Дэвид Фостер Уоллес: Юмор Кафки. Эссе.
Оригинал взят у polyarinov в Дэвид Фостер Уоллес, "Юмор Кафки. Эссе", перевод на русский
Статья просто шикарная, итальянские студенты тоже с недоумением читают Кафку, почти с трудом.
Строго говоря, полное название статьи звучит так: “Some remarks on Kafka’s funniness from which probably not enough has been removed”.
Адекватно перевести юмор заголовка вряд ли возможно. В приблизительном переводе статья называется: «Заметки о чувстве юмора Кафки (из которых, пожалуй, следовало выкинуть пару лишних абзацев)» или же "Заметки о чувстве юмора Кафки (которые, пожалуй, стоило бы получше отредактировать)".
Итак.
О чувстве юмора Кафки.
Одна из причин, почему я решился публично выступить (хотя очевидно, что я недостаточно квалифицирован), это возможность прочитать вам рассказ Франца Кафки. Я исключил этот рассказ из программы обучения своих студентов и теперь скучаю по нему - я люблю читать его вслух. Он называется «Маленькая басня»:
- Ах, - сказала мышь, - мир становится все теснее и теснее с каждым днем. Сначала он был таким широким, что мне делалось страшно, я бежала дальше и была счастлива, что наконец видела вдали справа и слева стены, но эти длинные стены с такой быстротой надвигаются друг на друга, что вот я уже добежала до последней комнаты, а там в углу стоит мышеловка, в которую я могу заскочить.
- Тебе надо только изменить направление бега, - сказала кошка и сожрала мышь.
Чтение рассказов Кафки со студентами всегда было для меня большим разочарованием; потому что я так и не смог сделать главного: объяснить им, что Кафка - веселый писатель; и - что сила его рассказов тесно связана именно с его юмором. Потому что, разумеется, великие рассказы и великие шутки имеют много общего. И те и другие очень зависят от того, что специалисты по теории коммуникаций называют «эксформация», т.е. информация, извлеченная из текста, но при этом подразумеваемая, всплывающая на поверхность в случайной беседе героев и вызывающая целый взрыв ассоциаций в мозгу у читателя. Наверно, поэтому и рассказы и шутки всегда строятся именно на эффекте внезапности и резкой смены тона. Недаром ведь Кафка говорил, что «литература - это топор, которым мы рубим замерзшие моря внутри нас». И так же не случайно, что важнейшим качеством короткой прозы является ее «высокая плотность» - когда и давление и освобождение сходятся в одной точке -- внутри читателя. Что Кафка умел делать лучше всего, так это регулировать то самое давление; регулировать таким образом, чтобы история достигла своего предела и стала невыносимой именно в момент освобождения.
(читать дальше)
Мы все знаем, что самый легкий способ опустошить шутку, разрушить ее магию, - это попытаться объяснить ее. И все мы знаем, какую резкую неприязнь у нас вызывают подобные попытки, - объяснение шутки в каком-то смысле сродни богохульству. Нечто подобное чувствует преподаватель, когда пытается протолкнуть рассказы Кафки сквозь механизмы стандартного критического анализа - нарисовать план сюжета, расшифровать символы, рассмотреть все слои повествования, и так далее. Сам Кафка, разумеется, оценил бы иронию, если бы узнал, что его рассказы в будущем будут подвергать воздействию «высокоэффективной критической машины»; применять к Кафке стандартные методы критического разбора -- это все равно что оторвать у розы лепестки, измельчить их и прогнать получившуюся массу сквозь спектрометр, чтобы выяснить, почему же роза так вкусно пахнет. Ведь Франц Кафка, прежде всего, автор рассказа «Посейдон», в котором бог морей так сильно завален бумажной работой, что уже давно забыл, каково это -- плавать; и еще -- рассказа «В исправительной колонии», в котором наказание и пытка преподносятся как назидание, а критик выведен в виде оснащенной иглами бороны, которая в конце концов наносит заключенному смертельный удар, проткнув его лоб шипом.
Есть и еще одна помеха даже для самых одаренных студентов: в отличие от, скажем, Джойса или Паунда, в текстах Кафки нет скрытых интертекстуальных и исторических аллюзий. Кафка работает скорее с подсознательными, пре-архитипическими образами, его искусство происходит из той же глубины, из которой вышли древние мифы; именно поэтому даже самые странные его истории мы склонны называть скорее кошмарными чем сюрреалистичными.
Эксформационная составляющая текстов Кафки довольно проста и одновременно очень богата; богата настолько, что чаще всего ее просто невозможно описать словами: попробуйте, например, попросить студента расшифровать смысл, кроющийся за этим рядом слов: мышь, мир, бежать, стены, сужающиеся, укрытие, мышеловка, кот и кот съедает мышь.
Чувство юмора Кафки находится за пределами понимания тех моих студентов, чьи нейронные резонансы были сформированы Америкой. Юмор Кафки не имеет ничего общего с культурным кодом современной американской индустрии юмора и развлечений. Кафка не использует игру слов, в его текстах вообще нет ни словесной эквилибристики, ни сарказма, ни едких колкостей. У него нет физиологических шуток, шуток про секс, и уж тем более в его текстах нет стилизованных попыток восстать против устоявшихся норм. Он далек от Пинчоновского фарса с чисткой бананов, и от Ротовского приапизма, и от Бартовской мета-пародии и от Вуди-Алленовского нытья. Он не имеет ничего общего балаганом современных ситкомов; в его текстах нет не по годам развитых детей, скверных дедушек, циничных бунтарей и прочих стереотипных героев. И наиболее чуждым для современной культуры выглядит то, что Кафка никогда не высмеивает людей, наделенных властью, наоборот, он изображает их абсурдными, страшными и печальными, как, например, лейтенанта в рассказе «В исправительной колонии».
Я вовсе не пытаюсь сказать, что Кафка слишком утонченный писатель, которого студентам не понять. На самом деле единственная хоть отчасти эффективная стратегия по изучению чувства юмора Кафки заключается в обратном: в попытке убедить студентов, что Кафка отнюдь не утонченный писатель, и даже - анти-утонченный. Юмор Кафки скрывается именно в радикальной буквализации правды, которую мы привыкли воспринимать как метафору. Некоторые интуитивные вещи можно выразить лишь придав им форму «фигур речи», именно поэтому мы называем их "выражениями". Поэтому, при всем уважении к «Метаморфозам», я часто прошу своих студентов хорошенько подумать над тем, что мы действительно имеем в виду, когда говорим о ком-то, что он «жуткий» или «мерзкий», или когда упоминаем человека, которому пришлось «хлебнуть дерьма» на работе. Я прошу их перечитать рассказ «Голодарь», держа в голове такие выражения как «голодный до внимания» или «изголодался по любви», а так же учитывать двойной смысл термина «само-отречение»; и еще - помнить об одном маленьком, но очень важном факте: о том, что слово anorexia происходит от греческого слова, означающего «желание».
Обычно мне удается увлечь студентов этим трюком, и это замечательно; но меня все равно грызет чувство вины, потому что подобная тактика - раскрытие-комедии-через-буквализацию-метафоры - все же не раскрывает глубинной алхимии мастерства Кафки; ведь комедия в его рассказах неразрывно связана с трагедией, а трагедия сопряжена с огромной, благоговейной радостью. Обычно дальше следует мучительный час, в течение которого я пытаюсь объяснить студентам, что тексты Кафки все же, какими бы остроумными они ни были, не являются шутками в полном смысле этого слова. И - что простой и мрачный юмор, проскальзывающий во многих его личных заметках (например во фразе «надежда есть, но - не у нас») - все же не является центральной темой его творчества.
Рассказы Кафки - это образец гротескной, великолепной и при этом вполне модернистской сложности; они настолько многослойные, что простая логика "или-или" в них не работает, зато работает что-то более важное, «подсознательное», то, что лично я предпочитаю называть душой. Юмор Кафки отнюдь не невротический, как раз наоборот - анти-невротический, и героически разумный, - это, в конце концов, религиозный юмор, но религиозность его проистекает из Кьеркегора, Рильке и библейских Псалмов; духовность Кафки настолько сильна, что на его фоне даже кровавая благодать мисс О’Коннор выглядит легковесно. (*Фланнери ОКоннор - писательница Юга США, 25 марта 1925 - 3 августа 1964) - писательница Юга США, мастер южной готики. Убеждённая католичка в окружении протестантов Юга, О'Коннор нередко выступала с чтениями и лекциями о католической вере*).
И именно поэтому, я думаю, остроумие Кафки непонятно нашим детям, ведь они выросли внутри культуры, в которой шутки - это развлечение, а цель развлечения - утешить или подбодрить зрителя, а не наоборот. И дело даже не в том, что студенты «не понимают» юмор Кафки; ведь это мы научили их тому, что юмор можно «понять»; и точно так же мы научили их относиться к своему «я» как чему-то данному от рождения. Поэтому не удивительно, что они не способны оценить главную шутку Кафки: в его книгах отчаянная борьба за свое человеческое «я» всегда приводит лишь к одному - к осознанию, что твое «я» этой самой борьбой как раз и сформировано и неотделимо от нее; а твой бесконечный и невыносимый путь домой - это и есть твой дом. Это сложно описать словами или нарисовать на доске в классе, поверьте, я пытался. Ты можешь сказать студентам, что, возможно, им и не нужно «понимать» юмор Кафки. Ты можешь попросить их представить его искусство в виде двери. И вообразить, как мы, читатели, стучимся в эту дверь, снова и снова, мы не просто ждем, когда нас впустят, мы нуждаемся в том, чтобы нас впустили; и мы не знаем, каково это, быть там, внутри, но нас мучает неодолимое желание войти, поэтому мы стучимся в дверь, толкаем ее, стараемся выбить ногой. И, наконец, дверь открывается… но открывается наружу, и тут мы понимаем, что все это время мы были внутри - мы были там, где хотели быть, просто не знали об этом. Das ist komisch.
Эссе из книги Дэвида Фостера Уоллеса "Consider the lobster".
Статья просто шикарная, итальянские студенты тоже с недоумением читают Кафку, почти с трудом.
Строго говоря, полное название статьи звучит так: “Some remarks on Kafka’s funniness from which probably not enough has been removed”.
Адекватно перевести юмор заголовка вряд ли возможно. В приблизительном переводе статья называется: «Заметки о чувстве юмора Кафки (из которых, пожалуй, следовало выкинуть пару лишних абзацев)» или же "Заметки о чувстве юмора Кафки (которые, пожалуй, стоило бы получше отредактировать)".
Итак.
О чувстве юмора Кафки.
Одна из причин, почему я решился публично выступить (хотя очевидно, что я недостаточно квалифицирован), это возможность прочитать вам рассказ Франца Кафки. Я исключил этот рассказ из программы обучения своих студентов и теперь скучаю по нему - я люблю читать его вслух. Он называется «Маленькая басня»:
- Ах, - сказала мышь, - мир становится все теснее и теснее с каждым днем. Сначала он был таким широким, что мне делалось страшно, я бежала дальше и была счастлива, что наконец видела вдали справа и слева стены, но эти длинные стены с такой быстротой надвигаются друг на друга, что вот я уже добежала до последней комнаты, а там в углу стоит мышеловка, в которую я могу заскочить.
- Тебе надо только изменить направление бега, - сказала кошка и сожрала мышь.
Чтение рассказов Кафки со студентами всегда было для меня большим разочарованием; потому что я так и не смог сделать главного: объяснить им, что Кафка - веселый писатель; и - что сила его рассказов тесно связана именно с его юмором. Потому что, разумеется, великие рассказы и великие шутки имеют много общего. И те и другие очень зависят от того, что специалисты по теории коммуникаций называют «эксформация», т.е. информация, извлеченная из текста, но при этом подразумеваемая, всплывающая на поверхность в случайной беседе героев и вызывающая целый взрыв ассоциаций в мозгу у читателя. Наверно, поэтому и рассказы и шутки всегда строятся именно на эффекте внезапности и резкой смены тона. Недаром ведь Кафка говорил, что «литература - это топор, которым мы рубим замерзшие моря внутри нас». И так же не случайно, что важнейшим качеством короткой прозы является ее «высокая плотность» - когда и давление и освобождение сходятся в одной точке -- внутри читателя. Что Кафка умел делать лучше всего, так это регулировать то самое давление; регулировать таким образом, чтобы история достигла своего предела и стала невыносимой именно в момент освобождения.
(читать дальше)
Мы все знаем, что самый легкий способ опустошить шутку, разрушить ее магию, - это попытаться объяснить ее. И все мы знаем, какую резкую неприязнь у нас вызывают подобные попытки, - объяснение шутки в каком-то смысле сродни богохульству. Нечто подобное чувствует преподаватель, когда пытается протолкнуть рассказы Кафки сквозь механизмы стандартного критического анализа - нарисовать план сюжета, расшифровать символы, рассмотреть все слои повествования, и так далее. Сам Кафка, разумеется, оценил бы иронию, если бы узнал, что его рассказы в будущем будут подвергать воздействию «высокоэффективной критической машины»; применять к Кафке стандартные методы критического разбора -- это все равно что оторвать у розы лепестки, измельчить их и прогнать получившуюся массу сквозь спектрометр, чтобы выяснить, почему же роза так вкусно пахнет. Ведь Франц Кафка, прежде всего, автор рассказа «Посейдон», в котором бог морей так сильно завален бумажной работой, что уже давно забыл, каково это -- плавать; и еще -- рассказа «В исправительной колонии», в котором наказание и пытка преподносятся как назидание, а критик выведен в виде оснащенной иглами бороны, которая в конце концов наносит заключенному смертельный удар, проткнув его лоб шипом.
Есть и еще одна помеха даже для самых одаренных студентов: в отличие от, скажем, Джойса или Паунда, в текстах Кафки нет скрытых интертекстуальных и исторических аллюзий. Кафка работает скорее с подсознательными, пре-архитипическими образами, его искусство происходит из той же глубины, из которой вышли древние мифы; именно поэтому даже самые странные его истории мы склонны называть скорее кошмарными чем сюрреалистичными.
Эксформационная составляющая текстов Кафки довольно проста и одновременно очень богата; богата настолько, что чаще всего ее просто невозможно описать словами: попробуйте, например, попросить студента расшифровать смысл, кроющийся за этим рядом слов: мышь, мир, бежать, стены, сужающиеся, укрытие, мышеловка, кот и кот съедает мышь.
Чувство юмора Кафки находится за пределами понимания тех моих студентов, чьи нейронные резонансы были сформированы Америкой. Юмор Кафки не имеет ничего общего с культурным кодом современной американской индустрии юмора и развлечений. Кафка не использует игру слов, в его текстах вообще нет ни словесной эквилибристики, ни сарказма, ни едких колкостей. У него нет физиологических шуток, шуток про секс, и уж тем более в его текстах нет стилизованных попыток восстать против устоявшихся норм. Он далек от Пинчоновского фарса с чисткой бананов, и от Ротовского приапизма, и от Бартовской мета-пародии и от Вуди-Алленовского нытья. Он не имеет ничего общего балаганом современных ситкомов; в его текстах нет не по годам развитых детей, скверных дедушек, циничных бунтарей и прочих стереотипных героев. И наиболее чуждым для современной культуры выглядит то, что Кафка никогда не высмеивает людей, наделенных властью, наоборот, он изображает их абсурдными, страшными и печальными, как, например, лейтенанта в рассказе «В исправительной колонии».
Я вовсе не пытаюсь сказать, что Кафка слишком утонченный писатель, которого студентам не понять. На самом деле единственная хоть отчасти эффективная стратегия по изучению чувства юмора Кафки заключается в обратном: в попытке убедить студентов, что Кафка отнюдь не утонченный писатель, и даже - анти-утонченный. Юмор Кафки скрывается именно в радикальной буквализации правды, которую мы привыкли воспринимать как метафору. Некоторые интуитивные вещи можно выразить лишь придав им форму «фигур речи», именно поэтому мы называем их "выражениями". Поэтому, при всем уважении к «Метаморфозам», я часто прошу своих студентов хорошенько подумать над тем, что мы действительно имеем в виду, когда говорим о ком-то, что он «жуткий» или «мерзкий», или когда упоминаем человека, которому пришлось «хлебнуть дерьма» на работе. Я прошу их перечитать рассказ «Голодарь», держа в голове такие выражения как «голодный до внимания» или «изголодался по любви», а так же учитывать двойной смысл термина «само-отречение»; и еще - помнить об одном маленьком, но очень важном факте: о том, что слово anorexia происходит от греческого слова, означающего «желание».
Обычно мне удается увлечь студентов этим трюком, и это замечательно; но меня все равно грызет чувство вины, потому что подобная тактика - раскрытие-комедии-через-буквализацию-метафоры - все же не раскрывает глубинной алхимии мастерства Кафки; ведь комедия в его рассказах неразрывно связана с трагедией, а трагедия сопряжена с огромной, благоговейной радостью. Обычно дальше следует мучительный час, в течение которого я пытаюсь объяснить студентам, что тексты Кафки все же, какими бы остроумными они ни были, не являются шутками в полном смысле этого слова. И - что простой и мрачный юмор, проскальзывающий во многих его личных заметках (например во фразе «надежда есть, но - не у нас») - все же не является центральной темой его творчества.
Рассказы Кафки - это образец гротескной, великолепной и при этом вполне модернистской сложности; они настолько многослойные, что простая логика "или-или" в них не работает, зато работает что-то более важное, «подсознательное», то, что лично я предпочитаю называть душой. Юмор Кафки отнюдь не невротический, как раз наоборот - анти-невротический, и героически разумный, - это, в конце концов, религиозный юмор, но религиозность его проистекает из Кьеркегора, Рильке и библейских Псалмов; духовность Кафки настолько сильна, что на его фоне даже кровавая благодать мисс О’Коннор выглядит легковесно. (*Фланнери ОКоннор - писательница Юга США, 25 марта 1925 - 3 августа 1964) - писательница Юга США, мастер южной готики. Убеждённая католичка в окружении протестантов Юга, О'Коннор нередко выступала с чтениями и лекциями о католической вере*).
И именно поэтому, я думаю, остроумие Кафки непонятно нашим детям, ведь они выросли внутри культуры, в которой шутки - это развлечение, а цель развлечения - утешить или подбодрить зрителя, а не наоборот. И дело даже не в том, что студенты «не понимают» юмор Кафки; ведь это мы научили их тому, что юмор можно «понять»; и точно так же мы научили их относиться к своему «я» как чему-то данному от рождения. Поэтому не удивительно, что они не способны оценить главную шутку Кафки: в его книгах отчаянная борьба за свое человеческое «я» всегда приводит лишь к одному - к осознанию, что твое «я» этой самой борьбой как раз и сформировано и неотделимо от нее; а твой бесконечный и невыносимый путь домой - это и есть твой дом. Это сложно описать словами или нарисовать на доске в классе, поверьте, я пытался. Ты можешь сказать студентам, что, возможно, им и не нужно «понимать» юмор Кафки. Ты можешь попросить их представить его искусство в виде двери. И вообразить, как мы, читатели, стучимся в эту дверь, снова и снова, мы не просто ждем, когда нас впустят, мы нуждаемся в том, чтобы нас впустили; и мы не знаем, каково это, быть там, внутри, но нас мучает неодолимое желание войти, поэтому мы стучимся в дверь, толкаем ее, стараемся выбить ногой. И, наконец, дверь открывается… но открывается наружу, и тут мы понимаем, что все это время мы были внутри - мы были там, где хотели быть, просто не знали об этом. Das ist komisch.
Эссе из книги Дэвида Фостера Уоллеса "Consider the lobster".