовали: только социал-демократия может возглавить нас и спасти, она - та сила, которая сможет омолодить старое прогнившее государство. Такие ощущения остаются незабываемыми (С. 67).
Однако верный момент для этого был упущен - и вот опять пошел один оратор за другим. Было похоже на то, словно революция привлекла всех глупцов. Даже если рассматривать внешность ораторов, видно было, что большинство из них страдали от той или иной духовной неуравновешенности или же заключали в себе нечто противоправное, а их речи только усиливали это ощущение. В ходе нормальной организационной работы подобных людей просто не пускают к трибуне или лишают их слова, однако здесь так было нельзя, а потому пришлось наблюдать, как они распространяют свое безумие, и так как среди тысячи слушателей некоторые тоже были «с отклонением ствола», они всегда находили определенную поддержку, а это в свою очередь побуждало и многих других тоже присоединиться к овациям. Очень многие участники, кстати, давали понять, что им вообще все это движение представляется довольно глупой затеей, которая позволяет каким-то беднягам осмелиться и взять слово, чтобы их бестолковость была вознаграждена радостным гоготанием, что только приведет в заблуждение бедных дураков, заставит их обольщаться насчет своей глупости, так что она только усилится, насколько это вообще возможно. При таких выступлениях вообще только сожалели или же и вовсе стыдились, что принимают участие в этом. И приходилось раз за разом напоминать себе, что стоит на кону, если только хотели продержаться подольше. (С. 72)
* * *
Я рассказал кое-что о перевороте в Германии - что теперь следовало бы искать взаимопонимания между народами, и желание наше - жить в добрососедских отношениях с латышским народом. Германская революция не будет в точности соответствовать их основанным на русском примере представлениям, однако именно в этом ее преимущество. Я привел несколько напрашивающихся исторических примеров относительно сути революции и сказал, что самые масштабные из революций зачастую оцениваются как таковые лишь спустя поколение, в то время как кровопролитные сцены, которые полагают революциями, представляют собой, возможно, неизбежные, однако в любом случае не имеющие значения побочные явления. Я говорил так, как выступал бы перед гамбургскими или лейпцигскими рабочими. Собравшиеся слушали меня сначала довольно спокойно, но когда я продолжил, меня подняли на смех. Так что я оставил там только молодого латыша-студента, служившего мне переводчиком. Потом он пересказал мне такую сцену:
Голоса из зала: «Почему здесь позволяют говорить германским меньшевикам?»
Председательствующий: «Иначе он не разрешил бы наши собрания».
Голос: «Мы чувствуем себя оскорбленными!»
Председательствующий: «Вам следовало бы сказать это ему, когда он говорил».
Голос: «Мы еще скажем ему это! Мы будем ходить по щиколотку в крови немцев!»
Председательствующий: «Надеемся на это, однако сейчас нам не следует об этом говорить, власть пока у меньшевиков».
Большой шум - овации - негодование (C. 82).
* * *
Тогда я сказал им, что готов позволить им выпускать газету, если они приведут доказательства того, что в настоящий момент на территории, контролируемой Советским правительством, выходит хоть одна небольшевистская газета. Вероятно, примерно так же в старых рассказах о святых действовал воздетый перед собой крест на черта - как теперь это требование отразилось на латышских большевиках. Со злобной бранью и ворчанием они ушли. Потом они заходили еще раз, чтобы получить разрешение на примерно 20 еще собраний, где должны были быть избраны советы рабочих депутатов. Я велел им убираться, а когда они все же стали проводить собрания, приказал военным открыть огонь и этим рассеять собиравшуюся было демонстрацию. И тогда в германской прессе пошли на меня первые нападки - меня обвиняли в «политике насилия» по милитаристскому образцу, причем по приказу «балтийских баронов», верным рабом которых я с той поры и стал считаться (С. 82).
* * *
В земельном вопросе социалисты стояли на самой радикальной позиции - попросту они требовали ее изъятия. Я пригласил нескольких их лидеров к себе и обсудил с ними весь комплекс вопросов. Я хотел заинтересовать их вариантом законного урегулирования, который предусматривал бы установление минимальной величины при прогрессивно возрастающем объеме изымаемых земель в обмен на компенсацию, которая могла бы быть использована только для оплаты долгов и проведения работ по мелиорации, а также на технические средства. Один из них сослался на Маркса, который требовал экспроприации экспроприаторов, причем отступать от этого будто бы нельзя. Я стал спорить, ведь теперь речь идет не о литературе, а о политике, и добился, что большинство собеседников согласились с моими планами.
Не о литературе, а о политике, да. На этом месте даже публикаторы орнули, да.
* * *
Солдатский совет хотел поручить переговоры с большевиками мне. Но я отказался от поездки в Красную Армию, указав на очень важные дела в Риге, и предложил, чтобы солдатский совет использовал свои контакты с Красной Армией и пригласил получившего соответствующие полномочия командира русских в Ригу, где я бы и начал с ним переговоры (С. 125-126).
* * *
Теперь же эти вооруженные эстонцы, сбившись в банды, рыскали по стране и становились все более опасными для наших эвакуируемых солдат. Неоднократно на небольшие их партии внезапно нападали и заставляли сложить оружие. При этом самым постыдным образом не единожды доходило и до того, что наши солдаты позволяли себя разоружить, не сделав ни малейшей попытки сопротивляться. Там же, где они показывали эстонцам зубы, последним приходилось плохо. Так, например, мекленбургские драгуны, отступая на родину, в ходе стычки с превосходящим эстонским отрядом смогли примерно наказать их за наглость, пролив кровь, но не потеряв ни одного человека и ни одной лошади (С. 133).
* * *
Поезд, ежедневно ходивший из Риги в Эстонию, всегда был переполнен. Я же взял для проезда салон-вагон. Но когда уже погрузил багаж и поднялся по ступенькам в вагон, готовясь к отправлению, заметил, что от вагона к вагону перебегает Уллманн с еще несколькими латышскими господами из правительства, они искали себе место. Я считал, что не годится, если премьер-министр вынужден путешествовать таким образом в собственной стране, а потому предложил ему ехать в моем вагоне. Он с радостью принял предложение, так что мы прекрасно поговорили в ходе длинной поездки. Так как он ехал в Ревель, я распорядился дать указание, чтобы салон-вагон проехал до Ревеля, и предоставил его в распоряжение Уллманна и для его обратного пути. Так и было сделано. Позднее мне сообщили о таком происшествии на обратном пути: на станции на севере Эстонии стояли около 50 балтийских немцев, которые хотели оставить страну, чтобы избежать постоянных злобных нападок и притеснений со стороны эстонцев. Поезд, как и всегда, был переполнен. Наконец на перроне осталась какая-то семья балтийских немцев, которая никак не могла найти себе место. И тут они увидели салон-вагон и всей семьей поспешили к нему, чтобы попросить место там. Однако господин премьер-министр запретил им входить, так что, когда отчаявшийся глава семейства в конце концов стал пробиваться, таща за собой и семью, Уллманн позвал латышских железнодорожников и попросил их «выбросить прочь наглых немецких свиней». Так и сделали, и балтийскому немцу пришлось остаться. Вот так отблагодарил Уллманн немца за мою любезность (C. 133-134).
* * *
Я ни секунды не сомневался, что все это ложь от начала и до конца. К сожалению, убедить в этом солдатские советы я не смог, они скорее верили этим обещаниям, с удовлетворением отметив, сколь все же достойные и честные эти большевики, которых всегда выставляли столь ужасными созданиями (С. 139).
* * *
Англичане же требовали не только удерживать Ригу и всю до сих пор не занятую красными округу, но даже вели разговоры об отвоевании уже оставленной территории и настаивали, чтобы более не вывозили ни одного человека и ни одного орудия. Бюркнер объяснил им, что подобные меры непременно приведут к немедленному мятежу в войсках, а потому полностью отклонил всякую возможность и далее рассматривать предложения англичан. Они еще некоторое время резонерствовали на эту тему и возлагали на нас ответственность за весь ущерб, нанесенный наступлением Красной Армии, но затем вдруг оставили этот вопрос и удовольствовались нашим заявлением, что мы будем отражать наступление Красной Армии, насколько это в наших силах, при этом Бюркнер не оставил никаких сомнений в том, что Ригу долго удерживать более не удастся. Когда я спросил англичан, в какой степени сами они будут принимать участие в столь упорно требуемой ими защите территории, ответа не последовало (С. 144).
* * *
Я принял полковника вопросами о положении на фронте, а он сказал мне, что теперь уже войска отводятся на другой берег Двины. Однако же полтора батальона все еще на этом берегу на Егельских позициях. Это меня успокоило, и у потрескивающего огня в камине мы уже выпили за наше здоровье. Но как-то м ежду делом я спросил полковника, каковы силы этих полутора батальонов по эту сторону Двины. «Шестьдесят человек!» - ответил он мне с улыбкой ребенка. Я полагал, что ослышался. «Шестьдесят?!» - «Да, там должны еще остаться около шестидесяти» - «И вы называете их “ батальонами” ?» - «Да, ведь у них и штабы есть», - сказал он и великодушно поднял стакан, чтобы еще раз чокнуться со мной за мое здоровье. Я страшно разозлился: я тут сижу вместе с ведомствами, с важными документами, с 7 миллионами марок наличными, я пытаюсь вселить уверенность в сердца пугливых балтийцев, которые не смогли уехать на уже отправленных судах, а между городом и ордой красных войск стоят «полтора батальона»: шестьдесят человек! (С. 156).
* * *
Как же странно звучала песня в это утро: Германия лежала под ногами победителей и расходовала остатки своих сил на злобу против себя же самой. А мы поспешно бежали из этой страны и забирали с собой 700-летнее германство. А вот стояли добровольцы - и молодые, и старые - и пели «Германия превыше всего!».
Это была прекрасная песня. Ее пели и в школах, и в армии, она часто брала за сердце. Однако в тот день большого исхода, на земле Курляндии, эта было больше, чем песня. Из этих молодых добровольцев струилось не поколебленное никакими неудачами чувство истинно народной стойкости, неистощимая любовь верующего народа к материнской почве (С. 165).
* * *
При попытке пробраться в иностранное ведомство со стороны Тиргартена я встретил доктора Давида, который тогда был главой нашей дипломатии. Я изложил ему свою проблему: требование Латвии о защите, варианты расселения, вопрос о займе. В ходе этого мы прогуливались в Тиргартене. А там обстановка была не очень-то мирная. Из здания рейхстага стрекотали пулеметы, причем в опасной близости от нас. Кроме нас двоих не видно было ни одного человека. Нам обоим, по всей видимости, все это было очень неприятно, однако никто не хотел быть первым, кто обратит внимание другого на эту опасность. Поэтому мы продолжали свою прогулку. Однако, когда в дерево всего в нескольких шагах от нас с треском ударил выстрел, мы молча повернули в город и были рады, когда вышли на Виктория-штрассе (С. 179).
* * *
И все же в те январские дни 1919 г. за пределами круга из преданных сторонников тяжело было найти человека, который не испытывал бы самого яростного возмущения их деятельностью. Во время шествий и демонстраций верных правительству социал-демократов, в которых несколько раз принимал участие и я, на Люксембург и Либкнехта сыпался град проклятий, а в той обстановке лихорадочного возбуждения, что царила в Берлине, известие об их гибели не вызвало ни слова сочувствия (С. 182).
* * *
Насколько сильно зависела от германской экономической мощи политика в Прибалтике: краеугольным камнем был вопрос о предоставлении займа, который встал передо мной уже в ходе переговоров в Митаве. Конечно, пессимист уже под впечатлением от того, что мне довелось видеть в Берлине, оставил бы всякую надежду. Однако я продолжал надеяться. Везде, где я сталкиваюсь с опасениями и сомнениями в будущем Германии, я выражаю свою веру так, как это делают голштинские крестьяне: «Все равно все это будет как надо»222. И когда меня спрашивают, во что же я верю, я отвечаю: в немецкого рабочего. Ведь все это нервозные массовые скопления на площадях крупных городов, все это бездельничающее отребье, эти сборища, направленные на то, лишь бы забастовку устроить, - все это не относится к немецким рабочим. Только не рассказывайте мне, какие они. Те немецкие рабочие, что создали профсоюзы и кассы взаимопомощи, основавшие для своих братьев бюро по страхованию от болезни и потребительские союзы, эти истинные носители стремления к прогрессу своего класса, именно эти, настоящие, рабочие во время всего этого шума вели себя словно путники, которых застал дождь. Они раз за разом высовывались из-под навеса, чтобы узнать, не кончился ли он и можно ли продолжить путь. Пока продолжалось межвременье, они лишь несколько ошарашенно глядели прямо перед собой. Вот на такого немецкого рабочего я и надеюсь (С. 200).