Невоспитанник
Пожалуй, стоит сказать что я довольно поздно получил и обрёл подлинный интерес к окружающему, через проформу собственных вкусов и интересов. Поздное взросление. Тому есть одна веская причина: хотя это «поздно» имеет образное значение, учитывая что кризис «среднего возраста», т.е. момент столкновения идейной реальности с живой плотью, происходит обычно к 35-40 годам и более, то у меня всё случилось куда ранее: в юношестве. Однако, и этого утешения мало, и тому есть причина. Сам криз состоит в весьма болезненном понимании того, что та критическая сумма неких имманентных знаний, которая передаётся вместе с высокой культурой быта и окружения, с одной стороны, будет мне доступна с куда большим трудом, усилием, нежели это могло бы быть дано в иной среде (если это возможно), просто по причине рациональной подоплёки, когда человек уже овладел тем или иным логическим аппаратом, и не может, столь легко и просто, как в детстве, воспринимать, запоминать некую совокупность фактов буквально и на потом, так и на веру на всю длину той или иной мысли. Неприятность здесь стоит из упущений, которые я мог бы освоить, но теперь остаюсь от них отрезанным, и, даже в случае я смогу их увидеть, понять, они не будут действовать внутри меня естественно, принося мне этим удовлетворение, но оставляя вечный осадок досады, горечи, что я владею всем вопреки.
Однако, с другой стороны, стоит сказать и о том, что сама эта первоначальная и высокая культура, о которой принято сейчас говорить, была многим лишь фальшью, кашей реального, ошибочного и целенаправленно искаженного мира, и, по совместительству, способом общества скрыть от подрастающего потомства те ошибки, которые, обрастая своекорыстными связями, стали основой как определённого социального устройства, так и касались самих принципов разделения общества. То есть знания, по-сути своей, всё больше представляют собой набор оправданий и априорных принципов тех уникальных, индивидуальных и однобоких качеств, которым должен соответствовать (для признания) и которые отличают индивида одной страты от другой, но и, если посмотреть на это извне, в конечном счёте, отличают человека той самой высокой культуры от низкой, где одному доступны инструменты социальной мобильности, а другому - нет.
Современное воспитание и культура не готовит человека к мысли о своей целостности, не представляет ему возможность не делить свою жизнь на тайминги (час дела-потехи), строго разрываясь на увлечения и занятия, а также не заботится этой самостоятельной связностью его собственных помыслов, притязаний, желаний, где ему уготовано жить в мире с высчитанными, установленными критериями пользы и дела. Наоборот, его уверяют, что всё это сложное и затратное сочленение - одна сплошная морока и боль, у которой нет никакой внятной цели, и, самое главное, ему в этом не придётся ждать ни от кого помощи. Бойся оказаться один. Здесь ему разрывают любые связи, кроме утилитарных и функциональных. Человек, прошедший только процесс утилитарного воспитания и образования, может быть полезен и принадлежать только обществу, но не другому человеку. Он лишён этой возможности играть на более тонких и вкрадчивых интеллектуальных гранях, меня взгляд на диспозицию другого, из под иного угла его положения, статуса и мирощущения. Здесь же проходит первый этап социальной обработки: людей затратных, с точки зрения обучения и социализации, просто выбрасывают на помойку, избавляясь от таковых под давлением образовательных систем.
Положительный момент этого внешнего прессинга - эти упущенные ошибки этого не случившегося «воспитания», которые, со всеми своими оговорками и мнимыми псевдо-детскими упущениями, мягкостями, скрывают от ребёнка вовсе не какую-то пошлую и неверную информацию, но те логические ошибки воспитателей, которые сами стали, внутри головы субъекта, тем тёмным, не рефлексируемым пятном, за коим пряталось скрываемое корыстное нутро общество. Где, среди этих воспитательных причин, не было и нет никаких благих намерений. И здесь моя полая, оставленная обществом натура стала способом самостоятельного выбора своей подражаемой группы, типа культуры, быта, мышления, и дало мне право свободы. Но есть и отрицательный момент, когда, под общим подновлением функций, я потерял интерес к самому обществу: мне оно не нравится и не может понравиться. Я был оставлен им вне его тела, и вынужден смотреть извне на все события внутри, и, ощущая утрату этой связи, не желаю тяготиться этим, вынужденно, порывая с ним всякую связь. Более того. Эту всякая, пусть и возникающая вновь, связь, вызывает у меня приступы раздражения и злобы, словно мою ногу, тайно, желает обхватить ядовитый плющ. Таким образом, моя свобода оказывается заложником и следствием той пустоты, что я окружён, и в этом она и неполноценна: в пустоте нечем распоряжаться, не к чему прикладывать усилия.
Однако, с другой стороны, стоит сказать и о том, что сама эта первоначальная и высокая культура, о которой принято сейчас говорить, была многим лишь фальшью, кашей реального, ошибочного и целенаправленно искаженного мира, и, по совместительству, способом общества скрыть от подрастающего потомства те ошибки, которые, обрастая своекорыстными связями, стали основой как определённого социального устройства, так и касались самих принципов разделения общества. То есть знания, по-сути своей, всё больше представляют собой набор оправданий и априорных принципов тех уникальных, индивидуальных и однобоких качеств, которым должен соответствовать (для признания) и которые отличают индивида одной страты от другой, но и, если посмотреть на это извне, в конечном счёте, отличают человека той самой высокой культуры от низкой, где одному доступны инструменты социальной мобильности, а другому - нет.
Современное воспитание и культура не готовит человека к мысли о своей целостности, не представляет ему возможность не делить свою жизнь на тайминги (час дела-потехи), строго разрываясь на увлечения и занятия, а также не заботится этой самостоятельной связностью его собственных помыслов, притязаний, желаний, где ему уготовано жить в мире с высчитанными, установленными критериями пользы и дела. Наоборот, его уверяют, что всё это сложное и затратное сочленение - одна сплошная морока и боль, у которой нет никакой внятной цели, и, самое главное, ему в этом не придётся ждать ни от кого помощи. Бойся оказаться один. Здесь ему разрывают любые связи, кроме утилитарных и функциональных. Человек, прошедший только процесс утилитарного воспитания и образования, может быть полезен и принадлежать только обществу, но не другому человеку. Он лишён этой возможности играть на более тонких и вкрадчивых интеллектуальных гранях, меня взгляд на диспозицию другого, из под иного угла его положения, статуса и мирощущения. Здесь же проходит первый этап социальной обработки: людей затратных, с точки зрения обучения и социализации, просто выбрасывают на помойку, избавляясь от таковых под давлением образовательных систем.
Положительный момент этого внешнего прессинга - эти упущенные ошибки этого не случившегося «воспитания», которые, со всеми своими оговорками и мнимыми псевдо-детскими упущениями, мягкостями, скрывают от ребёнка вовсе не какую-то пошлую и неверную информацию, но те логические ошибки воспитателей, которые сами стали, внутри головы субъекта, тем тёмным, не рефлексируемым пятном, за коим пряталось скрываемое корыстное нутро общество. Где, среди этих воспитательных причин, не было и нет никаких благих намерений. И здесь моя полая, оставленная обществом натура стала способом самостоятельного выбора своей подражаемой группы, типа культуры, быта, мышления, и дало мне право свободы. Но есть и отрицательный момент, когда, под общим подновлением функций, я потерял интерес к самому обществу: мне оно не нравится и не может понравиться. Я был оставлен им вне его тела, и вынужден смотреть извне на все события внутри, и, ощущая утрату этой связи, не желаю тяготиться этим, вынужденно, порывая с ним всякую связь. Более того. Эту всякая, пусть и возникающая вновь, связь, вызывает у меня приступы раздражения и злобы, словно мою ногу, тайно, желает обхватить ядовитый плющ. Таким образом, моя свобода оказывается заложником и следствием той пустоты, что я окружён, и в этом она и неполноценна: в пустоте нечем распоряжаться, не к чему прикладывать усилия.