I.C. Water
«Возможно, мой личный номер телефона дал ему этот пронырливый журналюга Джон Севедж или кто-то ещё, и этот суицидник начал мне звонить. Он звонил всегда в самое неподходящее время. Чтобы просто, блядь, поговорить. Как выяснилось, он был фанатичным поклонником Throbbing Gristle ещё с 1977 года. Он желал знать абсолютно всё: от моих анархистских идей до взглядов на популярную музыку. Он был довольно умным парнишкой. Мы сошлись с ним во мнении, что все эти никчёмные динозавры рок-н-ролла относились к панкам с пренебрежением и сарказмом лишь потому, что завидовали им. Тогда мы и решили вместе устроить культурную революцию и скинуть все этих звёзд с корабля современной поп-музыки.
Мы также любили поболтать об армии, трансгрессии, нацистах, социопатии, и, разумеется, о наших любимейших темах: депрессии и изоляции. Постепенно мы начали думать, что неплохо было бы прогнать кого-нибудь из своих никчёмных музыкантов и взять друг друга в свою группу или даже ещё лучше - создать нашу собственную новую группу.
Ему очень нравилась одна моя песня «Weeping». Иногда он просто пугал меня своей одержимостью этой песней. Когда он напивался из-за своей неразберихи с женщинами, то обязательно звонил мне, врубал этот трэк и начинал подпевать, заливаясь слезами и не попадая ни в одну ноту.
В этой песне обыгрываются несколько переплетающихся толкований и созвучий со словом «weeping». Они относятся к идее плача как слёз и крика и другого плача - кровоточащих ожогов и ран. Это сочетание физических повреждений от огня и душевных страданий от ожога и есть ядро этого болезненного текста. Болезненность как метафора и как реальность. Конечный результат предательства, безнадёжности, ошпаренной пузырящейся плоти, оставленной без всякой защиты. Только абсолютная уязвимость к инфекции и невыносимая агония.
На самом деле эта песня была записана, как самая настоящая моя предсмертная записка. К тому времени я уже решил покончить с собой на сцене во время выступления Throbbing Gristle в лондонском клубе The Crypt. Для этого я выпил бутылку виски с размешанным снотворным и валиумом. Однако в этом склепе, где покоится потерявшая святость церковь, это не сработало. Поэтому, возвращаясь домой в бреду после этого конфуза, я проглотил ещё 50 таблеток валиума и нитразепама, но тут же выблевал их вместе с виски! В тот день я думал, что это будет последний концерт Throbbing Gristle.
Я был разочарован во всём. Я не чувствовал уважения к другим участникам Throbbing Gristle. Я ненавидел этот внезапный взлёт в глазах критиков. Нарушение целостности. Даже эти шумные приветствия поклонников. Я был убеждён, что я превратился в обычное зрелище. Угождая вуайеристским запросам публики и группы, я рисковал здравомыслием, жизнью, физической свободой и эмоциональным распадом, для того чтобы понятнее говорить об уязвимости и отчуждённости. Каким-то собственным невообразимым образом я пытался быть медиумом, как праздничная индульгенция, как чистые звуки и потоки импровизированного сознания, которые могли забрать меня; я жил в надежде на прозрение. Последнее видение, выхваченное огнями безумия и хаоса. Я чувствовал себя домашним животным, фриком, необходимым злом для всех остальных. Контролируемый взрыв знаменитости, приносящий признание, которое они иначе никогда бы не получили. Я был уверен, что они презирали меня и предавали за моей спиной. Презирали меня, и одновременно боялись моей силы, и обманывались в своих чувствах по поводу хождения по краю табу и запретов на публике. Справедливо или нет. Правда или нет. Мания величия или нет. Паранойя или нет. Вот так я себя чувствовал. Эксплуатируемый, непонятый и отвратительный. Без каких-либо компенсирующих положительных чувств. Поэтому я решил, что это всё моя вина. Что я был ошибкой и полностью бесполезным и лишённым чистой любви.
Все эти мысли и крики боли выплеснулись в эту чрезвычайно личную песню. Я записал её и опять накачался алкоголем и успокоительными. Мне до сих пор сложно её слушать. Из-за её глупости. Как я мог так сильно беспокоиться о музыке и этих людях? Как я мог позволить им заставить меня поверить, что я сам и есть проблема? Оглядываясь в прошлое, начинаешь понимать, что всё это могло быть всего лишь разросшимися подростковыми страхами. Но мне тогда не с кем было этим поделиться. Кроме разговоров с Йеном по телефону я тогда общался лишь с Монта Казазза по переписке. Йен меня понимал, между нами не было никаких преград.
Последний раз несчастный Йен позвонил мне ночью 17 мая 1980 года. Он пел в трубку «Weeping» и пел даже хуже, чем обычно. Мне стало реально страшно за него. Я почувствовал, что за хуйня происходит у него в мозгу. Дело в том, что я сам как-то пытался убить себя под эту ёбаную песню. Французский художник Лу Лу Пикассо, который рисовал обложку для нашего сингла "We Hate You (Little Girls)" тоже чуть не отбросил коньки, слушая «Weeping». Это было ужасно, но неминуемо. Он совсем потерял рассудок, очень злился и тосковал, был разочарован, запутан и пребывал в жесточайшей депрессии. Он почувствовал, как внезапно всё вывалилось у него из рук, как он потерял контроль; как никого вокруг не волновало, чего он хотел, в чём он нуждался, и ещё более важно - как он в тот момент не хотел ехать в тур и вообще быть в составе Joy Division.
Ему казалось, что на него движется невидимый и неумолимый паровой каток, и это чувство настигало его в тот самый момент, когда ему надо было отправиться туда, куда он совсем не хотел - он был вынужден поехать в действительно опасный американский тур. Он говорил о чувстве предательства, клаустрофобических отношениях, как будто всего его использовали, съели заживо и разрушили. Он попал в ловушку и потерял силы в наихудший из всех возможных моментов времени.
Он верил, что его собственные неудачи и смелость каким-то образом перемешались и создали такую ситуацию, в которой он добровольно пошёл на компромисс со своим самоуважением, согласившись на это коммерческое вымогательство и неуместные гонорары, которые дискредитировали его принципы и обесчестили его первоначальные намерения, связанные с Joy Division. Несмотря на его «крики о помощи», всё было подстроено так, что ему надо было вылетать в Америку уже в понедельник 19-го. Он попеременно чувствовал смущение и злобу. Его это всё заебало. Заебало, что его не слышали, когда это было неудобно остальным. Зная о его собственных противоречиях и проблемах, я понимал, что оставалось уже не так много времени.
Я позвонил кому-то в Манчестер и сказал им, что я думаю, что Йен действительно попытается и убьёт себя и что они должны немедленно поехать к нему домой или даже вызвать полицию, а то будет слишком поздно. Когда меня спросили, откуда я это знаю, я сказал, что просто знаю. Это было страшное чувство, но я был в этом абсолютно уверен. Они в основном смеялись надо мной, уверяя, что Йен всегда был депрессивным, и суицидальным, и несчастным и что он просто такой и есть. Я почувствовал беспомощность. Они пообещали, что всё равно что-нибудь предпримут, хотя и полагали, что я напрасно за него беспокоюсь. Чувство неизбежности по-прежнему переполняло меня. Я проплакал всю ночь, пока валиум не отрубил меня. Тот самый плач, который ломает твоё тело всхлипываниями и криками, настолько глубокими, что это напоминает предсмертные конвульсии.
Я не знаю точно, сколько времени прошло после нашего с ним разговора, когда он повесился в такой типичной манере манчестерского рабочего класса. Я предвидел, что никто так и не будет ничего предпринимать. Никто не пойдёт и не посидит у его кровати в ту ночь. Суицид часто является лишь небольшим периодом интенсификации продолжительного безумия. Эти специфические моменты проходят, и огонь угасает. Каким-то образом человек, с которым я говорил по телефону, смог практически загипнотизировать меня и навязать мне этот банальный шаблон, убедив меня, что всё будет хорошо, что это был лишь каприз примадонны, что мне не стоит вмешиваться и вызывать кого-нибудь ещё или полицию. Что это не моё дело и что я лишь паникую и драматизирую. Точно так же, как Йен. Меня заверили, что если будет происходить что-то действительно серьёзное, то ближний круг Joy Division позаботится об этом самостоятельно.
Всё это сильно разубедило меня в моих первоначальных интуитивных ощущениях и заставило сомневаться, могу ли я вторгаться в эту ситуацию, если и правда не знаю толком, что там на самом деле происходит. Я знал только версию Йена по его ночным звонкам. Я не знал о его семейных проблемах или медицинских деталях, которые влияли на его настроение. Будучи в бреду и расстройстве, я неохотно отказался что-то предпринимать. Сам я не стал звонить 999. Последнее, что я хотел бы для Йена, - это чтобы его забрали экстренные службы и увезли, чтобы вколоть ему побольше лекарств или даже провести психиатрическое обследование. Возможно, это была крайняя степень тех обстоятельств, которые всегда заставляли его мне звонить. Ему просто не хватало компании и поддержки, ему хотелось быть услышанным человеком, который, по его мнению, чувствовал то же самое. Я собирался приехать к нему на той неделе, если он всё же сможет отменить этот американский тур».
«I.C. Water», воспоминания Дженезиса Пи-Орриджа о Йене Кертисе, 2003 год.
Happy Birthday, I.C.! Don't You Weep Tonight.