Т. Толстая и медведи
Вот умеет она писать. О какой ерунде не писала бы, каждый раз радуешься буквам.
Хотя она наловчилась ежегодно книжки из текстов из своего фб составлять, оставлю у себя:
У медведя этого когда-то были глаза из особой карей стекляшечки, и радужка была и зрачок. Сам он был серым, жестким, жесткошерстным. Я его любила.
Потом прошла целая жизнь, и я купила себе собственную квартиру в Питере и ходила по родительской квартире, забирая свои вещи и книжки и выпрашивая у мамы красивые коробочки и старинные тряпочки из чемоданов. Они совершенно никому не были нужны, ни маме, ни мне, но я люблю ненужные вещи. Весь прагматический, коммерческий, манипуляторский смысл из них уже улетучился, польза выветрилась и обнажилась душа предмета, его настоящая суть, то, что до поры было скрыто суетой и шумом идущих дней.
И роясь в чулане, среди каких-то рогож и старых лыжных палок, которые тоже никто не решался выбросить, в простенке между сундуком и стеной я нашарила медведя, вернее, то, что от него осталось: деревянный остов, оклеенный жесткой шерстью, одна-единственная верхняя лапа, пуговица вместо одного глаза, а вместо второго - просто висящие черные нитки.
Я схватила его, я прижала его к себе, стиснула пыльное шерстистое тельце, зажмурилась, чтобы не залить его внезапно хлынувшим потоком слез и стояла там, в духоте, тесноте и полутьме, слыша только бешеный стук своего сердца. А может быть, медведева сердца, не знаю.
Это с чем сравнить? Это, наверно, так: вот у тебя дети, им уже сорок лет, и ты привыкаешь к этому и с этим живешь; а потом ты забираешься в чулан, и там, оказывается, вот он - твой ребенок, каким он был когда-то, - полуторагодовалый, еще не говорящий, пахнущий кашкой и яблочком, зарёванный, потерявшийся и найденный, все эти десятилетия ждавший тебя в простенке, за сундуком. не умея позвать, и вот дождавшийся.
Я забрала его на свою новую квартиру. Все там было оскорбительно новое, в смысле - чужое, купленное у антикваров и старьевщиков, принадлежавшее раньше другим людям и не привыкшее к моим стенам. Я как могла, смягчала эти чужие комоды и буфеты мамиными коробками и тряпками. Медведя я положила на кровать, не знала, что с ним делать.
Ночью я спала, обняв его, и он слабо обнимал меня своей единственной лапой. Ночь была летняя, белая, не ночь, а тоска, кисея с мутными сумерками. От медведя пахло пылью, пылью, старостью, увечьем, десятилетиями, тысячелетиями. Открывая ночью глаза, в подводном свете белой полуночи я видела черные нитки, висевшие из его бедной глазницы. Я гладила его деревянную голову, она была в шрамах. Трогала его уши.
Нет, думала я, так нельзя. Есть такой рассказ у Фолкнера, - "Роза для Эмили". Про женщину, которая отравила своего возлюбленного, чтобы он от нее не ушел, а потом заперлась с ним в своем доме и не выходила оттуда сорок лет и до смерти. А после ее смерти нашли комнату, где лежал в позе любви скелет в сгнившей ночной рубашке, а рядом, на примятой подушке - длинный седой волос.
Утром я уехала в Москву. А когда вернулась через месяц, медведя уже не было. Ни на кровати, ни под кроватью, ни в шкафах, ни на антресолях. Нигде. Вообще нигде.
А это про наших медведей.
У меня был маленький желтый медведь. Папа из командировки привез. По телефону плохо расслышал ответ на свой вопрос: что привезти?
Вместо книжки привез мишку.
А у сестры было несколько, подаренных ее ухажерами. Они жили на диване. Когда папа стелил постель, он пересаживал по очереди на кресло. Всегда разговаривал с ними, вежливо обращаясь по имени. С именами дело обстояло до банальности просто. Это были фамилии дарителей.
Барский- шоколадного цвета, Понежа- большой, лохматый светлый.
Барский застенчиво молчал, Понежа всегда отвечал протяжным рыком.
А у вас были медведи?
Или мягкие игрушки, дожившие до сегодняшнего дня?
Наташину Читу- одноглазую обезьяну притащила из Москвы и отвезла ей в Женеву. Чита живет в контейнере под их большой кроватью.
Хотя она наловчилась ежегодно книжки из текстов из своего фб составлять, оставлю у себя:
У медведя этого когда-то были глаза из особой карей стекляшечки, и радужка была и зрачок. Сам он был серым, жестким, жесткошерстным. Я его любила.
Потом прошла целая жизнь, и я купила себе собственную квартиру в Питере и ходила по родительской квартире, забирая свои вещи и книжки и выпрашивая у мамы красивые коробочки и старинные тряпочки из чемоданов. Они совершенно никому не были нужны, ни маме, ни мне, но я люблю ненужные вещи. Весь прагматический, коммерческий, манипуляторский смысл из них уже улетучился, польза выветрилась и обнажилась душа предмета, его настоящая суть, то, что до поры было скрыто суетой и шумом идущих дней.
И роясь в чулане, среди каких-то рогож и старых лыжных палок, которые тоже никто не решался выбросить, в простенке между сундуком и стеной я нашарила медведя, вернее, то, что от него осталось: деревянный остов, оклеенный жесткой шерстью, одна-единственная верхняя лапа, пуговица вместо одного глаза, а вместо второго - просто висящие черные нитки.
Я схватила его, я прижала его к себе, стиснула пыльное шерстистое тельце, зажмурилась, чтобы не залить его внезапно хлынувшим потоком слез и стояла там, в духоте, тесноте и полутьме, слыша только бешеный стук своего сердца. А может быть, медведева сердца, не знаю.
Это с чем сравнить? Это, наверно, так: вот у тебя дети, им уже сорок лет, и ты привыкаешь к этому и с этим живешь; а потом ты забираешься в чулан, и там, оказывается, вот он - твой ребенок, каким он был когда-то, - полуторагодовалый, еще не говорящий, пахнущий кашкой и яблочком, зарёванный, потерявшийся и найденный, все эти десятилетия ждавший тебя в простенке, за сундуком. не умея позвать, и вот дождавшийся.
Я забрала его на свою новую квартиру. Все там было оскорбительно новое, в смысле - чужое, купленное у антикваров и старьевщиков, принадлежавшее раньше другим людям и не привыкшее к моим стенам. Я как могла, смягчала эти чужие комоды и буфеты мамиными коробками и тряпками. Медведя я положила на кровать, не знала, что с ним делать.
Ночью я спала, обняв его, и он слабо обнимал меня своей единственной лапой. Ночь была летняя, белая, не ночь, а тоска, кисея с мутными сумерками. От медведя пахло пылью, пылью, старостью, увечьем, десятилетиями, тысячелетиями. Открывая ночью глаза, в подводном свете белой полуночи я видела черные нитки, висевшие из его бедной глазницы. Я гладила его деревянную голову, она была в шрамах. Трогала его уши.
Нет, думала я, так нельзя. Есть такой рассказ у Фолкнера, - "Роза для Эмили". Про женщину, которая отравила своего возлюбленного, чтобы он от нее не ушел, а потом заперлась с ним в своем доме и не выходила оттуда сорок лет и до смерти. А после ее смерти нашли комнату, где лежал в позе любви скелет в сгнившей ночной рубашке, а рядом, на примятой подушке - длинный седой волос.
Утром я уехала в Москву. А когда вернулась через месяц, медведя уже не было. Ни на кровати, ни под кроватью, ни в шкафах, ни на антресолях. Нигде. Вообще нигде.
А это про наших медведей.
У меня был маленький желтый медведь. Папа из командировки привез. По телефону плохо расслышал ответ на свой вопрос: что привезти?
Вместо книжки привез мишку.
А у сестры было несколько, подаренных ее ухажерами. Они жили на диване. Когда папа стелил постель, он пересаживал по очереди на кресло. Всегда разговаривал с ними, вежливо обращаясь по имени. С именами дело обстояло до банальности просто. Это были фамилии дарителей.
Барский- шоколадного цвета, Понежа- большой, лохматый светлый.
Барский застенчиво молчал, Понежа всегда отвечал протяжным рыком.
А у вас были медведи?
Или мягкие игрушки, дожившие до сегодняшнего дня?
Наташину Читу- одноглазую обезьяну притащила из Москвы и отвезла ей в Женеву. Чита живет в контейнере под их большой кроватью.