Последние приключения генерала Будберга
Сорока на хвосте принесла новость - оказывается, "Семь почему" Ганина выложили в сеть: https://www.twirpx.com/file/2908307/ Хороший скан, полный OCR, все как у людей. Ресурс не очень удобный, качать надо за баллы - но кому надо, тот достанет. Я лично о работе писал, рекламировал в меру возможностей - всем советую, рецензий много.
А пока мне хотелось бы сделать то, что я задумал еще когда получил книжный экземпляр, но тогда не удосужился. Дело в том, что в книге есть эксклюзив - последняя часть знаменитого "Дневника белогвардейца" Будберга, которая почти век провалялась в архиве Гувера, и только Ганин смог ее найти. Архизахватывающее чтение, скажу я вам. Так что решился сделать сравнительно краткую выжимку - оно того стоит, поверьте.
Итак, начинается дневник с приезда Будберга в Иркутск 1 ноября 1919 г. До гибели Колчакии пара месяцев. Одобрив местные реформы по введению новой валюты, Будберг налюбовался на местный развал и бардак. Полюбовался на местного сотника-семеновца: "Сотник оказался высокой марки, даже по местным нравам; в описаниях своих «подвигов» не только не стеснялся, но и несомненно ими весьма гордился, расписывая самым циничным образом все подробности перехода в его собственность часов, колец, драгоценных украшений, его кинжала и пр. и пр. и судьбы их старых владельцев или, вернее сказать, самые чудовищные и отвратительные детали их убийства".
Доехал до Читы, где узнал о жуткой партизанщине вокруг, в которой японцы теряют до 75% состава, узнал, что Омск вот-вот сдадут. Поглотав от таких вестей морфию, дедушка доехал до Харбина, где узнал, что денежная реформа блестяща провалилась, когда Семенов-Розанов-Калмыков, чтобы не профукать свои капиталы, надавили на Хорвата и сорвали ее. Там вообще о-о-очень много о махинациях Семенова и бесстыдном грабеже. В разгар борьбы за Омск Семенов не придумал ничего умнее, чем готовить автономию Дальнего Востока в надежде на падение власти адмирала. Вступив в должность, Будберг поговорил с Хорватом о грехах их тяжких, о бесстыдствах Семенова, узнал о назначении Сахарова главкомом, от чего окосел окончательно.
Очень много там написано про японцев, которые бесстыдно грели руки на развале в России. Естественно, Будберг проявляет типичный для него оптимизм: "Последние известия из Омска меня прямо ошеломили; вместо трезвых и решительных распоряжений несутся какие-то истерические вопли о недопустимости оставления Омска, ибо это равносильно признанию конца. По этим выкрикам случайная сибирская станица, знаменитая до сих пор только своей баснословной грязью и пылью, оценивается выше Москвы и ради ничтожной географической точки ставится на карту судьба всех сибирских боевых кадров". В Харбине все по-прежнему - нищета, коррупция, обман поголовный, бездарная и бесполезная работа контрразведок, какие-то совершенно безумные геополитические интриги семеновцев, японцев, американцев, которые даже в видеостратегиях не встретишь - и так далее. Собственно, и сам Будберг спокойно проехал через Читу только благодаря помощи товарища, а то и его бы в расход могли пустить. Отдельно Будберг тоскует по тому, что Хорват не смог у себя же в Харбине даже организовать погранстражу КВЖД, огранившись опереточной охраной.
Уже больной к тому времени дедушка решил свалить от этого бедлама во Владивосток, в Морской госпиталь. Приехал желавший отдохнуть дедуля аккурат перед самым мятежом Гайды, так что посмотрев на то, как заговорщики бегают по пристани у всех на глазах, пошел в штаб предлагать свои услуги по подавлению. В штабе оказалось, что все сидят и ждут решения союзников, которые пригрозили, что бунтовать никому не дадут. Потом гайдовцы попытались атаковать инструкторскую школу и развязали тем самым штабу руки: "По имевшимся данным, силы Гайды состояли из привезенного им с собой конвоя, двух рот крепостной артиллерии и батальона морских стрелков; кроме того, к нему стеклось несколько сот грузчиков и всевозможной шпаны из притонов семеновского базара Первой Речки и из временных квартирантов старых кирпичных заводов. Было известно, что вооружение и обмундирование для грузчиков и шпаны подвозилось на Эгершельд на чешских грузовиках (по некоторым неустановленным точно данным, помогали как будто бы и американцы). Восстание шло под флагом сибирского эсеровского правительства, на шинелях восставших частей были нашиты зеленые погоны" (С. 612-613).
Вел дело Гайда бездарно, конечно, но позиции у него были хорошие, а командовали подавлением люди, едва прибывшие во Владивосток - очередной пример гениальности белого командования. Если бы не миноносцы, калмыковский бронепоезд и пара французских пушек, инструкции к которым читались со свечкой - еще неизвестно, на сколько бы это затянулось. Больше всего мешали всевозможные союзники, которые говорили то о нейтралитете, то о помощи, то угрожали - особенно весьма наглые чехи. Гайдовцы во время восстания беспощадно грабили - впрочем, и розановцы не церемонились. Калмыковцы с бронепоезда разгромили в буквальном смысле слова в труху вагон Гайды, а повстанцев тупо расстреливали на месте: "Расстрелы все еще продолжались; экзекуцировали всех с зелеными погонами, захваченных с оружием в руках; таков был первоначальный приказ Розанова, вскоре после выхода им отмененный по требованию междусоюзной комиссии и замененный передачей всех бунтовщиков на рассмотрение военно-полевых судов. Судя по звуку, расстреливали внизу и из пулеметов; мимо меня туда провели несколько мелких партий с такими рожами, при наличии которых нельзя было возражать против крутости расправы" (С. 619).
Вкратце о впечатлениях, вынесенных Будбергом после знакомства со штабом Розанова во Владивостоке.
Например, вот немножко о сером кардинале Розанова, капитане-контрразведчике Крашенинникове, который водил своего патрона за нос благодаря его доверию. Оказалось, обычный гусь, который втирает очки о грандиозных победах и при этом проворонил восстание Гайды. Более того - на Гайду работал лично начштаба Розанова, генерал Сыромятников. Этот Крашенинников, несмотря на все старания автора, так и остался в итоге при штабе и пел сказки Розанову в уши. Будберг вообще много написал о своих коллегах: "Между прочим, Сергей Николаевич очень невысокого мнения о качествах хваленого Дитерихса; он рассказывает, что когда после омского переворота Болдырев предложил Дитерихсу место военного министра, то тот категорически отказался, а на упрек Болдырева, что в такое исключительное время русскому генералу не пристало отказываться от исполнения своего долга, последовал холодный ответ, что это к нему, Дитерихсу, относиться не может, так как он был прежде русским генералом, а теперь стал чешским". Весьма весело читать, что, оказывается, всякие гнусности и подлости Розанова устроены не им - а его бесстыдниками-подчиненными! Царь добрый, бояре плохие, да-да-да. Ну правильно, об однокашнике писать как-то стыдно: "В общем, получалось что-то вроде маленькой Читы, но с разницей в том, что здесь это делалось без ведома старшего начальника, а в Чите не только с ведома, но и при участии". В довершение всего - предателя Сыромятникова всего лишь выслали. Насмотревшись на это, Будберг предложил стать и.о. штаба Розанова, чтобы хотя бы тут навести порядок. Впрочем, поговорив с друзьями по гарнизону и поглотав еще морфию, Будберг опомнился и передумал. Еле переубедили, рассказав, что без него тут все развалится, потому что вокруг партизанен, а американцы на железке им откровенно попустительствуют.
"Американская двуличность, конечно, не похвальна, но ведь, по правде сказать, коль оценивать и судить нас по тому, что творят Семенов, Калмыков и розановский антураж, а прежде выделывал Иванов-Ринов, а отчасти даже и Хорват, то, быть может, американцы и правы, относясь к нам недружелюбно. За грязью и туманом исполнителей нельзя видеть тех высоких идей, которые являются общей целью нашей белой борьбы и за которые борется большинство" (С. 628).
И вот Будберг во главе штаба. И? Начальники управлений в плену у Калмыкова в Хабаровске. Офицеров нет не то что для формирования, а даже для гарнизона. Ассигноваций из Омска не дают - там эвакуация. Даже формы нет: "Собрал кое-какие сведения о состоянии войск (настоящей отчетности и осведомления до сих пор нет). Положение в общем отчаянное - до сих пор нет теплой одежды и в караулы и на посты ходят в летних рубахах, фуражках и в рваных сапогах. Необходимых запасов продовольствия не заготовлено, и части перебиваются частными покупками; при таких условиях, усугубленных высокими ценами и неопытными, а в большинстве чересчур уж опытными начальниками хозяйственной части, довольствие нижних чинов поставлено отчаянно скверно" (С. 630). Господин Хрещатицкий, например, деньги для полка, полученные от японцев - тупо разворовал и ничего ему не было. Всюду бардак, безделье, нежелание работать, отсутствие хоть малейшей инициативы - если это не контрразведка, та-то работает себе, карманы набивает на попиле средств.
И уже на следующий день чехи покатились на восток, обрушив весь тыл Колчака! Та-таааа! Несколько страниц дальше Будберг рвет на себе волосы и охреневает от беспредела, который все это сопровождает. Особенно когда узнал, что помощником инспектора организации тыла стал его бывший подчиненный, поручик, заведовавший офицерской столовой в 70-й дивизии. В разгар веселья с Сучан к красным перешло две роты солдат с оружием. Японцы, конечно, для охраны рудников ничего не дали. На фронте, кстати, ровным счетом то же самое: "То, что было весной в корпусе Каппеля, нас ничему не научило; по-прежнему не понимаем, что сейчас принуждением уже не заставить верно себе служить". А в это время в Чите раздают направо и налево японцам концессии... Потом к Будбергу приперлись старикашки, которые заявили, что партизане были вызваны террором Иванова-Ринова и если расставить по району драгун местного полка, то якобы оно прекратится. Известно ведь, что красные партизаны сплошь бандиты, которые привлекли людей к себе обманом и игрой на терроре атаманов! После этого полтора часа Будбергу пришлось просидеть на квази-крестьянском съезде, как он сам признает, очередной реинкарнации черносотенцев, организованной буржуями и прочими правачками.
На следующий день к партизанам ушла еще одна рота... Да о чем тут говорить - хваленый Розанов даже у себя в штабе не был хозяином! Когда он вызвал к себе зарвавшегося комендента крепости Томилко, тот приехал с таким конвоем, окружившим здание, что пришлось ограничиться разговором с ним. Ах да, самое смешное - все это время никто понятия не имел, что творится на фронте. Вся связь в руках чехов и японцев, и они тупо ничего не говорили. Из редких разговоров с беженцами понятно, что все рухнуло окончательно. Далее Будберг принимает отчаянные меры, чтобы накормить - уже не город, а только армию, на что тратит остатки казенных денег за подписью лично Розанова. А роты тем временем все бегали и бегали... А в Чите продолжали увлеченно играть в стратегии на Дальнем Востоке по созданию государства из ДВ. Стратегии такие же виртуальные, как и сейчас.
В числе многих абсурдов, много в эти часы услышанных, узнал, напр[имер], что сейчас все расчеты нашего дальневосточного вождя зиждятся на поднятии против большевиков магометанского населения в Китае; это очевидное влияние Унгерна, но С[еменову-]М[ерли]ну, как офицеру Генерального штаба и бывшему военному агенту, следовало бы оценивать всю нелепость этих расчетов. Тем не менее в очередную программу включено формирование в Китае особых магометанских полков.
А вот про нравы в Хабаровке от - на минуточку! - помощника начальника контрразведки округа:
В Пограничной ко мне в вагон зашел Лехмуссар, бывший помощник начальника контрразведки штаба округа, служащий теперь на такой же роли у Калмыкова; едет в Харбин с каким-то поручением; вид запуганный, и, несмотря на старую мне подчиненность, упорно молчит про то, что делается в Хабаровске. Только когда я спросил его про нескольких старых офицеров штаба округа, остававшихся в Хабаровске, то он пугливо и оглядываясь по сторонам проговорил шепотом, что Колесников и его помощник по отделению, «пропали без вести», и на мой недоуменный вопрос, как же это.произошло, добавил, заикаясь, что в Хабаровске это постоянно случается.
Самого Будберга, который дал две недели штабу на то, чтобы начать работать, тем временем чуть не убили. Как в плохих детективах, испортили тормоза в машине, но он случайно спасся. Милые подробности из жизни семьи Иванова-Ринова, который отправил сынишку подальше от фронта служить адъютантом Семенова, а дочь его в открытую вымогала о соседей по поезду подарки... Лепота! В разгар событий приходит сообщение, что чехи блокируют русские войска и никого не пропускают, сами убегая впереди всех с награбленным добром. Адмирал взывает о помощи союзникам, Семенов угрожает чехам, Будберг, как всегда - охреневает.
Сдав должность новому начштаба, Будберг поспешил отъехать в Харбин, наивно понадеявшись устроиться при Академии Генштаба. Там все по тому же шаблону - интриги, взятки, развал, проклятья семеновцам и калмыковцам. Ну, а потом приходят вести о том, что АдмиралЪ блокирован и идут бои с эсерами под Иркутском. К тому времени Будберг уже явно попривык к кошмару вокруг, поэтому даже не особенно этим впечатлился. В первый день нового 1920 года он поехал обратно во Владивосток по слезной просьбе Розанова. Приехал в разгар новой забастовки и очередного побега солдат, что в очередной раз доказывало великолепную в кавычках работу контрразведки: "Комендантом крепости Семенов назначил своего наперсника генерала Вериго, звезда которого опять взошла, это назначение сделано не спрашивая Розанова, что вызывает во мне опасения последующих неприятностей. Вечером получена телеграмма Семенова с приказом изъять контрразведку от Крашенинникова и передать ее в ведение и на ответственность генерал-квартирмейстера штаба округа. Это уже прямой удар по Розанову и очевидный результат хлопот Вериго". Розанов вел себя нервно, с трудом держал ситуацию в руках, и все ждали, что Семенов заменит его на Калмыкова, поскольку именитые семеновцы стали налетать на назначения как мухи на это дело. Будберг в итоге вздохнул и сел ждать развития событий.
Из хороших новостей - прибыли наконец деньги из Иркутска. Точнее, то, что осталось от них, после того, как курьера нагло обобрали в Чите и Даурии. Что творилось на фронте - неизвестно. Союзнички молчали, слухи о гибели армии ходили самые дикие. Японцы выдвинулись к Иркутску. Семенов издавал очередные нелепые приказы. На Рождество Будберг долго охреневал от происходящего.
Все военные силы дальневосточного главнокомандования состоят из двух, наполовину уже разбежавшихся стрелковых дивизий самого неблагонадежного состава и ничтожного боевого качества, разбойничьей монгольско-бурятской дивизии Унгерна и разных мелких частей малого состава и еще меньшего боевого значения. И даже этот печальный актив вынужден почти полностью сидеть под защитой иностранных штыков, не имея ни сил, ни средств, ни возможности вступить в надлежащую и решительную борьбу с партизанским движением, возглавляемым красными агентами и занявшим уже весь Дальний Восток. Неужели только мой пессимизм все это видит и учитывает? Неужели же не ясно, что после краха Омска и чешского предательства у нас самих уже нет средств восстановить государственную власть даже в пределах трех дальневосточных областей; и что все то, что было вполне возможно и осуществимо нашими собственными средствами при небольшой союзной помощи в первой половине 1918 года, ныне уже стало недостижимой мечтой? (С. 674).
Особенно горькие жалобы обращены союзникам. Будберг достаточно вменяем, чтобы не жаловаться, что они не сделали всю работу за беляков, но не понимает, почему союзники не выгнали сразу Семенова-Калмыкова и прочую кодлу. Неужели они не понимали, как от этого зависит дело возрождения суверенной великой России! Ай-я-я-яй!
К характеристике моего пессимизма: только что узнал от Смирнова, что в егерском батальоне все, начиная с его командира, напились до чертиков, один из офицеров убил своего ротного командира, а остальная братия собиралась перепороть всю администрацию коммерческого училища, в здании которого стоит этот батальон (привезенный Розановым из Красноярска). Кроме того, мне сообщили, что казаки южных округов Уссурийского войска обратились к союзным представителям с просьбой-требованием избавить их от насилий и злодейств самозваного атамана Калмыкова и принять меры по прекращению братоубийственной войны в пределах области и по возвращению ее к мирной жизни; о последнем же просят также и амурские казаки, точно так же обратившиеся к представителям союзных держав (С. 676).
Чтобы сохранить хоть что-то в обстановке развала и партизанского движения и достойно встретить те остатки армии, которые - Будберг заранее знал - все же прорвутся, он решил пойти на решительные меры. Желательным он видел тупо оккупировать весь Дальний Восток силами японцев - тоже очень великодержавно. Но раз это явно не выходило, то он написал ходатайство о расформировании остатков полусдохшего гарнизона для набора исключительно добровольческих частей с хорошим содержанием. Хотя где брать для них комсостав - было по-прежнему непонятно. Все потихоньку продолжает разваливаться, слухи, сомнения, интриги. Последний день 1919 г. по старому стилю встретил город огромным тайфуном. Зато Будберг получил 3000 иен для поездки на лечение в Японию - трогательно. Чем занимались семеновцы - понятно, исключительно самоназначениями и обогащением благодаря возвышению своего атамана. Ну, и под Розанова копали - благо, наворовали его подчиненные более чем: "Другой, состоявший в распоряжении Розанова, полковник Степанов (из казанских героев и чешских приятелей) истребовал для командующего войсками двадцать ведер спирта! Теперь понятны те сплетни о непрерывном пьянстве Розанова, которыми был полон и ныне полон Харбин". Чем занимались союзники - Будберг решительно не понимал, такое впечатление, что им просто было все равно. Только американцы поспешно свалили. На следующий день, узнав, что Колчака таки выдали чехам, Будберг начал прозревать - неужели японцы, которые могли легко заставить чехов с собой считаться... просто тупо кинули АдмиралЪ-а, чтобы продавить своего Гришку Семенова???
Очень многое, что я наблюдал в Харбине и Владивостоке и что подтверждалось многочисленными рассказами и сообщениями о поведении влиятельных японских начальников и офицеров в Чите, наводило меня всегда на грустные мысли о слабой сопротивляемости японцев не только против чужеземной физической инфекции, но и против нравственного разложения, вносимого соприкосновением с гнилыми влияниями пресловутой европейской цивилизации, не говоря уже о той грязи и гнили, которые развились у нас в Чите и Харбине и отчасти во Владивостоке (С. 682).
Посреди бесконечных интриг (Семенов объявил себя верховным правителем, пытался захапать кредитную кассу, Хорват заявил, что в КВЖД он единственный представитель и т.д.) забрезжил лучик надежды помириться хотя бы с партизанами. Полковник Враштель, первопроходец белого дела, побывал с каким-то красным главарем на переговорах, и тот ему напел, что красные партизаны не большевики и могут вернуться, если их всех простят: "Розанов просил моего совета, я высказался за удовлетворение желания, совместно заявленного старшими представителями Никольского гарнизона и одним из главных вожаков сопочных партизан, так как считал это несомненно полезной мерой, долженствовавшей вытянуть из партизанщины те местные элементы основного крестьянского и казачьего населения, которые пошли туда под влиянием порыва или какой-нибудь обиды или были сманены или принуждены. С их уходом все движение должно было потерять местное сочувствие и матерьяльную поддержку, делалось чужеродным, а борьба с его остатками становилась возможной даже для наших слабых сил. Надо было только одновременно принять самые срочные и энергичные мероприятия по установлению в областях и уездах твердого и законного порядка и по удовлетворению нужды населения в продовольствии и предметах первой необходимости"; (С. 685). Больше всего его удивляло, что поганые чехи не желают сообщать о том, что творится на фронте - а в их руках абсолютно вся связь. Поскорей бы они уже уехали.
На следующий день он узнал о том, что Колчака выдали повстанцам. Реакция примерно такая:
"Невозможно даже представить, что могло побудить Жанена и Сырового совершить такую беспримерную подлость. Не могли же они испугаться какого-нибудь Карандашвили или эсеровско-большевистской банды, которых можно было разогнать и ликвидировать одним японским батальоном!".
Ага, разбежался. Понятно, что после этого окончательно лебедь, рак и щука все потащили в разные стороны. Семенов стал формировать диктаторские комиссии, возник внезапно в городе бывший главком Болдырев с решением строить демократию и помириться с большевиками, союзники пошли кто в лес, кт опо дрова. Гаже всех была местная общественность, которая не умела ничего, только болтать: "В теперешней обстановке нужна, прежде всего, власть, власть сильная, разумно без послаблений законная, но единоличная, с большой долей диктатуры и выгодно-удобная для населения в отношении удовлетворения его основных шкурных потребностей и интересов. Недопустимы ни совещания, ни выборы, ни посторонние вмешательства". На следующий день Будберг, который одобрял перемирие с партизанами и амнистию. ВНИЗАПНА передумал, так как не видит оснований для такого миролюбия. Но с другой стороны - хуже не будет, хуже уже быть не может, так что на совещании высказался за амнистию. Заодно стало понятно, что собираются делать японцы - атташе пояснил, что они хотят сделать не как при Колчаке, а хороший, годный правопорядок. Чтобы у власти были выборные, а новое командование воссоздало свободную демократическую армию. Обеспечивать время перехода будут японцы, а создавать новую демократическую власть будет... Семенов. Бред, конечно, но пришлось поддакивать.
Итак, фарс приблизится к своему концу. Пока Калмыков истерично протестовал против амнистии, партизаны начали потихоньку подходить к городам. Крашенинников, гениальный контрразведчик, лучше прочих понял, как быстро бежит полярный лис, так что тут же свалил в Японию на отдых. Причем как и когда он уехал - никто так и не узнал. На следующий день внезапно восстал егерский батальон самого же Розанова, привезенный им из Красноярска - заперся в центре города и потребовал передать власть земству. Посредником в переговорах пытался быть демократ-Болдырев, который мутил схемы о переходе власти земству, но это кончилось ничем. Японцы заявили, что не будут против одобрения - Болдырев и с ними не смог сговориться. К утру восстание подавили парой выстрелов из пушек и отрядами из Инструкторской школы. Но вообще, конечно, восстание оплота самого командующего округом - это позор. Будберг уже собирался уезжать из города в Харбин, но тут оказалось, что в Никольске восстание и движение остановлено. Собравшееся совещание долго судило и рядило, как подавить восстание без мало-мальски надежных сил. Будберг предложил тупо отдать большую часть города японцам и разоружить весь гарнизон, кроме самых верных частей. Но его не послушали и решили... сформировать офицерские роты. Подсчитали, что в итоге наберется... 600-800 человек.
Появились первые беженцы из Никольска; там властвуют советы и комиссары; обращение пока вежливое, как то полагается в медовые дни каждого революционного переворота. Старшие начальники арестованы, с офицеров сняли погоны. Нападение партизан произошло рано утром и явилось полной неожиданностью для Никольских пацифистов, вообразивших даже сначала, что партизаны явились сдавать оружие; по слухам, защищались только офицеры Уссурийского артиллерийского дивизиона и погибли у своих орудий. Враштель с частью офицеров ушел в направлении на Гродеково, но, по последним японским сведениям, нагнан партизанами, окружен и сдался (С. 699).
Само собой, план терпит великолепное фиаско. Из 600-800 человек с трудом набрали роту около 100 человек, в числе которых 60 строевого типа и четыре пулемета. На следующий день восстала последняя надежная часть - Инструкторская школа, которая потребовала передать власть земству. Союзники, наглядевшись на это дело, тоже высказались в пользу земства, раз Розанов и Ко профукал все полимеры. Даже это не очень испугало семеновцев, которые слепо верили, что им вскоре помогут - то ли калмыковцы, то ли японцы. В спешных попытках собрать хоть что-нибудь у штаба накопили аж почти 200 офицерни - 160-170 винтовок и четыре пулемета.
Последние страницы, записанные авторов в маленькой конурке на верхнем этаже дома на Алеутской улице, занятого штабом японских войск, посвящены полному краху и позору белого движения во Владивостоке. В город победоносно входят делегации, военные части складывают оружие и переходят на их сторону или просто эвакуируются, союзники принимают новые делегации, земство объявляет о переходе к ней власти. С этим связаны настолько эпичные записи, что я привожу их дословно, потому что последние страницы дневника прямо напоминают неприкрытую буффонадную комедию.
Рано утром 30 января попал на совещание Розанова и Вериго, которые оказались настроенными воинственно и строили разные планы встречи красного нападения - неожиданный результат подбадриваний Изоме.
Я вновь доложил свои соображения по поводу абсолютной невозможности остановить вторжение красных, охвативших нас со всех сторон (ими заняты Океанская, леса к северу от фортов, высота 55 на Уссурийском побережье, Русский остров и, кроме того, обнаружено прибытие отдельных партий по льду Амурского залива и внедрение их в Куперовской пади и даже в Матросской слободке). Надо быть душевно больным, чтобы воображать о возможности сопротивления при наличии 150 офицеров и примерно стольких же всадников Патиашвили. Единственно, что можно сделать, это занять одну из береговых батарей (скажем, Токаревскую, как более удаленную от города и более удобную для обороны[)], сосредоточить туда запасы продовольствия, консервов и возможно больше патронов и защищаться там, подняв над батареей крепостной штандарт, пока будет можно, а затем взорвать и батарею, и себя; укрытий на батарее достаточно, пулеметов можно собрать штук 12, а для взрыва на батарее достаточно пороха.
Это будет отчаянное решение, но практически исполнимое, а для военных людей почетное; надо опасаться только, что если о нем объявить нашей кучке защитников, то от нее немного останется; я с[о] своей стороны обязуюсь его выполнить, ибо для меня, как для старого крепостника, такой исход даже улыбается; после всего уже потерянного жизнь стоит немного, а возможность уйти из нее по-воински и оставить о себе память в истории белой борьбы должна быть радостно встречена нами, старыми офицерами.
Мои собеседники изумленно выслушали мое предложение, приняли его, по-видимому, за шутку или буффонаду и ничего не сказали.
А-а-а-а-а-а-а!!! Но это еще не все! Вместо этого послали делегацию за помощью к японскому атташе или кто там был - Ойя. Тот охренел и ответил с такой японской витиеватостью, что делегаты вообще ничего не поняли. Тогда Будберг предложил японцам задержать красных, а самим уходить на другой берег Амурского залива. Причем к японцам Розанов и комендант крепости семеновец Вериго выпихнули самого Будберга как якобы самого старшего по чину. Японцы неожиданно все одобрили и с явной спешкой. В такой же спешке стали готовить эвакуацию, обоз, броненосцы, деньги, имущество, семьи эвакуированных... Потом Будберг, ковыляя (авторота забастовала) пошел в штаб и вот тут началось самое лютое. Надо привести самый смешной, самый ржачный, самый крышесносящий отрывок, который похож на сцену из откровенного фарса.
Когда я попал в кабинет коменданта, то там застал весьма красочную компанию в составе Вериго, Изоме, Кононова и прибывших сюда отборных читинцев: генерала Загоскина, полковников Жирар-де-Сукантона и Сокулинского и адъютанта ротмистра Зеленкова; все были совершенно пьяны, а семеновцы встретили мое появление каким-то кряканьем.
Я спросил Вериго, в чем дело, что изменилось и остается ли в силе принятое им решение, одобренное Ойя, и в части, касающейся штаба округа, уже частично осуществляемое.
На это Вериго, пошатываясь и сильно жестикулируя, очень повышенным голосом заявил, что решение, принятое на дневном заседании, позорно, недопустимо и вызовет страшный гнев атамана, а потому он, комендант крепости и единственный за нее ответчик, решил сопротивляться до последнего человека, никакой эвакуации не допустит и прикажет вешать и расстреливать всех трусов и малодушных. При этом постоянно повторял, что хоть нас и немного, но за каждым нашим десятком бойцов станет несколько японских рот, и что Изоме ему совершенно ясно и определенно сказал «начинайте, а мы вам поможем»; указывал также, что ему обещана помощь сильного Сербского батальона, стоящего на Первой Речке в бывших казармах 10 С[ибирского] с[трелкового] полка, и что эти сербы в два счета справятся с партизанами, надвигающимися с севера.
Все тирады Вериго сопровождались одобрительными криками его свиты, особенно старались Загоскин, Кононов и Зеленков, махали кулаками и грозили кому-то самой суровой и беспощадной расправой атамана.
...При расставании Вериго опять подтвердил, что вся Япония за ним, что земцы и партизаны трепещут перед именем Семенова, что он готов отдать последнюю каплю крови за любимого атамана и что сейчас он отправится на [«]Орел[»], выгонит оттуда гардемарин и разнесет в пух и прах всех партизан, если они только осмелятся сунуть сюда свой нос (в последнем он, однако, сомневается, так как из полученной им записки арестованных им членов земской управы Афанасьева и Меньшикова очевидно, что среди партизанов разлад, а сами земцы перепуганы и готовы на попятный).
На все это я сказал, что мои взгляды на положение и на способы действий были мною доложены на совещании, а что теперь я буду только исполнять приказания коменданта крепости. В это время вмешался до тех пор молчавший и совсем осовевший Изоме, начал кричать, что надо биться до последнего конца, собрать все вместе и из центра бить во все стороны и что тогда будет успех; когда же Вериго повторил опять про обязательную помощь японцев, то Изоме стал изображать это показательно, сначала хватая отдельных персонажей свиты, а потом становясь за ними и растопыренными пальцами стараясь показать, что за одним русским будет стоять десять японцев.
Семеновцы рычали от восторга, душили Изоме в объятиях и муслили его лицо пьяными поцелуями. Картинка была в пугачевском жанре.
Балбес Будберг, который даже в этой обстановке не мог ударить кулаком и крикнуть: "WTF!", отдал распоряжения готовиться к бою. Потом вернулся домой, запасся патронами и револьверами (!!! Рэмбо недоделанный) и пошел в штаб крепости обратно. Нетрудно догадаться, что его там ждало, но красота изложения требует полной цитаты.
Прошел в штаб крепости с Корейской улицы, со стороны пожарной команды, и был несказанно, до остолбенения, поражен, когда застал все здание абсолютно пустым, с раскрытыми дверями, вывернутыми ящиками столов и всеми следами самого поспешного оставления или, вернее сказать, бегства. В одной из задних комнат застал старенького чиновника, что-то выбиравшего из ящика стола, и невыразимо испуганного моим появлением.
Спросил его, а где же комендант и все офицеры; выслушал ответ, что их превосходительство и господа офицеры были здесь несколько часов тому назад, но уже в штатском платье, а потом забрали вещи и уехали (насколько послышалось - в штаб японской жандармерии); с ними были и уехали грузовые автомобили с сундуками и чемоданами.
И тут же вошли красные в полном порядке, организованным шагом, из-за чего сначала Будберг принял их за своих и чудом не попался. В последнюю секунду он добежал до штаба округа, откуда уже сваливали последние жалкие остатки офицерни, бежавшие спасаться в японский штаб, и угнал от дверей со своим товарищем пулемет: "Но особенно замечательно то, что штабс-капитан Павлов, хотевший вернуться еще раз в штаб и взять там две винтовки и как-то чудом проскочивший назад, был ошеломлен, когда увидел, что во главе красных, вошедших в штаб, шел тот самый большевик, которого он две ночи тому назад захватил во время перехода с той стороны Амурского залива и который ввиду обнаруженных на нем важнейших секретных сведений и билета на имя одного из руководителей партизанского движения, был передан в распоряжение контрразведки и считался преданным военно-полевому суду и расстрелянным. (Этим подтвердились темные слухи, что за большие деньги наша контрразведка была способна на что угодно)".
В японском штабе эти офицеры-идиоты ухитрились настроить против себя даже японских часовых, требуя, чтобы их щасже накормили. Оказалось, что почти все семеновцы сбежали в штаб японской жандармерии, а партизаны спокойно прошли в город, наплевав на обещание японцев не допускать в нем боестолкновений, и обстреляли из пушек дом Розанова, который едва спасся. Пришлось прорываться через ряды партизан с оружием в руках.
Последние страницы посвящены в основном сидению на броненосце, куда японцы перевели всех офицеров, спасая от расправы. Семеновцы бухали по-черному и нагло буянили, Будберг сидел, охреневал и думал, как бы спереть оставшиеся в городе штандарты Владивостокской крепости по-тихому, остальные умирали от скуки и неизвестности. Вести из города показывали, что, как и ожидалось, большевики укрепляют свое влияние, а земству жить недолго. Наконец в феврале всех перевезли в японских плащах с накидками на пристань, посадили в транспорт и отправили в Японию. Короче, профукали абсолютно все, даже операция "Спаси штандарт" сорвалась: "Поздно вечером на пароход пришла Валя (пешком, измученная); моя выдумка выручить крепостные штандарты (большой в 35 ф[утов] длины я собирался отправить императрице Марии Федоровне, а малый оставить себе для того, чтобы им обернули мой гроб во время отпевания) чуть-чуть не окончилась печально. Оказалось, что штабс-капитан Серых, служивший в японской разведке и уполномоченный поддерживать связь с берегом для бывших на броненосце русских офицеров, вошел уже в связь с красным штабом, и моя последняя записка на имя жены была передана им для перлюстрации".
Последние страницы дневника глубоко драматичны, да, как смерть кролика в газовой камере...
Поздно вечером семеновцы под главенством Вериго и розановские адъютанты устроили попойку; несколько человек явились ко мне в каюту с бокалами вина и с предложением к ним присоединиться. Туго натянутые нервы не выдержали, я выбил у них из руки их бокалы, крикнул: «Как вы, негодяи, смеете пьянствовать и веселиться, когда через несколько часов мы должны оставить родную землю», - и после этого свалился без сознания на пол. Едва светало, когда японский транспорт, предшествуемый портовым ледоколом, тронулся от пристани. Сквозь полузамерзший иллюминатор я пропустил мимо себя все так знакомые мне рельефы владивостокских берегов и бухт. Потом промелькнул Скрыплевский маяк, за ним прошли в Аскольд. Начался сильный, со штормом, снег, и родная земля скрылась из вида. «Взвешены и найдены легкими». «Горе побежденным!»
Ну что же, думаю, материал говорит сам за себя - так что приятного прочтения, ссылка в описании, ставьте лайк, ребята, качайте без смс.
А пока мне хотелось бы сделать то, что я задумал еще когда получил книжный экземпляр, но тогда не удосужился. Дело в том, что в книге есть эксклюзив - последняя часть знаменитого "Дневника белогвардейца" Будберга, которая почти век провалялась в архиве Гувера, и только Ганин смог ее найти. Архизахватывающее чтение, скажу я вам. Так что решился сделать сравнительно краткую выжимку - оно того стоит, поверьте.
Итак, начинается дневник с приезда Будберга в Иркутск 1 ноября 1919 г. До гибели Колчакии пара месяцев. Одобрив местные реформы по введению новой валюты, Будберг налюбовался на местный развал и бардак. Полюбовался на местного сотника-семеновца: "Сотник оказался высокой марки, даже по местным нравам; в описаниях своих «подвигов» не только не стеснялся, но и несомненно ими весьма гордился, расписывая самым циничным образом все подробности перехода в его собственность часов, колец, драгоценных украшений, его кинжала и пр. и пр. и судьбы их старых владельцев или, вернее сказать, самые чудовищные и отвратительные детали их убийства".
Доехал до Читы, где узнал о жуткой партизанщине вокруг, в которой японцы теряют до 75% состава, узнал, что Омск вот-вот сдадут. Поглотав от таких вестей морфию, дедушка доехал до Харбина, где узнал, что денежная реформа блестяща провалилась, когда Семенов-Розанов-Калмыков, чтобы не профукать свои капиталы, надавили на Хорвата и сорвали ее. Там вообще о-о-очень много о махинациях Семенова и бесстыдном грабеже. В разгар борьбы за Омск Семенов не придумал ничего умнее, чем готовить автономию Дальнего Востока в надежде на падение власти адмирала. Вступив в должность, Будберг поговорил с Хорватом о грехах их тяжких, о бесстыдствах Семенова, узнал о назначении Сахарова главкомом, от чего окосел окончательно.
Очень много там написано про японцев, которые бесстыдно грели руки на развале в России. Естественно, Будберг проявляет типичный для него оптимизм: "Последние известия из Омска меня прямо ошеломили; вместо трезвых и решительных распоряжений несутся какие-то истерические вопли о недопустимости оставления Омска, ибо это равносильно признанию конца. По этим выкрикам случайная сибирская станица, знаменитая до сих пор только своей баснословной грязью и пылью, оценивается выше Москвы и ради ничтожной географической точки ставится на карту судьба всех сибирских боевых кадров". В Харбине все по-прежнему - нищета, коррупция, обман поголовный, бездарная и бесполезная работа контрразведок, какие-то совершенно безумные геополитические интриги семеновцев, японцев, американцев, которые даже в видеостратегиях не встретишь - и так далее. Собственно, и сам Будберг спокойно проехал через Читу только благодаря помощи товарища, а то и его бы в расход могли пустить. Отдельно Будберг тоскует по тому, что Хорват не смог у себя же в Харбине даже организовать погранстражу КВЖД, огранившись опереточной охраной.
Уже больной к тому времени дедушка решил свалить от этого бедлама во Владивосток, в Морской госпиталь. Приехал желавший отдохнуть дедуля аккурат перед самым мятежом Гайды, так что посмотрев на то, как заговорщики бегают по пристани у всех на глазах, пошел в штаб предлагать свои услуги по подавлению. В штабе оказалось, что все сидят и ждут решения союзников, которые пригрозили, что бунтовать никому не дадут. Потом гайдовцы попытались атаковать инструкторскую школу и развязали тем самым штабу руки: "По имевшимся данным, силы Гайды состояли из привезенного им с собой конвоя, двух рот крепостной артиллерии и батальона морских стрелков; кроме того, к нему стеклось несколько сот грузчиков и всевозможной шпаны из притонов семеновского базара Первой Речки и из временных квартирантов старых кирпичных заводов. Было известно, что вооружение и обмундирование для грузчиков и шпаны подвозилось на Эгершельд на чешских грузовиках (по некоторым неустановленным точно данным, помогали как будто бы и американцы). Восстание шло под флагом сибирского эсеровского правительства, на шинелях восставших частей были нашиты зеленые погоны" (С. 612-613).
Вел дело Гайда бездарно, конечно, но позиции у него были хорошие, а командовали подавлением люди, едва прибывшие во Владивосток - очередной пример гениальности белого командования. Если бы не миноносцы, калмыковский бронепоезд и пара французских пушек, инструкции к которым читались со свечкой - еще неизвестно, на сколько бы это затянулось. Больше всего мешали всевозможные союзники, которые говорили то о нейтралитете, то о помощи, то угрожали - особенно весьма наглые чехи. Гайдовцы во время восстания беспощадно грабили - впрочем, и розановцы не церемонились. Калмыковцы с бронепоезда разгромили в буквальном смысле слова в труху вагон Гайды, а повстанцев тупо расстреливали на месте: "Расстрелы все еще продолжались; экзекуцировали всех с зелеными погонами, захваченных с оружием в руках; таков был первоначальный приказ Розанова, вскоре после выхода им отмененный по требованию междусоюзной комиссии и замененный передачей всех бунтовщиков на рассмотрение военно-полевых судов. Судя по звуку, расстреливали внизу и из пулеметов; мимо меня туда провели несколько мелких партий с такими рожами, при наличии которых нельзя было возражать против крутости расправы" (С. 619).
Вкратце о впечатлениях, вынесенных Будбергом после знакомства со штабом Розанова во Владивостоке.
Например, вот немножко о сером кардинале Розанова, капитане-контрразведчике Крашенинникове, который водил своего патрона за нос благодаря его доверию. Оказалось, обычный гусь, который втирает очки о грандиозных победах и при этом проворонил восстание Гайды. Более того - на Гайду работал лично начштаба Розанова, генерал Сыромятников. Этот Крашенинников, несмотря на все старания автора, так и остался в итоге при штабе и пел сказки Розанову в уши. Будберг вообще много написал о своих коллегах: "Между прочим, Сергей Николаевич очень невысокого мнения о качествах хваленого Дитерихса; он рассказывает, что когда после омского переворота Болдырев предложил Дитерихсу место военного министра, то тот категорически отказался, а на упрек Болдырева, что в такое исключительное время русскому генералу не пристало отказываться от исполнения своего долга, последовал холодный ответ, что это к нему, Дитерихсу, относиться не может, так как он был прежде русским генералом, а теперь стал чешским". Весьма весело читать, что, оказывается, всякие гнусности и подлости Розанова устроены не им - а его бесстыдниками-подчиненными! Царь добрый, бояре плохие, да-да-да. Ну правильно, об однокашнике писать как-то стыдно: "В общем, получалось что-то вроде маленькой Читы, но с разницей в том, что здесь это делалось без ведома старшего начальника, а в Чите не только с ведома, но и при участии". В довершение всего - предателя Сыромятникова всего лишь выслали. Насмотревшись на это, Будберг предложил стать и.о. штаба Розанова, чтобы хотя бы тут навести порядок. Впрочем, поговорив с друзьями по гарнизону и поглотав еще морфию, Будберг опомнился и передумал. Еле переубедили, рассказав, что без него тут все развалится, потому что вокруг партизанен, а американцы на железке им откровенно попустительствуют.
"Американская двуличность, конечно, не похвальна, но ведь, по правде сказать, коль оценивать и судить нас по тому, что творят Семенов, Калмыков и розановский антураж, а прежде выделывал Иванов-Ринов, а отчасти даже и Хорват, то, быть может, американцы и правы, относясь к нам недружелюбно. За грязью и туманом исполнителей нельзя видеть тех высоких идей, которые являются общей целью нашей белой борьбы и за которые борется большинство" (С. 628).
И вот Будберг во главе штаба. И? Начальники управлений в плену у Калмыкова в Хабаровске. Офицеров нет не то что для формирования, а даже для гарнизона. Ассигноваций из Омска не дают - там эвакуация. Даже формы нет: "Собрал кое-какие сведения о состоянии войск (настоящей отчетности и осведомления до сих пор нет). Положение в общем отчаянное - до сих пор нет теплой одежды и в караулы и на посты ходят в летних рубахах, фуражках и в рваных сапогах. Необходимых запасов продовольствия не заготовлено, и части перебиваются частными покупками; при таких условиях, усугубленных высокими ценами и неопытными, а в большинстве чересчур уж опытными начальниками хозяйственной части, довольствие нижних чинов поставлено отчаянно скверно" (С. 630). Господин Хрещатицкий, например, деньги для полка, полученные от японцев - тупо разворовал и ничего ему не было. Всюду бардак, безделье, нежелание работать, отсутствие хоть малейшей инициативы - если это не контрразведка, та-то работает себе, карманы набивает на попиле средств.
И уже на следующий день чехи покатились на восток, обрушив весь тыл Колчака! Та-таааа! Несколько страниц дальше Будберг рвет на себе волосы и охреневает от беспредела, который все это сопровождает. Особенно когда узнал, что помощником инспектора организации тыла стал его бывший подчиненный, поручик, заведовавший офицерской столовой в 70-й дивизии. В разгар веселья с Сучан к красным перешло две роты солдат с оружием. Японцы, конечно, для охраны рудников ничего не дали. На фронте, кстати, ровным счетом то же самое: "То, что было весной в корпусе Каппеля, нас ничему не научило; по-прежнему не понимаем, что сейчас принуждением уже не заставить верно себе служить". А в это время в Чите раздают направо и налево японцам концессии... Потом к Будбергу приперлись старикашки, которые заявили, что партизане были вызваны террором Иванова-Ринова и если расставить по району драгун местного полка, то якобы оно прекратится. Известно ведь, что красные партизаны сплошь бандиты, которые привлекли людей к себе обманом и игрой на терроре атаманов! После этого полтора часа Будбергу пришлось просидеть на квази-крестьянском съезде, как он сам признает, очередной реинкарнации черносотенцев, организованной буржуями и прочими правачками.
На следующий день к партизанам ушла еще одна рота... Да о чем тут говорить - хваленый Розанов даже у себя в штабе не был хозяином! Когда он вызвал к себе зарвавшегося комендента крепости Томилко, тот приехал с таким конвоем, окружившим здание, что пришлось ограничиться разговором с ним. Ах да, самое смешное - все это время никто понятия не имел, что творится на фронте. Вся связь в руках чехов и японцев, и они тупо ничего не говорили. Из редких разговоров с беженцами понятно, что все рухнуло окончательно. Далее Будберг принимает отчаянные меры, чтобы накормить - уже не город, а только армию, на что тратит остатки казенных денег за подписью лично Розанова. А роты тем временем все бегали и бегали... А в Чите продолжали увлеченно играть в стратегии на Дальнем Востоке по созданию государства из ДВ. Стратегии такие же виртуальные, как и сейчас.
В числе многих абсурдов, много в эти часы услышанных, узнал, напр[имер], что сейчас все расчеты нашего дальневосточного вождя зиждятся на поднятии против большевиков магометанского населения в Китае; это очевидное влияние Унгерна, но С[еменову-]М[ерли]ну, как офицеру Генерального штаба и бывшему военному агенту, следовало бы оценивать всю нелепость этих расчетов. Тем не менее в очередную программу включено формирование в Китае особых магометанских полков.
А вот про нравы в Хабаровке от - на минуточку! - помощника начальника контрразведки округа:
В Пограничной ко мне в вагон зашел Лехмуссар, бывший помощник начальника контрразведки штаба округа, служащий теперь на такой же роли у Калмыкова; едет в Харбин с каким-то поручением; вид запуганный, и, несмотря на старую мне подчиненность, упорно молчит про то, что делается в Хабаровске. Только когда я спросил его про нескольких старых офицеров штаба округа, остававшихся в Хабаровске, то он пугливо и оглядываясь по сторонам проговорил шепотом, что Колесников и его помощник по отделению, «пропали без вести», и на мой недоуменный вопрос, как же это.произошло, добавил, заикаясь, что в Хабаровске это постоянно случается.
Самого Будберга, который дал две недели штабу на то, чтобы начать работать, тем временем чуть не убили. Как в плохих детективах, испортили тормоза в машине, но он случайно спасся. Милые подробности из жизни семьи Иванова-Ринова, который отправил сынишку подальше от фронта служить адъютантом Семенова, а дочь его в открытую вымогала о соседей по поезду подарки... Лепота! В разгар событий приходит сообщение, что чехи блокируют русские войска и никого не пропускают, сами убегая впереди всех с награбленным добром. Адмирал взывает о помощи союзникам, Семенов угрожает чехам, Будберг, как всегда - охреневает.
Сдав должность новому начштаба, Будберг поспешил отъехать в Харбин, наивно понадеявшись устроиться при Академии Генштаба. Там все по тому же шаблону - интриги, взятки, развал, проклятья семеновцам и калмыковцам. Ну, а потом приходят вести о том, что АдмиралЪ блокирован и идут бои с эсерами под Иркутском. К тому времени Будберг уже явно попривык к кошмару вокруг, поэтому даже не особенно этим впечатлился. В первый день нового 1920 года он поехал обратно во Владивосток по слезной просьбе Розанова. Приехал в разгар новой забастовки и очередного побега солдат, что в очередной раз доказывало великолепную в кавычках работу контрразведки: "Комендантом крепости Семенов назначил своего наперсника генерала Вериго, звезда которого опять взошла, это назначение сделано не спрашивая Розанова, что вызывает во мне опасения последующих неприятностей. Вечером получена телеграмма Семенова с приказом изъять контрразведку от Крашенинникова и передать ее в ведение и на ответственность генерал-квартирмейстера штаба округа. Это уже прямой удар по Розанову и очевидный результат хлопот Вериго". Розанов вел себя нервно, с трудом держал ситуацию в руках, и все ждали, что Семенов заменит его на Калмыкова, поскольку именитые семеновцы стали налетать на назначения как мухи на это дело. Будберг в итоге вздохнул и сел ждать развития событий.
Из хороших новостей - прибыли наконец деньги из Иркутска. Точнее, то, что осталось от них, после того, как курьера нагло обобрали в Чите и Даурии. Что творилось на фронте - неизвестно. Союзнички молчали, слухи о гибели армии ходили самые дикие. Японцы выдвинулись к Иркутску. Семенов издавал очередные нелепые приказы. На Рождество Будберг долго охреневал от происходящего.
Все военные силы дальневосточного главнокомандования состоят из двух, наполовину уже разбежавшихся стрелковых дивизий самого неблагонадежного состава и ничтожного боевого качества, разбойничьей монгольско-бурятской дивизии Унгерна и разных мелких частей малого состава и еще меньшего боевого значения. И даже этот печальный актив вынужден почти полностью сидеть под защитой иностранных штыков, не имея ни сил, ни средств, ни возможности вступить в надлежащую и решительную борьбу с партизанским движением, возглавляемым красными агентами и занявшим уже весь Дальний Восток. Неужели только мой пессимизм все это видит и учитывает? Неужели же не ясно, что после краха Омска и чешского предательства у нас самих уже нет средств восстановить государственную власть даже в пределах трех дальневосточных областей; и что все то, что было вполне возможно и осуществимо нашими собственными средствами при небольшой союзной помощи в первой половине 1918 года, ныне уже стало недостижимой мечтой? (С. 674).
Особенно горькие жалобы обращены союзникам. Будберг достаточно вменяем, чтобы не жаловаться, что они не сделали всю работу за беляков, но не понимает, почему союзники не выгнали сразу Семенова-Калмыкова и прочую кодлу. Неужели они не понимали, как от этого зависит дело возрождения суверенной великой России! Ай-я-я-яй!
К характеристике моего пессимизма: только что узнал от Смирнова, что в егерском батальоне все, начиная с его командира, напились до чертиков, один из офицеров убил своего ротного командира, а остальная братия собиралась перепороть всю администрацию коммерческого училища, в здании которого стоит этот батальон (привезенный Розановым из Красноярска). Кроме того, мне сообщили, что казаки южных округов Уссурийского войска обратились к союзным представителям с просьбой-требованием избавить их от насилий и злодейств самозваного атамана Калмыкова и принять меры по прекращению братоубийственной войны в пределах области и по возвращению ее к мирной жизни; о последнем же просят также и амурские казаки, точно так же обратившиеся к представителям союзных держав (С. 676).
Чтобы сохранить хоть что-то в обстановке развала и партизанского движения и достойно встретить те остатки армии, которые - Будберг заранее знал - все же прорвутся, он решил пойти на решительные меры. Желательным он видел тупо оккупировать весь Дальний Восток силами японцев - тоже очень великодержавно. Но раз это явно не выходило, то он написал ходатайство о расформировании остатков полусдохшего гарнизона для набора исключительно добровольческих частей с хорошим содержанием. Хотя где брать для них комсостав - было по-прежнему непонятно. Все потихоньку продолжает разваливаться, слухи, сомнения, интриги. Последний день 1919 г. по старому стилю встретил город огромным тайфуном. Зато Будберг получил 3000 иен для поездки на лечение в Японию - трогательно. Чем занимались семеновцы - понятно, исключительно самоназначениями и обогащением благодаря возвышению своего атамана. Ну, и под Розанова копали - благо, наворовали его подчиненные более чем: "Другой, состоявший в распоряжении Розанова, полковник Степанов (из казанских героев и чешских приятелей) истребовал для командующего войсками двадцать ведер спирта! Теперь понятны те сплетни о непрерывном пьянстве Розанова, которыми был полон и ныне полон Харбин". Чем занимались союзники - Будберг решительно не понимал, такое впечатление, что им просто было все равно. Только американцы поспешно свалили. На следующий день, узнав, что Колчака таки выдали чехам, Будберг начал прозревать - неужели японцы, которые могли легко заставить чехов с собой считаться... просто тупо кинули АдмиралЪ-а, чтобы продавить своего Гришку Семенова???
Очень многое, что я наблюдал в Харбине и Владивостоке и что подтверждалось многочисленными рассказами и сообщениями о поведении влиятельных японских начальников и офицеров в Чите, наводило меня всегда на грустные мысли о слабой сопротивляемости японцев не только против чужеземной физической инфекции, но и против нравственного разложения, вносимого соприкосновением с гнилыми влияниями пресловутой европейской цивилизации, не говоря уже о той грязи и гнили, которые развились у нас в Чите и Харбине и отчасти во Владивостоке (С. 682).
Посреди бесконечных интриг (Семенов объявил себя верховным правителем, пытался захапать кредитную кассу, Хорват заявил, что в КВЖД он единственный представитель и т.д.) забрезжил лучик надежды помириться хотя бы с партизанами. Полковник Враштель, первопроходец белого дела, побывал с каким-то красным главарем на переговорах, и тот ему напел, что красные партизаны не большевики и могут вернуться, если их всех простят: "Розанов просил моего совета, я высказался за удовлетворение желания, совместно заявленного старшими представителями Никольского гарнизона и одним из главных вожаков сопочных партизан, так как считал это несомненно полезной мерой, долженствовавшей вытянуть из партизанщины те местные элементы основного крестьянского и казачьего населения, которые пошли туда под влиянием порыва или какой-нибудь обиды или были сманены или принуждены. С их уходом все движение должно было потерять местное сочувствие и матерьяльную поддержку, делалось чужеродным, а борьба с его остатками становилась возможной даже для наших слабых сил. Надо было только одновременно принять самые срочные и энергичные мероприятия по установлению в областях и уездах твердого и законного порядка и по удовлетворению нужды населения в продовольствии и предметах первой необходимости"; (С. 685). Больше всего его удивляло, что поганые чехи не желают сообщать о том, что творится на фронте - а в их руках абсолютно вся связь. Поскорей бы они уже уехали.
На следующий день он узнал о том, что Колчака выдали повстанцам. Реакция примерно такая:
"Невозможно даже представить, что могло побудить Жанена и Сырового совершить такую беспримерную подлость. Не могли же они испугаться какого-нибудь Карандашвили или эсеровско-большевистской банды, которых можно было разогнать и ликвидировать одним японским батальоном!".
Ага, разбежался. Понятно, что после этого окончательно лебедь, рак и щука все потащили в разные стороны. Семенов стал формировать диктаторские комиссии, возник внезапно в городе бывший главком Болдырев с решением строить демократию и помириться с большевиками, союзники пошли кто в лес, кт опо дрова. Гаже всех была местная общественность, которая не умела ничего, только болтать: "В теперешней обстановке нужна, прежде всего, власть, власть сильная, разумно без послаблений законная, но единоличная, с большой долей диктатуры и выгодно-удобная для населения в отношении удовлетворения его основных шкурных потребностей и интересов. Недопустимы ни совещания, ни выборы, ни посторонние вмешательства". На следующий день Будберг, который одобрял перемирие с партизанами и амнистию. ВНИЗАПНА передумал, так как не видит оснований для такого миролюбия. Но с другой стороны - хуже не будет, хуже уже быть не может, так что на совещании высказался за амнистию. Заодно стало понятно, что собираются делать японцы - атташе пояснил, что они хотят сделать не как при Колчаке, а хороший, годный правопорядок. Чтобы у власти были выборные, а новое командование воссоздало свободную демократическую армию. Обеспечивать время перехода будут японцы, а создавать новую демократическую власть будет... Семенов. Бред, конечно, но пришлось поддакивать.
Итак, фарс приблизится к своему концу. Пока Калмыков истерично протестовал против амнистии, партизаны начали потихоньку подходить к городам. Крашенинников, гениальный контрразведчик, лучше прочих понял, как быстро бежит полярный лис, так что тут же свалил в Японию на отдых. Причем как и когда он уехал - никто так и не узнал. На следующий день внезапно восстал егерский батальон самого же Розанова, привезенный им из Красноярска - заперся в центре города и потребовал передать власть земству. Посредником в переговорах пытался быть демократ-Болдырев, который мутил схемы о переходе власти земству, но это кончилось ничем. Японцы заявили, что не будут против одобрения - Болдырев и с ними не смог сговориться. К утру восстание подавили парой выстрелов из пушек и отрядами из Инструкторской школы. Но вообще, конечно, восстание оплота самого командующего округом - это позор. Будберг уже собирался уезжать из города в Харбин, но тут оказалось, что в Никольске восстание и движение остановлено. Собравшееся совещание долго судило и рядило, как подавить восстание без мало-мальски надежных сил. Будберг предложил тупо отдать большую часть города японцам и разоружить весь гарнизон, кроме самых верных частей. Но его не послушали и решили... сформировать офицерские роты. Подсчитали, что в итоге наберется... 600-800 человек.
Появились первые беженцы из Никольска; там властвуют советы и комиссары; обращение пока вежливое, как то полагается в медовые дни каждого революционного переворота. Старшие начальники арестованы, с офицеров сняли погоны. Нападение партизан произошло рано утром и явилось полной неожиданностью для Никольских пацифистов, вообразивших даже сначала, что партизаны явились сдавать оружие; по слухам, защищались только офицеры Уссурийского артиллерийского дивизиона и погибли у своих орудий. Враштель с частью офицеров ушел в направлении на Гродеково, но, по последним японским сведениям, нагнан партизанами, окружен и сдался (С. 699).
Само собой, план терпит великолепное фиаско. Из 600-800 человек с трудом набрали роту около 100 человек, в числе которых 60 строевого типа и четыре пулемета. На следующий день восстала последняя надежная часть - Инструкторская школа, которая потребовала передать власть земству. Союзники, наглядевшись на это дело, тоже высказались в пользу земства, раз Розанов и Ко профукал все полимеры. Даже это не очень испугало семеновцев, которые слепо верили, что им вскоре помогут - то ли калмыковцы, то ли японцы. В спешных попытках собрать хоть что-нибудь у штаба накопили аж почти 200 офицерни - 160-170 винтовок и четыре пулемета.
Последние страницы, записанные авторов в маленькой конурке на верхнем этаже дома на Алеутской улице, занятого штабом японских войск, посвящены полному краху и позору белого движения во Владивостоке. В город победоносно входят делегации, военные части складывают оружие и переходят на их сторону или просто эвакуируются, союзники принимают новые делегации, земство объявляет о переходе к ней власти. С этим связаны настолько эпичные записи, что я привожу их дословно, потому что последние страницы дневника прямо напоминают неприкрытую буффонадную комедию.
Рано утром 30 января попал на совещание Розанова и Вериго, которые оказались настроенными воинственно и строили разные планы встречи красного нападения - неожиданный результат подбадриваний Изоме.
Я вновь доложил свои соображения по поводу абсолютной невозможности остановить вторжение красных, охвативших нас со всех сторон (ими заняты Океанская, леса к северу от фортов, высота 55 на Уссурийском побережье, Русский остров и, кроме того, обнаружено прибытие отдельных партий по льду Амурского залива и внедрение их в Куперовской пади и даже в Матросской слободке). Надо быть душевно больным, чтобы воображать о возможности сопротивления при наличии 150 офицеров и примерно стольких же всадников Патиашвили. Единственно, что можно сделать, это занять одну из береговых батарей (скажем, Токаревскую, как более удаленную от города и более удобную для обороны[)], сосредоточить туда запасы продовольствия, консервов и возможно больше патронов и защищаться там, подняв над батареей крепостной штандарт, пока будет можно, а затем взорвать и батарею, и себя; укрытий на батарее достаточно, пулеметов можно собрать штук 12, а для взрыва на батарее достаточно пороха.
Это будет отчаянное решение, но практически исполнимое, а для военных людей почетное; надо опасаться только, что если о нем объявить нашей кучке защитников, то от нее немного останется; я с[о] своей стороны обязуюсь его выполнить, ибо для меня, как для старого крепостника, такой исход даже улыбается; после всего уже потерянного жизнь стоит немного, а возможность уйти из нее по-воински и оставить о себе память в истории белой борьбы должна быть радостно встречена нами, старыми офицерами.
Мои собеседники изумленно выслушали мое предложение, приняли его, по-видимому, за шутку или буффонаду и ничего не сказали.
А-а-а-а-а-а-а!!! Но это еще не все! Вместо этого послали делегацию за помощью к японскому атташе или кто там был - Ойя. Тот охренел и ответил с такой японской витиеватостью, что делегаты вообще ничего не поняли. Тогда Будберг предложил японцам задержать красных, а самим уходить на другой берег Амурского залива. Причем к японцам Розанов и комендант крепости семеновец Вериго выпихнули самого Будберга как якобы самого старшего по чину. Японцы неожиданно все одобрили и с явной спешкой. В такой же спешке стали готовить эвакуацию, обоз, броненосцы, деньги, имущество, семьи эвакуированных... Потом Будберг, ковыляя (авторота забастовала) пошел в штаб и вот тут началось самое лютое. Надо привести самый смешной, самый ржачный, самый крышесносящий отрывок, который похож на сцену из откровенного фарса.
Когда я попал в кабинет коменданта, то там застал весьма красочную компанию в составе Вериго, Изоме, Кононова и прибывших сюда отборных читинцев: генерала Загоскина, полковников Жирар-де-Сукантона и Сокулинского и адъютанта ротмистра Зеленкова; все были совершенно пьяны, а семеновцы встретили мое появление каким-то кряканьем.
Я спросил Вериго, в чем дело, что изменилось и остается ли в силе принятое им решение, одобренное Ойя, и в части, касающейся штаба округа, уже частично осуществляемое.
На это Вериго, пошатываясь и сильно жестикулируя, очень повышенным голосом заявил, что решение, принятое на дневном заседании, позорно, недопустимо и вызовет страшный гнев атамана, а потому он, комендант крепости и единственный за нее ответчик, решил сопротивляться до последнего человека, никакой эвакуации не допустит и прикажет вешать и расстреливать всех трусов и малодушных. При этом постоянно повторял, что хоть нас и немного, но за каждым нашим десятком бойцов станет несколько японских рот, и что Изоме ему совершенно ясно и определенно сказал «начинайте, а мы вам поможем»; указывал также, что ему обещана помощь сильного Сербского батальона, стоящего на Первой Речке в бывших казармах 10 С[ибирского] с[трелкового] полка, и что эти сербы в два счета справятся с партизанами, надвигающимися с севера.
Все тирады Вериго сопровождались одобрительными криками его свиты, особенно старались Загоскин, Кононов и Зеленков, махали кулаками и грозили кому-то самой суровой и беспощадной расправой атамана.
...При расставании Вериго опять подтвердил, что вся Япония за ним, что земцы и партизаны трепещут перед именем Семенова, что он готов отдать последнюю каплю крови за любимого атамана и что сейчас он отправится на [«]Орел[»], выгонит оттуда гардемарин и разнесет в пух и прах всех партизан, если они только осмелятся сунуть сюда свой нос (в последнем он, однако, сомневается, так как из полученной им записки арестованных им членов земской управы Афанасьева и Меньшикова очевидно, что среди партизанов разлад, а сами земцы перепуганы и готовы на попятный).
На все это я сказал, что мои взгляды на положение и на способы действий были мною доложены на совещании, а что теперь я буду только исполнять приказания коменданта крепости. В это время вмешался до тех пор молчавший и совсем осовевший Изоме, начал кричать, что надо биться до последнего конца, собрать все вместе и из центра бить во все стороны и что тогда будет успех; когда же Вериго повторил опять про обязательную помощь японцев, то Изоме стал изображать это показательно, сначала хватая отдельных персонажей свиты, а потом становясь за ними и растопыренными пальцами стараясь показать, что за одним русским будет стоять десять японцев.
Семеновцы рычали от восторга, душили Изоме в объятиях и муслили его лицо пьяными поцелуями. Картинка была в пугачевском жанре.
Балбес Будберг, который даже в этой обстановке не мог ударить кулаком и крикнуть: "WTF!", отдал распоряжения готовиться к бою. Потом вернулся домой, запасся патронами и револьверами (!!! Рэмбо недоделанный) и пошел в штаб крепости обратно. Нетрудно догадаться, что его там ждало, но красота изложения требует полной цитаты.
Прошел в штаб крепости с Корейской улицы, со стороны пожарной команды, и был несказанно, до остолбенения, поражен, когда застал все здание абсолютно пустым, с раскрытыми дверями, вывернутыми ящиками столов и всеми следами самого поспешного оставления или, вернее сказать, бегства. В одной из задних комнат застал старенького чиновника, что-то выбиравшего из ящика стола, и невыразимо испуганного моим появлением.
Спросил его, а где же комендант и все офицеры; выслушал ответ, что их превосходительство и господа офицеры были здесь несколько часов тому назад, но уже в штатском платье, а потом забрали вещи и уехали (насколько послышалось - в штаб японской жандармерии); с ними были и уехали грузовые автомобили с сундуками и чемоданами.
И тут же вошли красные в полном порядке, организованным шагом, из-за чего сначала Будберг принял их за своих и чудом не попался. В последнюю секунду он добежал до штаба округа, откуда уже сваливали последние жалкие остатки офицерни, бежавшие спасаться в японский штаб, и угнал от дверей со своим товарищем пулемет: "Но особенно замечательно то, что штабс-капитан Павлов, хотевший вернуться еще раз в штаб и взять там две винтовки и как-то чудом проскочивший назад, был ошеломлен, когда увидел, что во главе красных, вошедших в штаб, шел тот самый большевик, которого он две ночи тому назад захватил во время перехода с той стороны Амурского залива и который ввиду обнаруженных на нем важнейших секретных сведений и билета на имя одного из руководителей партизанского движения, был передан в распоряжение контрразведки и считался преданным военно-полевому суду и расстрелянным. (Этим подтвердились темные слухи, что за большие деньги наша контрразведка была способна на что угодно)".
В японском штабе эти офицеры-идиоты ухитрились настроить против себя даже японских часовых, требуя, чтобы их щасже накормили. Оказалось, что почти все семеновцы сбежали в штаб японской жандармерии, а партизаны спокойно прошли в город, наплевав на обещание японцев не допускать в нем боестолкновений, и обстреляли из пушек дом Розанова, который едва спасся. Пришлось прорываться через ряды партизан с оружием в руках.
Последние страницы посвящены в основном сидению на броненосце, куда японцы перевели всех офицеров, спасая от расправы. Семеновцы бухали по-черному и нагло буянили, Будберг сидел, охреневал и думал, как бы спереть оставшиеся в городе штандарты Владивостокской крепости по-тихому, остальные умирали от скуки и неизвестности. Вести из города показывали, что, как и ожидалось, большевики укрепляют свое влияние, а земству жить недолго. Наконец в феврале всех перевезли в японских плащах с накидками на пристань, посадили в транспорт и отправили в Японию. Короче, профукали абсолютно все, даже операция "Спаси штандарт" сорвалась: "Поздно вечером на пароход пришла Валя (пешком, измученная); моя выдумка выручить крепостные штандарты (большой в 35 ф[утов] длины я собирался отправить императрице Марии Федоровне, а малый оставить себе для того, чтобы им обернули мой гроб во время отпевания) чуть-чуть не окончилась печально. Оказалось, что штабс-капитан Серых, служивший в японской разведке и уполномоченный поддерживать связь с берегом для бывших на броненосце русских офицеров, вошел уже в связь с красным штабом, и моя последняя записка на имя жены была передана им для перлюстрации".
Последние страницы дневника глубоко драматичны, да, как смерть кролика в газовой камере...
Поздно вечером семеновцы под главенством Вериго и розановские адъютанты устроили попойку; несколько человек явились ко мне в каюту с бокалами вина и с предложением к ним присоединиться. Туго натянутые нервы не выдержали, я выбил у них из руки их бокалы, крикнул: «Как вы, негодяи, смеете пьянствовать и веселиться, когда через несколько часов мы должны оставить родную землю», - и после этого свалился без сознания на пол. Едва светало, когда японский транспорт, предшествуемый портовым ледоколом, тронулся от пристани. Сквозь полузамерзший иллюминатор я пропустил мимо себя все так знакомые мне рельефы владивостокских берегов и бухт. Потом промелькнул Скрыплевский маяк, за ним прошли в Аскольд. Начался сильный, со штормом, снег, и родная земля скрылась из вида. «Взвешены и найдены легкими». «Горе побежденным!»
Ну что же, думаю, материал говорит сам за себя - так что приятного прочтения, ссылка в описании, ставьте лайк, ребята, качайте без смс.