The immigrant
Хоакин Феникс, Марион Котияр, специальный выбор Каннского фестиваля, Нью-Йорк периода великой депрессии, тяжелая судьба эмигрантов, 87% на Гнилых Помидорах - а получилось унылая притча. Было бы хоть какое-то новшество, но оказалось уже пройденное и в худшем варианте излюбленной темы Фон Триера. А именно, христианское самопожертвование женщины, обусловленное путем из падшей в святую, через всепрощение мужика-сутенера.
Показательно, что главных героинь грехоподобно зовут Евой и Магдой, а гадкого главного героя, которого текст отказывается очернять, цветасто назвали Бруно. Мог бы получится интересный фильм про идентификацию жертвы с агрессором и освобождением от него, а получилось иезуитское морализаторство про то, что все достойны покаяния, даже распоследние мерзавцы.
Бедная полячка Ева застревает на Эллис Айленде после побега из объятой войной Европы, где родителей зарезали у нее на глазах. Ее сестру Магду не пускают в землю обетованную по подозрению в туберкулезе и запирают в диспансере, а саму Еву не желают пускать в Новый Мир по подозрению в распутничестве на корабле. Из лап злых чиновников Еву вызволяет еврей-комбинатор Бруно, который ненавязчиво предлагает ей хлеб и кров взамен на ее активное участие в кабаре-борделе, заведующей которого неожиденно оказывается Елена Соловей (видать, сказывается буквальная аллюзия на "рабу любви"). Деньги, вырученные за торговлю телом Евы, Бруно благородно предлагает делить пополам. С их помощью Ева сможет забашлять чиновникам и вызволить больную сестру. Ева, бледна и большеглаза, выразительно молчит и покорно несет свой крест, сперва отмазывается и совершает попытки побега, которым никто не препятствует, но потом, выяснив, что местные зажиточные тетя с дядей за одно с чиновниками и помогать ей не собираются, соглашается на проституцию. Между тем Бруно безумно влюбляется в свою новую звезду, но любовь его платоническая, и он не склоняет ее к сексуальным отношениям с самим собой, и очень страдает, наблюдая за промискуитетом возлюбленной. Потом на сцене появляется обаятельный кузен и противник Бруно, под чары которого попадает Ева. Далее зрителая озадачивают вопросом, кто злодейственней - честный сутенер Бруно, преданно заботящийся о своих девочках, или лживый, безответственный и импульсивный кузен, который хочет для Евы лучшей жизни, но ничего для этого не делает. Покуда зритель размышляет над вопросами добра и зла и сложностью мужской натуры, Ева направляется в костел, где исповедуется, и получает мораль сей басни из уст пастора: все люди заслуживают прощения. Осененная Ева понимает, что никто ее не заставлял грехопадать, что это было исключительно ее решением, и что заслужить прощения от господа и себя самой она может только если смягчит свое сердце и простит сутенера Бруно, возлюбив. Сомнительная логика подобного вывода подвергается еще одному искушению: Бруно в пылу драки убивает кузена, и превращается из просто сутенера в ажно убийцу, тем самым умножив свои грехи, делая путь к его прощению гораздо сложнее. Но Ева героически работает над собой, и даже несмотря на тот факт, что Бруно и ее вмешивает в преступление, а потом еще и признается, что благодаря его козням Еву и Магду изначально задержали таможенники, она прощает злодея, и проникается к нему любовью. Тут до нее доходит, что деньги на вызволение сестры можно было попросить у тети, чем она и занимается, а озадаченный зритель между тем недоумевает, почему эта идея не пришла ей в голову прежде, чем она стала проститукой, и ему, зрителю, очень хочется Еву обвинить если не в промискуитете, то по крайней мере в тупости. Все это библейство завершается чудесным кадром (лучшее, что было за два часа пленки) в котором Ева с Магдой уплывают на лодке в новую жизнь, а Бруно удаляется сдаваться полиции или что-то в этом роде, и идут они разными дорогами, разделяемыми оконной рамой, красноречиво крестообразнoй.
Перед нами классический пример двухголосого текста, в котором та высокая мораль, которая очевидна, забивает менее очевидное, но при этом не менее вопиющее отсутствие морали.
Снаружи находится христианская мораль. Злодеев надо прощать, все заслужили искупление, грехи искупаются любовью. И это хорошо и дидактично.
На изнанке же находится классическая сексистская аморальность. Источник греха (первородного и всех остальных в придачу) - женщина с говорящим именем Ева. Репрезентация женщины дуальна - святая и шлюха, третьего не дано. В ее руках, а не в руках покаящегося абьюзора, находится и ключ для самого абьюзера к небесным вратам. Без разницы, покается абьюзер или нет, признает ли свои грехи или продолжит творить гадости, ему будет свет, если его простит жертва - ведь на ней ответственность. Жертва в женском лице должна не только страдать, не пикнув, но и говорить спасибо за свои страдания, ибо они - благостные испытания на ее пути к высокому. Женщина должна быть пассивной, когда от нее того требуют, и активной, когда требуют. Они никогда не агент собственной воли, а действует согласно обстоятельствам, в отличии от асертивного абьюзера-мужчины. Это нехорошо и недидактично, и если бы я могла, то заставила бы всех читать тексты наизнанаку, чтобы они оборачивались дидактичными. Но я не могу.
При этом напрашивается вопрос к режиссеру и сценаристу (не говоря уже о коллегии жюри Каннов) из области... как бы это помягче сказать... уважения к половине человечества. Потому что из кинозала зритель выходит со стойким ощущением, что жещин надо как можно сильнее обидеть, чтобы они прониклись великими ценностями, такими как религия, прощение, любовь к ближнему и к самим себе. По сути самому зрителю отводится позиция жертвы, больной стогкольским синдромом, ибо текст лишает его права ненавидеть и давать отпор абьюзеру, ведь главная героиня, чьими глазами мы смотрим на это безобразие, отказывается от таких необходимых для самосохранения чувств как злость и агрессия. Она изолирует эти эмоции, и заменяет их на идеализированное всепрощение и любовь к своему гонителю, полностью отказываясь от собственных недовольств.
Теоретически можно было бы поразмышлять над нешуточной дилеммой: являются ли христианские ценности благом для психического здоровья индивида? Но и этого шанса зритель лишен, потому как текст, а не Ева, грешат двойной моралью. Ева, вместе со зрителями, вынуждена амбивалентничать касательно характера Бруно, склоняясь к тому, что, возможно, он не так уж ужасен, как казалось с первого взгляда, тем более, что кузен еще хуже. Иными словами, текст сознательно вводит нас в заблуждение и помутнее рассудка, размывая простую и общечеловеческуй шкалу про хорошо и плохо. Бруно практически не совершает над ней физического насилия, но разве ментальное насилие сильного и авторитарного над слабым и неимущим намного лучше? И да, это именно то, что происходит в голове жертвы, и с точки зрения психологии все правильно, но разрешение вопроса поражает терапевтической ересью. В общем, с точки зрения феминизма, мрак полный.
Но и с точки зрения иудаизма тоже. Как известно, задолго до подставления правой щеки, в Ветхом Завете говорится про око за око. Но и более поздние еврейские тексты, касающиеся приближающегося Судного Дня, становятся на сторону жертвы, защищая ее. Покаяние в иудаизме уготовно тому, кто готов просить прощения, а не только прощать.
В этом контексте, хочется добавить, что у Мэри-Сьюx типа вышеупомянутой "Чужестранки", два преимущества над подобными серьезными философскими текстами:
1. Их пишут женщины.
2. Мораль у них однобока: попав в лапы абьюзера, отважно и очаровательно бей его сковородкой по башке.
Показательно, что главных героинь грехоподобно зовут Евой и Магдой, а гадкого главного героя, которого текст отказывается очернять, цветасто назвали Бруно. Мог бы получится интересный фильм про идентификацию жертвы с агрессором и освобождением от него, а получилось иезуитское морализаторство про то, что все достойны покаяния, даже распоследние мерзавцы.
Бедная полячка Ева застревает на Эллис Айленде после побега из объятой войной Европы, где родителей зарезали у нее на глазах. Ее сестру Магду не пускают в землю обетованную по подозрению в туберкулезе и запирают в диспансере, а саму Еву не желают пускать в Новый Мир по подозрению в распутничестве на корабле. Из лап злых чиновников Еву вызволяет еврей-комбинатор Бруно, который ненавязчиво предлагает ей хлеб и кров взамен на ее активное участие в кабаре-борделе, заведующей которого неожиденно оказывается Елена Соловей (видать, сказывается буквальная аллюзия на "рабу любви"). Деньги, вырученные за торговлю телом Евы, Бруно благородно предлагает делить пополам. С их помощью Ева сможет забашлять чиновникам и вызволить больную сестру. Ева, бледна и большеглаза, выразительно молчит и покорно несет свой крест, сперва отмазывается и совершает попытки побега, которым никто не препятствует, но потом, выяснив, что местные зажиточные тетя с дядей за одно с чиновниками и помогать ей не собираются, соглашается на проституцию. Между тем Бруно безумно влюбляется в свою новую звезду, но любовь его платоническая, и он не склоняет ее к сексуальным отношениям с самим собой, и очень страдает, наблюдая за промискуитетом возлюбленной. Потом на сцене появляется обаятельный кузен и противник Бруно, под чары которого попадает Ева. Далее зрителая озадачивают вопросом, кто злодейственней - честный сутенер Бруно, преданно заботящийся о своих девочках, или лживый, безответственный и импульсивный кузен, который хочет для Евы лучшей жизни, но ничего для этого не делает. Покуда зритель размышляет над вопросами добра и зла и сложностью мужской натуры, Ева направляется в костел, где исповедуется, и получает мораль сей басни из уст пастора: все люди заслуживают прощения. Осененная Ева понимает, что никто ее не заставлял грехопадать, что это было исключительно ее решением, и что заслужить прощения от господа и себя самой она может только если смягчит свое сердце и простит сутенера Бруно, возлюбив. Сомнительная логика подобного вывода подвергается еще одному искушению: Бруно в пылу драки убивает кузена, и превращается из просто сутенера в ажно убийцу, тем самым умножив свои грехи, делая путь к его прощению гораздо сложнее. Но Ева героически работает над собой, и даже несмотря на тот факт, что Бруно и ее вмешивает в преступление, а потом еще и признается, что благодаря его козням Еву и Магду изначально задержали таможенники, она прощает злодея, и проникается к нему любовью. Тут до нее доходит, что деньги на вызволение сестры можно было попросить у тети, чем она и занимается, а озадаченный зритель между тем недоумевает, почему эта идея не пришла ей в голову прежде, чем она стала проститукой, и ему, зрителю, очень хочется Еву обвинить если не в промискуитете, то по крайней мере в тупости. Все это библейство завершается чудесным кадром (лучшее, что было за два часа пленки) в котором Ева с Магдой уплывают на лодке в новую жизнь, а Бруно удаляется сдаваться полиции или что-то в этом роде, и идут они разными дорогами, разделяемыми оконной рамой, красноречиво крестообразнoй.
Перед нами классический пример двухголосого текста, в котором та высокая мораль, которая очевидна, забивает менее очевидное, но при этом не менее вопиющее отсутствие морали.
Снаружи находится христианская мораль. Злодеев надо прощать, все заслужили искупление, грехи искупаются любовью. И это хорошо и дидактично.
На изнанке же находится классическая сексистская аморальность. Источник греха (первородного и всех остальных в придачу) - женщина с говорящим именем Ева. Репрезентация женщины дуальна - святая и шлюха, третьего не дано. В ее руках, а не в руках покаящегося абьюзора, находится и ключ для самого абьюзера к небесным вратам. Без разницы, покается абьюзер или нет, признает ли свои грехи или продолжит творить гадости, ему будет свет, если его простит жертва - ведь на ней ответственность. Жертва в женском лице должна не только страдать, не пикнув, но и говорить спасибо за свои страдания, ибо они - благостные испытания на ее пути к высокому. Женщина должна быть пассивной, когда от нее того требуют, и активной, когда требуют. Они никогда не агент собственной воли, а действует согласно обстоятельствам, в отличии от асертивного абьюзера-мужчины. Это нехорошо и недидактично, и если бы я могла, то заставила бы всех читать тексты наизнанаку, чтобы они оборачивались дидактичными. Но я не могу.
При этом напрашивается вопрос к режиссеру и сценаристу (не говоря уже о коллегии жюри Каннов) из области... как бы это помягче сказать... уважения к половине человечества. Потому что из кинозала зритель выходит со стойким ощущением, что жещин надо как можно сильнее обидеть, чтобы они прониклись великими ценностями, такими как религия, прощение, любовь к ближнему и к самим себе. По сути самому зрителю отводится позиция жертвы, больной стогкольским синдромом, ибо текст лишает его права ненавидеть и давать отпор абьюзеру, ведь главная героиня, чьими глазами мы смотрим на это безобразие, отказывается от таких необходимых для самосохранения чувств как злость и агрессия. Она изолирует эти эмоции, и заменяет их на идеализированное всепрощение и любовь к своему гонителю, полностью отказываясь от собственных недовольств.
Теоретически можно было бы поразмышлять над нешуточной дилеммой: являются ли христианские ценности благом для психического здоровья индивида? Но и этого шанса зритель лишен, потому как текст, а не Ева, грешат двойной моралью. Ева, вместе со зрителями, вынуждена амбивалентничать касательно характера Бруно, склоняясь к тому, что, возможно, он не так уж ужасен, как казалось с первого взгляда, тем более, что кузен еще хуже. Иными словами, текст сознательно вводит нас в заблуждение и помутнее рассудка, размывая простую и общечеловеческуй шкалу про хорошо и плохо. Бруно практически не совершает над ней физического насилия, но разве ментальное насилие сильного и авторитарного над слабым и неимущим намного лучше? И да, это именно то, что происходит в голове жертвы, и с точки зрения психологии все правильно, но разрешение вопроса поражает терапевтической ересью. В общем, с точки зрения феминизма, мрак полный.
Но и с точки зрения иудаизма тоже. Как известно, задолго до подставления правой щеки, в Ветхом Завете говорится про око за око. Но и более поздние еврейские тексты, касающиеся приближающегося Судного Дня, становятся на сторону жертвы, защищая ее. Покаяние в иудаизме уготовно тому, кто готов просить прощения, а не только прощать.
В этом контексте, хочется добавить, что у Мэри-Сьюx типа вышеупомянутой "Чужестранки", два преимущества над подобными серьезными философскими текстами:
1. Их пишут женщины.
2. Мораль у них однобока: попав в лапы абьюзера, отважно и очаровательно бей его сковородкой по башке.