Язык - это главное противовирусное средство
Михаил Эпштейн - филолог, философ и теоретик культуры, среди интересов которого - постмодернизм, теория советской идеологии и философии, методология гуманитарного знания, семиотика повседневности, проективная лингвистика, развитие языка и мысли вообще. Только что издательство «НЛО» выпустило сборник «Homo Scriptor» к 70-летию Эпштейна, где коллеги анализируют его вклад в гуманитарную науку. Важная часть работы Эпштейна - сетевой проект «Дар слова», где учёный конструирует новые слова, способные обогатить русский язык. Варвара Бабицкая поговорила с Эпштейном о том, какие изменения ждут русскую культуру после пандеми
Вопрос, которым многие сейчас задаются: что будет с человеческой культурой после карантина, как пандемия изменит нашу жизнь?
Мне кажется, культура станет ещё более культурной - ещё больше отдалится от природы, от мира физических явлений. Переход культуры из «реала» в виртуальные миры, начавшийся в последние три десятилетия, сейчас получает сильнейшее ускорение в связи с тем, что сам реальный мир начинает нас из себя выживать. «А в наши дни и воздух пахнет смертью» - Пастернак это написал сто лет назад, и вот повторяется... Всё переходит в онлайн: бизнес, образование, услуги, все виды искусства... Такова отчасти печальная, но неизбежная и специфическая для человека установка на дистанцирование. Что такое язык и вообще любая знаковая система, как не способ отдаления от мира означаемых через условность означающих - то, что физиолог Павлов назвал «сигналами сигналов» и «отвлечением от действительности». Язык - это главное «противовирусное» средство, поскольку он позволяет оперировать миром, не приближаясь к нему или касаясь его опосредованно. Карантин, который сейчас добавляется ко всем уже наработанным защитным механизмам культуры, - это проявление её глубинной сущности. Информация поступает к нам в основном через зрение и слух, а это дистанционные органы символического восприятия. В этом наше отличие от других биологических видов, которые получают информацию в большей степени через контактные органы - обоняние, вкус, осязание. Культура - это система дистанцирования, и коронавирус подталкивает нас в том же направлении. Сейчас, когда мы общаемся по зуму, возникает вопрос: а так ли уж важно, что мы не можем пожать друг другу руку? «Зумификация», которая сейчас происходит во всех областях культуры и коммуникации, столь же неизбежна, как в своё время электрификация.
Интересно, как меняется в этой ситуации содержание культуры в принципе, ведь в этом изолированном состоянии опыт наш оказывается очень обеднённым.
Карантин, в принципе, может оказаться плодотворным для культуры. Мы в основном воспринимаем карантин как пространственный феномен, а по сути он - временный, точнее, временной. «Карантин» - от латинского корня, означающего «сорок». Именно столько дней венецианцы держали на отдалении суда, прибывающие к ним из зачумлённых стран. Но число 40 означает испытание в более глубоком, духовном смысле. Сорок лет Моисей водил свой народ по пустыне, прежде чем ввёл его в Землю обетованную. Сорок дней Иисус постился в пустыне, прежде чем выдержать испытание Сатаны и приступить к исполнению своей миссии. Карантин, «сороковик» - это период испытания, самоограничения, аскезы, прохождения через пустыню.
И нынешнее испытание рождает много интересногои, о жанровой природе проекта «Дау», о влиянии писателей-концептуалистов на современную политику и о новой актуальности русских классиков.
Культура сейчас пребывает в процессе доместикации, благодаря которому мы когда-то подчинили себе природу, подвергли её «аскезе», обработке. Мы одомашнили животных, растения, так возникло сельское хозяйство и вообще цивилизация. Но цивилизация от нас очень сильно отдалилась - это называется процессом отчуждения, - а сейчас благодаря зуму мы переживаем период «доместикации цивилизации», то есть она перемещается в наши дома.
Слева Иероним Босх «Искушение Святого Антония», XVI век Фрагмент. Справа Фотография Светланы Семенюк для группы «Изоизоляция»
Слева: Рене Магритт. Посвящение Маку Сеннету. 1934 год. Художественное собрание земли Северный Рейн-Вестфалия, Дюссельдорф. Справа: фотография Елены Осадчей для группы «Изоизоляция»
«И от нас природа отступила - / Так, как будто мы ей не нужны», как писал Мандельштам.
Может быть, я по природе оптимист - не исторический, но метафизический: мне представляется, что у этой катастрофы есть и благоприятные перспективы для культуры. Сейчас можно так организовать творческое пространство, как раньше, в эпоху разъездов, миграций, вряд ли могло получиться. В эпоху «политического коронавируса», официальная идеология была своего рода пандемией. И мы спасались в своих жилищах, на кухнях. В 1984 году мы с друзьями создали на квартире у одного из нас, на Сретенском бульваре, «Лирический музей». В противовес обычному представлению о музее как о собрании общезначимых вещей, оставивших след в истории, в культуре, мы выставили там наши личные вещи. И снабдили их надписями, объяснениями, маленькими эссе: что эта вещь значила в нашей жизни, что привело её сюда. Это пример домашней культуры, которая не только возможна в таких стеснённых условиях, но и отражает ценности дома. Среди участников были совершенно разные люди: от художника Ильи Кабакова, который выставил свой «Мусорный роман», до восьмилетнего Паши Мирзоева (ныне режиссёра), который написал про свою любимую кастрюлю. Я представил фантик конфеты «Былина» и свой любимый калейдоскоп. Приходили посетители - знакомые и незнакомые, потому что мы дали объявление, что в такие-то часы можно посетить «домашний лирический музей». Кстати, это была коммунальная квартира...
Этот «Лирический музей» был частью общего проекта, который у нас назывался коллективной импровизацией. Мы собирались друг у друга, приносили свои разнообразные темы, выбирали одну и писали за большим столом в течение 40 минут - часа. Потом читали вслух, обсуждали, снова писали... Среди нас были физики, математики, лингвисты, культурологи, поэты, домашние хозяйки, люди с разными профессиональными подходами.
Ещё тогда мне думалось: хорошо бы эту коллективную импровизацию проводить не только в виде текстов, но и пригласить художников, музыкантов, актёров и создать синтетическое, универсальное произведение в жанре «культуры как целого». Скрябин мечтал о «финальном», вселенском произведении, которое завершит судьбы мира, - но он создавал такой художественный экстаз и синтез только посредством музыки. Сейчас, я чувствую, снова возникает потребность возрождать ренессансные формы культурного синтеза.В нормальное время вольных перемещений было бы невозможно собрать людей, да и людям было бы невозможно вырваться из своих узкоспециальных занятий. Теперь нам стало доступно в онлайне гораздо больше музеев, выставок, фильмов, спектаклей, книг, концертов, чем когда-либо раньше, так что почва для ренессансного мироощущения подготовлена, как ни странно, домашним уединением. Мы всё шире распахиваем своё виртуальное окно на горизонты культуры вопреки той специализации, которая раньше дробила и разделяла науки и искусства.
В прошлом реакцией на загнившую официальную культуру стал, например, московский концептуализм. Вы в недавней книге о постмодернизме высказали мысль об апофатической природе постмодернизма вообще, о том, что концептуализм не столько пародирует, сколько, наоборот, утверждает скомпрометированные ценности. У Льва Рубинштейна было прекрасное эссе о том, как слова выводятся из оборота потому, что их нельзя произнести всерьёз, настолько они обесценены пропагандой. Например, слова «патриотизм» или «родина». Или даже слово «дружба» в какой-то советский период. Не настаёт ли, особенно у нас, в России, сейчас время нового концептуализма - и почему его, по всей видимости, нет?
Для формирования концептуализма нужен сильный идеологический дискурс. Или, во всяком случае, такой метанарратив, который осознавался бы обществом как властный, побеждающий. Нынешние потуги на идеологический или патриотический дискурс настолько жалки и неубедительны, что создавать на их основе концептуальные дразнилки или перекодировки нелепо. Та версия концептуализма, которая называлась соц-арт, изобретённая Комаром и Меламидом в 1973-м, или тот идео-арт, лидером которого был Дмитрий Александрович Пригов, вряд ли сейчас нужны и возможны. Но у концептуализма гораздо более широкий диапазон возможностей, он способен всё под себя «подгрести». Скажем, Владимир Сорокин, после того как отработал советский дискурс, стал работать с дискурсом русского психологического романа в своём романе, который так и называется - «Роман». А в 2006 году в своём «Дне опричника» он взялся за новейший дискурс - гибрид путинизма и правления Ивана Грозного, модель всей русской авторитарной и автаркической традиции от Средневековья до XXI века. Самое интересное, что Сорокин одновременно и выдумал этот дискурс, и его же спародировал. Он этот метанарратив создал, подарил его нам - и с ним же концептуально поработал. Путинизм, каким мы его знаем после 2012-го и особенно 2014 года, вышел из писательской лаборатории Сорокина.
Дмитрий Александрович Пригов. Память. 1987 год
Виталий Комар, Александр Меламид. Что делать. 1983 год
То есть Сорокин не столько предсказал будущее, сколько сконструировал его?
Новейшая идеология стала вбирать в себя концептуализм, как раньше концептуализм преломлял в себе советскую идеологию, - такая цепь рокировок. Причём именно концептуализм сформировал технику сгущения, радикализации любого дискурса и стал своего рода общим знаменателем разных идеологий на их пути к конвергенции. В XX веке марксизм, социал-демократия, большевизм, национализм, евразийство, религиозно-православная мысль, эзотерика, космизм не только различались, но и активно размежёвывались - а теперь они слились в экстазе. И когда Зюганов говорит о небесных церковных идеалах, которые воплощаются через торжество державности и социальной справедливости; когда Кургинян говорит о белом коммунизме, который вбирает в себя лучшее от христианства и буддизма; когда Дугин говорит о старообрядчестве, евразийстве, христианстве, древнеиндийской кастовости и нацистской геополитике, а Жириновский говорит сразу обо всём этом, да ещё впридачу о свободе капиталистического предпринимательства и о гордости великороссов, то это и есть крутой концептуалистский замес - вылитый Дмитрий Александрович Пригов, аранжированный на разные голоса. У Пригова был такой жанр - кричалки, когда он любой текст, от «Мой дядя самых честных правил» до «Но пасаран», доводил до такой громкости звучания, пронзительного, сверлящего визга, что хотелось заткнуть уши и убежать (некоторые и впрямь убегали с его перформансов). Этим, собственно, и занимаются современные российские идеологи. Этот дискурс - донельзя крутой, радикалистский, доведённый до гиперболы - самопародиен. Самые рафинированные эстеты могут смаковать выступления того же Жириновского или Дугина, потому что они клоуны - в какой-то степени опасные клоуны, но они притязают на лавры Дмитрия Александровича Пригова.
Само существование концептуализма в современной общественно-идеологической среде напоминает нам о том, насколько, по сравнению с советской эпохой, выродился правящий дискурс. Марксизм-ленинизм был угрюм, серьёзен, монолитен, и пародии на него приходили извне, от концептуалистов-диссидентов; а нынешний «государственнический», «патриотически-евразийский» и «державно-православный» дискурс сам себя передразнивает. Недаром Жириновского в своё время называли «постмодерным Гитлером». Но его можно назвать и вошедшим в роль, «заигравшимся» и «переигрывающим» Приговым.
Дмитрий Александрович Пригов и его проект «Банки», начало 1980-х. Архив медиатеки Государственного центра современного искусства
И всё же общество, как мне представляется, в последнее время возвращается в стадию реализма, вы не согласны?
С одной стороны, происходила идеологизация концептуализма, с другой - его сентиментализация, намеченная ещё в 1990-е у Тимура Кибирова. После классической, соц-артовской фазы, которая была выражена в 1970-80-е Приговым, Кабаковым, Комаром и Меламидом, наступила пора новой искренности, или новой сентиментальности. Это «сброс» предыдущих, омертвевших значений, очищение слов и их возвращение в виде какой-то неизбежности. Мы знаем, что такие слова, как «любовь», «душа», «ностальгия», «тоска» и прочие, употреблялись уже миллиарды раз, ничего нового здесь мы не скажем. Их можно заключить в миллиарды кавычек, потому что, как говорил Бахтин, каждое слово, которое мы употребляем, уже кем-то произносилось раньше, и если бы мы стремились к максимальной точности, мы должны были бы все слова закавычивать, причём многократно. Концептуализм так и делал в 1980-е. А потом вдруг произошёл какой-то вздох, наступило освобождение - слушайте, а чего это мы столько иронических кавычек понаставили? Давайте их сбросим. И оказывается, что все эти слова с отброшенными кавычками, сохраняя старый, приобрели и какой-то новый смысл. Да, мы понимаем, что «любовь» - это не ново, что «жизнь», «смерть» и «свобода» - затасканные, скомпрометированные слова, но у нас же нет других. Кстати, Тимур Кибиров, да и сам Пригов, выдвинувший теорию «новой искренности», имели в виду именно мерцательную искренность: мы не знаем, насколько автор отчуждает себя от своего текста и насколько он присутствует в нём; насколько он лирик, а насколько ироник. Дистанция между автором и текстом подвижна и непредсказуема. У Кибирова это сказалось особенно убедительно, например в поэме «Сквозь прощальные слёзы» и в «Послании Л. С. Рубинштейну». «Осенённые листвою, / небольшие мы с тобой. / Но спасёмся мы с тобою / Красотою, Красотой! / Добротой и Правдой, Лёва, / Гефсиманскою слезой, / влагой свадебной багровой, / превращённою водой!»
Прямо-таки евангельская проповедь. «Устарелые» слова, скомпрометированные множеством идеологий, метанарративов: «правда», «красота», «доброта», - здесь не только возвращаются, но и пишутся с большой буквы. Это своего рода вызов концептуализму - но изнутри него самого. Кибиров как бы снимает все кавычки, и душа предстаёт, с одной стороны, в своих самых традиционных возвышенных устремлениях, а с другой стороны, она всё это уже пережила: и усталость от этих слов, и их повторяемость, их занудность, цитатность… А других слов всё равно нет. Этот жест усталого возврата к сверхсловам наблюдается уже в постконцептуалистской культуре. (Продолжение следует)
Полностью интервью здесь