Дэвид Фостер Уоллес, "Чувство юмора Кафки", эссе, перевод на русский
Строго говоря, полное название статьи звучит так: “Some remarks on Kafka’s funniness from which probably not enough has been removed”.
Адекватно перевести юмор заголовка вряд ли возможно. В приблизительном переводе статья называется: «Заметки о чувстве юмора Кафки (из которых, пожалуй, следовало выкинуть пару лишних абзацев)» или же "Заметки о чувстве юмора Кафки (которые, пожалуй, стоило бы получше отредактировать)".
Итак.
О чувстве юмора Кафки.
Одна из причин, почему я решился публично выступить (хотя очевидно, что я недостаточно квалифицирован), это возможность прочитать вам рассказ Франца Кафки. Я исключил этот рассказ из программы обучения своих студентов и теперь скучаю по нему - я люблю читать его вслух. Он называется «Маленькая басня»:
- Ах, - сказала мышь, - мир становится все теснее и теснее с каждым днем. Сначала он был таким широким, что мне делалось страшно, я бежала дальше и была счастлива, что наконец видела вдали справа и слева стены, но эти длинные стены с такой быстротой надвигаются друг на друга, что вот я уже добежала до последней комнаты, а там в углу стоит мышеловка, в которую я могу заскочить.
- Тебе надо только изменить направление бега, - сказала кошка и сожрала мышь.
Чтение рассказов Кафки со студентами всегда было для меня большим разочарованием; потому что я так и не смог сделать главного: объяснить им, что Кафка - веселый писатель; и - что сила его рассказов тесно связана именно с его юмором. Потому что, разумеется, великие рассказы и великие шутки имеют много общего. И те и другие очень зависят от того, что специалисты по теории коммуникаций называют «эксформация», т.е. информация, извлеченная из текста, но при этом подразумеваемая, всплывающая на поверхность в случайной беседе героев и вызывающая целый взрыв ассоциаций в мозгу у читателя (1). Наверно, поэтому и рассказы и шутки всегда строятся именно на эффекте внезапности и резкой смены тона. Недаром ведь Кафка говорил, что «литература - это топор, которым мы рубим замерзшие моря внутри нас». И так же не случайно, что важнейшим качеством короткой прозы является ее «высокая плотность» - когда и давление и освобождение сходятся в одной точке -- внутри читателя. Что Кафка умел делать лучше всего, так это регулировать то самое давление; регулировать таким образом, чтобы история достигла своего предела и стала невыносимой именно в момент освобождения.
Мы все знаем, что самый легкий способ лишить шутку очарования, - это попытаться объяснить ее. И все мы знаем, какую резкую неприязнь у нас вызывают подобные попытки, - объяснение шутки в каком-то смысле сродни богохульству. Нечто подобное чувствует преподаватель, когда пытается протолкнуть рассказы Кафки сквозь механизмы стандартного критического анализа - нарисовать план сюжета, расшифровать символы, рассмотреть все слои повествования, и так далее. Сам Кафка, разумеется, оценил бы иронию, если бы узнал, что его рассказы в будущем будут подвергать воздействию «высокоэффективной критической машины»; применять к Кафке стандартные методы критического разбора -- это все равно что оторвать у розы лепестки, измельчить их и прогнать получившуюся массу сквозь спектрометр, чтобы выяснить, почему же роза так вкусно пахнет. Ведь Франц Кафка, прежде всего, автор рассказа «Посейдон», в котором бог морей так сильно завален бумажной работой, что уже давно забыл, каково это -- плавать; и еще -- рассказа «В исправительной колонии», в котором наказание и пытка преподносятся как назидание, а критик выведен в виде оснащенной иглами бороны, которая в конце концов наносит заключенному смертельный удар, проткнув его лоб шипом.
Есть и еще одна помеха даже для самых одаренных студентов: в отличие от, скажем, Джойса или Паунда, в текстах Кафки нет скрытых интертекстуальных и исторических аллюзий. Кафка работает скорее с подсознательными, пре-архитипическими образами, его искусство происходит из той же глубины, из которой вышли древние мифы; именно поэтому даже самые странные его истории мы склонны называть скорее кошмарными чем сюрреалистичными.
Эксформационная составляющая текстов Кафки довольно проста и одновременно очень богата; богата настолько, что чаще всего ее просто невозможно описать словами: попробуйте, например, попросить студента расшифровать смысл, кроющийся за этим рядом слов: мышь, мир, бежать, стены, сужающиеся, укрытие, мышеловка, кот и кот съедает мышь.
Чувство юмора Кафки находится за пределами понимания тех моих студентов, чьи нейронные резонансы были сформированы Америкой (2). Юмор Кафки не имеет ничего общего с культурным кодом современной американской индустрии юмора и развлечений. Кафка не использует игру слов, в его текстах вообще нет ни словесной эквилибристики, ни сарказма, ни едких колкостей. У него нет физиологических шуток, шуток про секс, и уж тем более в его текстах нет стилизованных попыток восстать против устоявшихся норм. Он далек от Пинчоновского фарса с чисткой бананов, и от Ротовского приапизма, и от Бартовской мета-пародии и от Вуди-Алленовского нытья. Он не имеет ничего общего с балаганом современных ситкомов; в его текстах нет не по годам развитых детей, скверных дедушек, циничных бунтарей и прочих стереотипных героев. И наиболее чуждым для современной культуры выглядит то, что Кафка никогда не высмеивает людей, наделенных властью, наоборот, он изображает их абсурдными, страшными и печальными, как, например, лейтенанта в рассказе «В исправительной колонии».
Я вовсе не пытаюсь сказать, что Кафка слишком утонченный писатель, которого студентам не понять. На самом деле единственная хоть отчасти эффективная стратегия по изучению чувства юмора Кафки заключается в обратном: в попытке убедить студентов, что Кафка отнюдь не утонченный писатель, и даже - анти-утонченный. Юмор Кафки скрывается именно в радикальной буквализации правды, которую мы привыкли воспринимать как метафору. Некоторые интуитивные вещи можно выразить, лишь придав им форму «фигур речи», именно поэтому мы называем их "выражениями". Когда мы со студентами проходим «Метаморфозы», я часто прошу их хорошенько подумать над тем, что мы действительно имеем в виду, говоря о ком-то, что он «жуткий» или «мерзкий», или упоминая человека, которому пришлось «хлебнуть дерьма» на работе. Я прошу их перечитать рассказ «Голодарь», держа в голове такие выражения как «голодный до внимания» или «изголодался по любви», а так же учитывать двойной смысл термина «само-отречение»; и еще - помнить об одном маленьком, но очень важном факте: о том, что слово anorexia происходит от греческого слова, означающего «желание».
Обычно мне удается увлечь студентов этим трюком, и это замечательно; но меня все равно грызет чувство вины, потому что подобная тактика - раскрытие-комедии-через-буквализацию-метафоры - все же не раскрывает глубинной алхимии мастерства Кафки; ведь комедия в его рассказах неразрывно связана с трагедией, а трагедия сопряжена с огромной, благоговейной радостью. Обычно дальше следует мучительный час, в течение которого я пытаюсь объяснить студентам, что тексты Кафки все же, какими бы остроумными они ни были, не являются шутками в полном смысле этого слова. И - что простой и мрачный юмор, проскальзывающий во многих его личных заметках (например во фразе «надежда есть, но - не у нас») - все же не является центральной темой его творчества.
Рассказы Кафки - это образец гротескной, великолепной и при этом вполне модернистской сложности; они настолько многослойные, что простая логика "или-или" в них не работает, зато работает что-то более важное, «подсознательное» (хотя лично я считаю этот термин всего лишь мудреным синонимом слова "душа"). Юмор Кафки отнюдь не невротический, как раз наоборот - анти-невротический, и героически разумный, - это, в конце концов, религиозный юмор, но религиозность его проистекает из Кьеркегора, Рильке и библейских Псалмов; духовность Кафки настолько сильна, что на его фоне даже кровавая благодать мисс О’Коннор выглядит легковесно. (*Фланнери ОКоннор - писательница Юга США, 25 марта 1925 - 3 августа 1964) - писательница Юга США, мастер южной готики. Убеждённая католичка в окружении протестантов Юга, О'Коннор нередко выступала с чтениями и лекциями о католической вере*).
И именно поэтому, я думаю, остроумие Кафки непонятно нашим детям, ведь они выросли внутри культуры, в которой шутки - это развлечение, а цель развлечения - утешить или подбодрить зрителя, а не наоборот. И дело даже не в том, что студенты «не понимают» юмор Кафки; ведь это мы научили их тому, что юмор можно «понять»; и точно так же мы научили их относиться к своему «я» как к чему-то данному от рождения. Поэтому не удивительно, что они не способны оценить главную шутку Кафки: в его книгах отчаянная борьба за свое человеческое «я» всегда приводит лишь к одному - к осознанию, что твое «я» этой самой борьбой как раз и сформировано и неотделимо от нее; а твой бесконечный и невыносимый путь домой - это и есть твой дом. Это сложно описать словами или нарисовать на доске в классе, поверьте, я пытался. Ты можешь сказать студентам, что, наверно, им и не нужно «понимать» юмор Кафки. Ты можешь попросить их представить его искусство в виде двери. И вообразить, как мы, читатели, стучимся в эту дверь, снова и снова, мы не просто ждем, когда нас впустят, нам нужно, чтобы нас впустили; и мы не знаем, каково это, быть там, внутри, но нас мучает неодолимое желание войти, поэтому мы стучимся в дверь, толкаем ее, стараемся выбить ногой. И, наконец, дверь открывается… но открывается наружу, и тут мы понимаем, что все это время мы были внутри - мы были там, где хотели быть. Das ist komisch.
Перевод Алексея Поляринова
***
Примечания:
(1) Сравните в этом отношении диалог на первых страницах рассказа Хемингуэя «Там где чисто, светло» «Что довело старика до отчаяния?» - «Ничего» с холодной остротой вроде «Чем отличается Белый Дом от «Кадиллака»? - «В «Кадиллаке» не все бывали». Или сравните фразу «До свидания!» в конце рассказа Воннегута «Эффект Барнхауза» с функцией слова «Рыба!», которое используют в качестве ответа на вопрос «Сколько сюрреалистов нужно, чтобы вкрутить лампочку?»
(2) Я вовсе не имею в виду смыслы, потерянные при переводе. Учитывая повод, по которому мы все здесь собрались [*], я все же должен признаться, что очень плохо владею немецким, и Кафку я знаю и преподаю в переводе миссис и мистера Муир, и хотя только Бог знает, сколько всего было потеряно при переводе, говоря о чувстве юмора Кафки, я подразумеваю именно чувство юмора английской версии текста в старом добром переводе Муиров.
[*] [= событие, организованное Американским ПЕН-центром в честь нового перевода "Замка" каким-то парнем, по-моему, из Принстона. На случай, если вы не поняли, весь вышеприведенный текст - это запись очень короткой речи]
***
Еще:
эссе Дэвида Фостера Уоллеса "О Джоне Апдайке"
Рецения на книгу Дэвида Фостера Уоллеса "Consider the lobster".