***
... - У дяди Бори хорошая какая фотография, да? - моя тетка Рая, мамина младшая сестра протирает влажной тряпкой гранитную плиту, бережно расходуя воду - эта бутылка - последняя, мы уже побывали у всех наших, осталось прибраться здесь, и - все.
- Дядя Боря - это кто? - рассеяно спрашиваю я, разглядывая соседние могилы.
- Так Ольгин же отец! А вот Маруся - мама Ольгина.
- Так и не приняли они ее, - вздыхает мама, выпалывая бодрую майскую травку. - Все шипели по углам: «Торфушка! Торфушка!».
- Погоди… «они» - это вот - ваши дед с бабкой, вот эти, рядом?!..
- Ну да. Дед красивый был. Высокий…
- Большой был ходок, до самой старости, пока ноги не отказали, по бабам бегал. - Рая намывает фарфоровый овал с фотографией действительно красивого старика с гривой белоснежных волос. - А бабка, помнишь, позовет нас крыжовник собирать, а сама сядет на крыльце - ходила-то уже плохо, ноги болели - и смо-о-отрит… во все глаза смотрит, чтоб мы ягоду в рот не сунули... А как хотелось-то, помнишь?..
- Помню… Яблоки у них еще в саду были, разные - летние, осенние. Упадет яблоко на дорожку, а мы за забором ходим - слюни текут, да не дай Бог на то яблоко даже посмотреть! - В мамином голосе нет обиды, обычный ровный тон, разве что чуть запыхалась, выдирая сорняки. - Внуки московские приедут, так дед их первым делом в сад ведет, самые красивые яблоки выбирает, с ветки, а нам если раз в сто лет и даст, так самую негодную и червивую падалицу выберет, и аж рука у него трясется, когда он то яблоко протягивает.
- Почему, мам? Он же тогда, вроде, не такой уж старый был… болел?..
- Дурочка, - смеется мама. - Да от жадности она у него тряслась!
- Кошку блинами со сметаной кормили, а Витька с Юркой маленьким как-то пролезли, Витька ту кошку за хвост оттаскивает, а Юрка - сколько ему тогда, года два, что ль, было? - хвать блин, на коленки упал и давай молоко из кошкиной миски хлебать. Так бабка увидела, подскочила, как молодая, схватила его за шкирку и швырнула так, что он о порог зашибся… и сильно, видать, - заорал, как резаный, она аж испугалась - блин у него из ручонки вырвала и в рот ему пихает, чтобы мама или отец не услышали.
- О, Господи… а почему они так вас?!..
- А потому что папа у нас был хороший, хозяин, умелец, и под деда не прогнулся. А тому надо было, чтобы все под ним ходили, да под его дудку плясали.
- Он был самодур, да? Ну, дед ваш?
- Тяжелый был человек, - сдержанно отзывается мама после секундной паузы.
- А Маня эта… ну, Ольгина… они тоже с ними жили?
- Тоже, в одной комнатке, вчетвером. Странная она была, Маня… - Рая ближе всех дружит с Ольгой, и охотно пускается в воспоминания. - На рынок, бывало, пойдет, купит понемножку всего, да до дому никогда и не донесет, все сама съест. Дети-не дети, муж-не муж, а только им-то ничего и не доставалось. Она и детей-то одевала… сама в утиле работала, вот и приносила тряпье всякое. Ольга-то, когда подросла, так дядя Боря втихомолку ездил с ней в Москву - то пальто купит, то юбку. И все говорил: «ты только матери не скажи, сколько стОит». Ольга и свадьбу себе сама справила, все тетки бегают, стол готовят, а Маня сидит…
- А может, отнесись ОНИ к ней по-хорошему, так, глядишь, и Маня бы себя как-то иначе вела, - заступается мама за неведомую мне Маню. - Да и ты-то откуда все знаешь?
- А вот и знаю! - запальчиво говорит Рая. - И когда, уже после смерти дяди Бори, Маня совсем слегла, и Ольга ее забрала к себе, тут-то она и… ну-у… ну, понимаешь, она как-то увидела, что - семья. Что за столом вместе собираются, что друг с другом разговаривают, заботятся… Она перед смертью Ольге сказала: «Вот… пожила я у тебя, вижу теперь, как в семье жить-то надо…».
Мне отчего-то ужасно жалко незнакомую Маню-«Торфушку».
- А еще ОНИ теленка прибили, - грустно говорит вдруг мама. - Мама с папой теленка выкармливали, а они его - поленом по голове…
- Мам, так ваш дед умер в 73-м; а где он жил?
- А напротив и жил, у Пономарей. Ну, у Татьяны, маминой сестры. Он тогда уже не ходил.
- А те, другие, любимые внуки, они сюда ходят?
- Не-а. Хотя… Наташка изредка бывает.
- Потому что ей квартира осталась, - поясняет Рая.
- Да нет у меня к ним ничего. Никаких теплых чувств, ничего, - вдруг легко говорит мама, отвечая на мой непроизнесенный вопрос.
- Да и откуда бы взяться… - Рая смешно морщится от яркого солнца и машет рукой.
… Мы идем с кладбища, нашего старого, тенистого Гребенского кладбища. Там уже очень много навсегда любимых и дорогих людей - папа, дед и обе мои бабушки, и прабабушка Клава, которую я почти не помню, и мой двоюродный брат, и дядя - тот самый Витька.
Ничего нет печальнее заброшенных могил.
Над головой - майская синь, и все кругом усыпано березовыми сережками. И от нежной пыльцы - белесая каемка по краю подсыхающих луж.
- Дядя Боря - это кто? - рассеяно спрашиваю я, разглядывая соседние могилы.
- Так Ольгин же отец! А вот Маруся - мама Ольгина.
- Так и не приняли они ее, - вздыхает мама, выпалывая бодрую майскую травку. - Все шипели по углам: «Торфушка! Торфушка!».
- Погоди… «они» - это вот - ваши дед с бабкой, вот эти, рядом?!..
- Ну да. Дед красивый был. Высокий…
- Большой был ходок, до самой старости, пока ноги не отказали, по бабам бегал. - Рая намывает фарфоровый овал с фотографией действительно красивого старика с гривой белоснежных волос. - А бабка, помнишь, позовет нас крыжовник собирать, а сама сядет на крыльце - ходила-то уже плохо, ноги болели - и смо-о-отрит… во все глаза смотрит, чтоб мы ягоду в рот не сунули... А как хотелось-то, помнишь?..
- Помню… Яблоки у них еще в саду были, разные - летние, осенние. Упадет яблоко на дорожку, а мы за забором ходим - слюни текут, да не дай Бог на то яблоко даже посмотреть! - В мамином голосе нет обиды, обычный ровный тон, разве что чуть запыхалась, выдирая сорняки. - Внуки московские приедут, так дед их первым делом в сад ведет, самые красивые яблоки выбирает, с ветки, а нам если раз в сто лет и даст, так самую негодную и червивую падалицу выберет, и аж рука у него трясется, когда он то яблоко протягивает.
- Почему, мам? Он же тогда, вроде, не такой уж старый был… болел?..
- Дурочка, - смеется мама. - Да от жадности она у него тряслась!
- Кошку блинами со сметаной кормили, а Витька с Юркой маленьким как-то пролезли, Витька ту кошку за хвост оттаскивает, а Юрка - сколько ему тогда, года два, что ль, было? - хвать блин, на коленки упал и давай молоко из кошкиной миски хлебать. Так бабка увидела, подскочила, как молодая, схватила его за шкирку и швырнула так, что он о порог зашибся… и сильно, видать, - заорал, как резаный, она аж испугалась - блин у него из ручонки вырвала и в рот ему пихает, чтобы мама или отец не услышали.
- О, Господи… а почему они так вас?!..
- А потому что папа у нас был хороший, хозяин, умелец, и под деда не прогнулся. А тому надо было, чтобы все под ним ходили, да под его дудку плясали.
- Он был самодур, да? Ну, дед ваш?
- Тяжелый был человек, - сдержанно отзывается мама после секундной паузы.
- А Маня эта… ну, Ольгина… они тоже с ними жили?
- Тоже, в одной комнатке, вчетвером. Странная она была, Маня… - Рая ближе всех дружит с Ольгой, и охотно пускается в воспоминания. - На рынок, бывало, пойдет, купит понемножку всего, да до дому никогда и не донесет, все сама съест. Дети-не дети, муж-не муж, а только им-то ничего и не доставалось. Она и детей-то одевала… сама в утиле работала, вот и приносила тряпье всякое. Ольга-то, когда подросла, так дядя Боря втихомолку ездил с ней в Москву - то пальто купит, то юбку. И все говорил: «ты только матери не скажи, сколько стОит». Ольга и свадьбу себе сама справила, все тетки бегают, стол готовят, а Маня сидит…
- А может, отнесись ОНИ к ней по-хорошему, так, глядишь, и Маня бы себя как-то иначе вела, - заступается мама за неведомую мне Маню. - Да и ты-то откуда все знаешь?
- А вот и знаю! - запальчиво говорит Рая. - И когда, уже после смерти дяди Бори, Маня совсем слегла, и Ольга ее забрала к себе, тут-то она и… ну-у… ну, понимаешь, она как-то увидела, что - семья. Что за столом вместе собираются, что друг с другом разговаривают, заботятся… Она перед смертью Ольге сказала: «Вот… пожила я у тебя, вижу теперь, как в семье жить-то надо…».
Мне отчего-то ужасно жалко незнакомую Маню-«Торфушку».
- А еще ОНИ теленка прибили, - грустно говорит вдруг мама. - Мама с папой теленка выкармливали, а они его - поленом по голове…
- Мам, так ваш дед умер в 73-м; а где он жил?
- А напротив и жил, у Пономарей. Ну, у Татьяны, маминой сестры. Он тогда уже не ходил.
- А те, другие, любимые внуки, они сюда ходят?
- Не-а. Хотя… Наташка изредка бывает.
- Потому что ей квартира осталась, - поясняет Рая.
- Да нет у меня к ним ничего. Никаких теплых чувств, ничего, - вдруг легко говорит мама, отвечая на мой непроизнесенный вопрос.
- Да и откуда бы взяться… - Рая смешно морщится от яркого солнца и машет рукой.
… Мы идем с кладбища, нашего старого, тенистого Гребенского кладбища. Там уже очень много навсегда любимых и дорогих людей - папа, дед и обе мои бабушки, и прабабушка Клава, которую я почти не помню, и мой двоюродный брат, и дядя - тот самый Витька.
Ничего нет печальнее заброшенных могил.
Над головой - майская синь, и все кругом усыпано березовыми сережками. И от нежной пыльцы - белесая каемка по краю подсыхающих луж.