С. Варшавский и Б. Рест "Подвиг Эрмитажа" - ч. 8.
С. Варшавский, Б. Рест. Подвиг Эрмитажа. Советский художник. Л., 1969.
Государственный Эрмитаж в годы Великой Отечественной войны
Глава 8 ( к содержанию)
На листе полуватмаиа черно-белый рисунок: шпиль Петропавловской крепости едва проступает из черной пустоты; в черное небо вонзаются лучи прожекторов, в черном небе рвутся зенитные снаряды; взметая каскады камней, рвутся на черной земле фугасные бомбы, рушатся здания, обваливается стена... А в нижней части графического листа, воссоздающего образ железных ночей Ленинграда, полукружием двух параллельных линий очерчено высветленное пятно: над чертежной доской склонился пожилой человек в стеганом ватнике. На покатом своде подвала, служащего ему укрытием, начертаны слова, брошенные Архимедом римскому солдату, когда тот занес над его головой окровавленный меч завоевателя:
«Noli tangere circulos meos!»
«He трогай мои чертежи!»
Лицо пожилого человека, изобразившего себя на этом рисунке, знакомо многим в Эрмитаже, а графический лист, символизирующий непреоборимый дух творчества ленинградской интеллигенции, предпослан альбому, на титуле которого выведено рукою автора:
«Собрание рисунков, сделанных в 3-м бомбоубежище Эрмитажа частью с натуры, частью по памяти во время осады Ленинграда осенью и зимой 1941 года Александром Никольским».
Фронтиспис и титульный лист к альбому рисунков,
сделанных А.С. Никольским в Эрмитаже
первой блокадной зимой.
Они с почетом покоятся сейчас в эрмитажном хранилище рисунков - где-то рядом с шедеврами величайших мастеров графики, эти графические листы, которые создавал блокадными ночами академик архитектуры Александр Сергеевич Никольский. Неоценимо для истории Эрмитажа мемориальное значение этих листов, сделанных выдающимся советским зодчим осенью и зимой 1941 года в эрмитажном бомбоубежище - одном из двенадцати эрмитажных бомбоубежищ.
С начала войны в бомбоубежища Эрмитажа были превращены многочисленные дворцовые подвалы. Сотрудники музея заложили низкие подвальные окна кирпичом, навесили железные двери, расставили столы и стулья, сколотили топчаны. «Столяров в Эрмитаже оставалось мало, - свидетельствуют блокадные записи Б.Б. Пиотровского, - и вся подсобная работа производилась нашими силами, руками сотрудников музея».
Осенью и зимой 1941 года эрмитажные бомбоубежища населяло две тысячи человек. Здесь жили не только сотрудники Эрмитажа и их семьи, но и многие известные деятели искусства и науки. Одни поселились здесь в первые дни блокады, другие - через неделю, третьи - через месяц.
«Месяц и один день идет бомбежка города, - этими словами начинается неопубликованный дневник А.С. Никольского. - Месяц и один день жена и я торчим на чердаке своего жакта. Месяц и один день слушаем мы в темени чердака тянущее за душу пение немецких моторов, полный томительного предожидапия свист бомб и с необлегчающим облегчением мягко качаемся вместе с домом от взрыва на этот раз не в нас попавшей бомбы... Мы продолжали бы сидеть часами на чердаке и слушать очередные завывания и взрывы, но провести месяц без сна мы оказались не в силах...
Вот тут-то и возник перед нами наш замечательный Эрмитаж с его замечательным директором и его замечательными работниками.
В одно прекрасное утро - именно через месяц и один день с начала бомбежек, после недели совершенно бессонных ночей, - мы с Верой перебрались в 3-е бомбоубежище Эрмитажа и, как камни, заснули под его несокрушимыми сводами».
По утрам, выйдя из бомбоубежищ, их обитатели расходились по своим делам - кто в служебные комнаты Эрмитажа, кто - в Академию художеств, кто - в Академию наук. Старые женщины и дети, если не было воздушного налета, собирались в эрмитажном Школьном кабинете и, наслаждаясь тусклым дневным светом, глядели на Неву, на корабли у набережной, на Петропавловскую крепость, - ее шпиль, затянутый темно-серым чехлом, едва проступал на сером небе. По вечерам, когда в черном небе начинали рваться снаряды и в черном зените снова и снова скрещивались лучи прожекторов, две тысячи человек вновь сходились в двенадцати бомбоубежищах.
«Вход во 2-е и 3-е бомбоубежища - через Двадцатиколонный зал, через запасный выход на двор, под арку, - записывает А.С. Никольский в блокадном дневнике. - Ночью этот путь - от подъезда до входа в бомбоубежища через переходы и залы Эрмитажа - фантастичен до жуткости.
Двадцатиколонный зал.
Светомаскировки на больших музейных окнах нет, и зажигать свет здесь не разрешается. Поэтому в Двадцатиколонном зале, в торцах его, стоят на полу аккумуляторы с маленькими электрическими лампочками. Все вокруг темно, как сажа. Впереди в кромешной тьме мерцает маленький путеводный огонек. Собьешься с пути - наткнешься на колонну, витрину или косяк двери.
Из Двадцатиколонного зала, перейдя небольшую комнату, попадаешь в помещение с вазой невероятной величины*... Темные обычно помещения были однажды освещены случайно приоткрытой дверью. Через минуту подбежавший сторож закрыл дверь, и все снова погрузилось во мрак, и не стало видно ни пола, ни потолка, ни распалубок, ни колонн, и самой вазы тоже не стало видно, только вдали внизу мерцал слабенький огонечек. На него и надо идти...
* А.С. Никольский говорит о знаменитой Колыванской вазе; ее высота - 2,5 м, ширина в большом диаметре - 5 м, в малом - свыше 3 м; весит она 19 тонн.
3-е бомбоубежище, предназначенное для сотрудников Эрмитажа, - это подвал под итальянскими залами с «просветами». Вдали налево в углу стоят наши постели. В левом ближнем углу живут Верейские*. Наш угол со столом для работы и еды мы делим с семейством Буцов. Буц - помощник бухгалтера Эрмитажа...»
* Художник Г.С. Верейский, действительный член Академии художеств СССР, заслуженный деятель искусств РСФСР.
По одну сторону стола, обложив себя ведомостями, щелкал костяшками счетов помощник бухгалтера Эрмитажа; по другую сторону стола академик архитектуры проходил напоследок итальянским карандашом сделанный днем рисунок или, отложив его на топчан, раскрывал свой блокадный дневник на еще не заполненной странице:
«...С переездом в Эрмитаж новые впечатления от подвалов и жизни там, и от бомбежек города настроили меня на новый лад, и я стал много рисовать, частью с натуры, частью по памяти и впечатлению. В результате этого рисования в течение октября, ноября и декабря накопилось около 30-40 рисунков, которые я разбил по темам на три тетради. Случайно тематика совпала с месяцами. В октябре я рисовал бомбоубежища с натуры, в ноябре - по впечатлению и памяти - Неву с кораблями и в декабре - залы, комнаты и переходы Эрмитажа».
Блокадная зима 1941 г. Двадцатиколонный зал.
Рисунок А.С. Никольского.
Вернисаж блокадных рисунков Александра Никольского состоялся тут же в бомбоубежище. Однажды в декабре Никольский пригласил в свой угол эрмитажников, соседей по бомбоубежищу № 3, и друзей, расквартированных по другим подвалам. Он положил на стол заранее отобранные листы, поставил перед собой кресло, сам сел на стул.
- Буду показывать, - сказал он.
В подпоясанных ремнями ватниках, окутанные шарфами и шерстяными платками, не сняв галош со стоптанных валенок, сгрудились за спиной Никольского самые заядлые завсегдатаи всех ленинградских и московских вернисажей. Трепетали огоньки оплывающих свечей, причудливые тени скользили по сводам и стенам подвала, по простыням, огораживающим кровати и топчаны, по холодному каменному полу.
- Буду показывать, - повторил Никольский.
На подлокотники кресла, опершись на спинку, встал первый рисунок, и все увидели 3-е бомбоубежище, в котором они сейчас находились, уменьшенное до половины листа ватмана, - койки и топчаны, огороженные простынями, столы со стопками книг, окутанные шарфами и платками одинокие фигурки людей. Потом они увидели бомбоубежище № 2, то, что под Двадцатиколонным залом - узкий коридор с цилиндрическими сводами и распалубками, и бомбоубежище № 5 - под египетскими залами, самое надежное в смысле непробиваемости, но душное, без удобств, параша стоит на холоду, и бомбоубежище № 7 - под боковым нефом итальянских залов, с бесконечным числом труб, проходящих по его потолку, - увы, могущественные змеи воздушного отопления уже безжизненны, уже не дают тепла...
"Наш угол со столом для работы и еды
мы делим с семейством Буцов..."
Рисунок А.С. Никольского.
...И все увидели третье бомбоубежище... Рисунок А.С. Никольского.
Бомбоубежище № 5 - под египетскими залами.
Рисунок А.С.Никольского.
Листы сменялись на подлокотниках кресла:
...Нева из окон Эрмитажа...
Нева из окон Эрмитажа.
Рисунок А.С.Никольского.
Бомбоубежище № 7 - под итальянскими залами.
Рисунок А.С.Никольского.
...Снова бомбоубежище...
...Угрюмые фасады эрмитажных зданий...
...Печальные интерьеры эрмитажных залов...
- Все, - сказал Никольский, снимая с кресла последний рисунок.
Он попросил эрмитажного переплетчика изготовить большую альбомную папку и, когда папка была готова, нарисовал титульный лист: «Собрание рисунков, сделанных в 3-м бомбоубежище Эрмитажа»*.
* Альбом блокадных рисунков А.С. Никольского был преподнесен Государственному Эрмитажу в дар от Академии архитектуры СССР. В благодарственном письме ее президенту академику В.В. Веснину академик И.А. Орбели писал:
«Государственный Эрмитаж приносит Вам и в Вашем лице Академии архитектуры Союза ССР свою глубокую благодарность за великолепный дар - альбом рисунков, иллюстрирующих жизнь Эрмитажа в дни блокады Ленинграда, выполненных действительным членом Академии архитектуры А.С. Никольским.
Альбом этот явится украшением мемориального собрания Эрмитажа, посвященного Великой Отечественной войне, и будет служить документальным материалом для истории борьбы нашего города-героя против покушавшихся на него фашистских захватчиков».
Толстую тяжелую папку с рисунками Никольский поставил в своем закоулке, у стены, рядом с другими папками, куда он складывал чертежи, наброски, эскизы, над которыми постоянно работал в бомбоубежище. Он раскрывал ту или иную папку, и перед ним возникал стадион, строительство которого прервала война, но который после войны будет непременно закончен, и грандиозный приморский парк, который - тоже после войны - раскинется у подножия стадиона. Рука тянулась к карандашу, две-три уверенные линии, и на листе шершавой бумаги уже вырастали очертания памятников, которые победители воздвигнут героям, погибшим в боях за Ленинград. Две-три черты, и на другом листе уже протягивалась вдаль широкая аллея будущего парка Победы*.
* Приморский парк Победы (авторы проекта А.С. Никольский, Н.Н. Степанов и др.) был заложен трудящимися Ленинграда 10 октября 1945 г. в ознаменование победы советского народа в Великой Отечественной войне. После войны возобновилось и строительство стадиона им. С.М. Кирова (авторы проекта А.С. Никольский, К.И. Кашин и Н.Н. Степанов). В 1950 г. над стадионом, трибуны которого вмещают 100 000 зрителей, был впервые поднят флаг соревнований.
* * *
На заснеженную крышу Зимнего дворца (ее ни разу не очищали с тех пор, как выпал первый снег) вышковые наблюдатели поднимались теперь в овчинных тулупах. Ледяной ветер гулял по крыше, колкой снежной пылью мел в обмерзшие лица.
Поначалу прилетал одиночный «Хейнкель». Заунывный вой его моторов был слышен издалека. Потом в небе повисала на парашюте осветительная ракета, и вышковым наблюдателям - и тем, кто дежурил над Георгиевским залом, и тем, кто стоял у стеклянных просветов Нового Эрмитажа, - каждый раз казалось, что чертов «Хейнкель» навесил свою «лампу» именно над Эрмитажем, именно над Зимним дворцом, что первая же волна фашистских бомбардировщиков сбросит весь свой бомбовый груз именно на эту ярко освещенную крышу...
В небе уже выли «Юнкерсы». Бомбы крушили невский лед, взрывались на дне Невы, черные фонтаны обдавали набережную, содрогались стены дворцовых зданий, и в грохоте взрывов привычное ухо «вышковых» улавливало дробный звон стекла, вышибаемого взрывной волной из дворцовых окон.
Истек уже третий месяц осады Ленинграда. Лютовал декабрь.
Месяц назад пал Тихвин. Этот затерянный в лесах маленький городок, расположенный по ту сторону блокадного кольца, война неожиданно превратила в важнейший железнодорожный пункт: через Тихвин доставлялись грузы к причалам на восточном берегу Ладожского озера, а оттуда они, пусть и под градом бомб, но все-таки переправлялись на западный берег, по водной трассе, еще связывавшей блокированный Ленинград с «Большой землей». Тихвин был потерян 8 ноября, и в тот же день, чтобы растянуть скудные запасы продовольствия в Ленинграде, хлебную норму снизили даже войскам первой линии. Трагически звучат свидетельства Д.В. Павлова, уполномоченного Государственного Комитета Обороны по снабжению войск Ленинградского фронта и населения Ленинграда в самые тяжелые блокадные месяцы: «Хлеб подходил к концу... Как ни тяжело и больно было, а пришлось уменьшить выдачу хлеба и населению. С 13 ноября рабочим установили 300 граммов хлеба в сутки, служащим, иждивенцам и детям до 12 лет - по 150 граммов... Чтобы не допустить полного прекращения выдачи хлеба и предотвратить паралич города, через семь дней после последнего снижения Военный совет в третий раз в ноябре уменьшает нормы. С 20 ноября рабочие стали получать в сутки 250 граммов хлеба, служащие, иждивенцы и дети - 125...» А хлеб был в ту пору почти единственный продукт питания!
«В эти дни, - пишет Д.В. Павлов в книге «Ленинград в блокаде», - смерть вытянулась во весь свой безобразный рост и насторожилась, готовая массами косить приближающихся к ее тропе людей...»
Завьюженные улицы. Обледенелые дома. Фасады глухие, как брандмауэры. Окна зашторены, окна зафанерены - не узнаешь, за каким окном мерцает фитилек коптилки.
Блокадная коптилка - негасимый огонек! При свете коптилки поэты писали фронтовые листовки, художники рисовали фронтовые плакаты. Поставив на рояль блюдце с чадящим фитильком, композиторы сочиняли героические симфонии и боевые песни. Блокадная коптилка освещала и чертежную доску архитектора и письменный стол ученого.
В Эрмитаже коптилок долго не заводили. На складе каким-то чудом оказалось изрядное количество церковных свечей. А кое-где в служебных помещениях музея - спасибо морякам Краснознаменной Балтики! - даже горело электричество.
Как-то в начале зимы, когда провода городских электростанций были уже отключены от Эрмитажа, в музей зашел командир бригады подводных лодок А.В. Трипольский. В Эрмитаже его знали: портрет Трипольского весной 1940 года выставлялся в эрмитажной галерее Героев Советского Союза. Трипольский заглянул в одну комнату, в другую - пожилые люди, подняв воротники шуб и пальто, сидели в промерзших комнатах, что-то писали.
В кабинете директора музея стол был тоже завален книгами и рукописями. Орбели обрадовался гостю: он всегда симпатизировал морякам и полюбил их еще больше после того, как моряки-подводники помогли эвакуировать эрмитажные вещи. Он отложил книгу, снял очки, успокоил Трипольского:
- Нет, нет, ничуть не помешали. Уже темно...
Скинув с колен какую-то обтрепанную ткань, согревавшую ему ноги («ревматизм замучил», - признался он Трипольскому), Орбели встал из-за стола и, достав из ящика свечу, хотел было опустить штору светомаскировки, но, передумав, предложил:
- Пойдем-ка лучше вниз. Внизу у меня все-таки теплее...
В Двадцатиколонном зале, через который они проходили, царила кромешная тьма. Аккумуляторы с крохотными лампочками, служившими здесь путеводным огоньком, уже выдохлись, и единственным ориентиром в темноте была теперь церковная свечка, горевшая на полу у противоположной стены йодле дверного косяка. Орбели, указывая путь, шагал впереди, и когда он заслонял собой мерцающий вдали светлячок, Трипольский шел вслепую, от колонны к колонне, нащупывая вытянутой рукой их ледяную каменную гладь. В соседнем зале огонек свечи, отражавшийся на полированной яшме Колыванской вазы, указывал выход во двор.
Протоптанная в снегу тропинка ведет наискосок под арку. Лестница в подвал; направо - вход в 3-е бомбоубежище, налево - дверь к Орбели.
Дохнуло сыростью. Чиркнув спичкой, Орбели зажег свечу в трехрожковом подсвечнике.
- Мой блокадный кабинет, - улыбнулся он, выпрастывая бороду из-под теплого шарфа, и борода сразу разметалась по ватнику.
Академик И.А. Орбели в своем служебном кабинете. Март 1942 г.
Рисунок Г.С. Верейского.
Сводчатый потолок. Узкая койка у стены. Разбросанные по столу книги... Трипольский не отводил взгляда от свечи. Решив, что гостю понравился старинный серебряный подсвечник, принесенный им из дому, Орбели принялся увлеченно рассказывать об искусстве старых мастеров чекана. Трипольский слушал, кивал головой, он думал о своем.
Выйдя из Эрмитажа, командир бригады подводных лодок пересек набережную. Против служебного входа в Эрмитаж стояла вмерзшая в лед «Полярная звезда», в прошлом - прогулочная яхта царской семьи, затем - штаб большевистского Центробалта, ныне - вспомогательное судно бригады подплава. По скользкому трапу Трипольский поднялся на пароход и сразу же спустился в кубрик к электрикам. А утром матросы перекинули провод от «Полярной звезды» к Эрмитажу.
«Корабль дал свой ток в некоторые помещения Эрмитажа, - с восторгом записывает в блокадный дневник А.С. Никольский. - Стало светло, а это - неоценимое благо».