Исправление
Когда мне было четырнадцать лет, и я была в десятый раз влюблена, я еще не знала, что любовь - не только с первого взгляда, не только раз и навсегда, не только такая игра, в которой выигравшему достается смерть. Я тогда не знала, что между черным и белым бывает радуга, и не могла различить в глазах мальчика, который любил меня, свою собственную любовь. В общем, когда я поняла, что наступил десятый раз, было уже слишком поздно.
Фишман был моим самым-самым лучшим другом. Мы вместе катались на велосипедах по сонному городу, с ним я выпила первый глоток шампанского, впервые опоздала домой, впервые коснулась руками чужих, мальчиковых волос. Мне хотелось бы написать, что с ним я впервые коснулась губами чужих мальчиковых губ, но это было бы исторической неправдой. Я не целовалась с ним до тех пор, когда было уже совсем поздно и ничего нельзя было изменить, но наш нереализованный роман будоражил потребности в гештальте наших общих друзей, и они таки заставили нас поцеловаться во время игры в бутылочку. Я помню этот поцелуй, и помню, как мне хотелось, чтобы исчезли все вокруг, чтобы потушили свет, чтобы длилось вечно, но счет хором до десяти закончился, и он снова стал тем, с кем уже поздно. A после поцелуя, осталось лишь ощущение запачканности и поруганности светлейших чувств, отданных на потеху глумливого общества.
Он же был просто Фишманом, единственным пацаном среди толпы девчонок. Худым мальчишкой в очках, слишком худым, слишком мальчишкой, слишком невзрачным, чтобы я осмелилась показаться с ним на виду у всех, держась за руки. Для меня никогда не была тайной его влюбленность, но я ей даже не гордилась, ведь это всего лишь Фишман.
Он умел меня рассмешить до коликов в животе, я поверяла ему все свои секреты и тайны, мы говорили часами по телефону, и он ждал со мной свидания с Ициком Абадой, который так и не появился. С ним было легко и просто, как бывает с настоящим друзьями, с которыми дышишь в унисон, как бывает со здоровыми детьми, у которых здоровая организация личности, правильные еврейские родители и много сил, оптимизма и много хороших объектов внутри, тепла, света и чувства юмора.
- Фишман, ты козел!
- Шкафович, ты дура!
- Сам дурак!
- Хочешь, я тебя поцелую?
- Пошел к черту!
Мы собирали вместе дрова для костра на Лаг Баомер и жгли костер за домом моей бабушки, где простаивалась речка-вонючка Фуара. Мы ели перченую пиццу в городском парке, окрещенном "графским", над которым закатное небо всегда было кроваво красным. Мы учились в вечерней школе "Шитон", играли в ЧГК, встречались тайком в школьной библиотеке, снимали на видеокамеру смешные клипы. и играли в роман, в котором мне досталась роль неприступной дамы, а Фишману - роль безнадежно влюбленного рыцаря.
Рядом с Фишманом меня настигла та удивительная пора, в которой девочка превратилась в девушку. Я помню день и час, в котором во меня заиграл гормон, но этот гормон почему-то упорно отказывался видеть в Фишмане нечто большее, чем друга, и я решила начать жизнь полную приключений и поцеловалась с Мораном, который в тот же день, под духотой одеяла, поцеловал и меня и Шлангу, покуда бледный и трясущийся Фишман мялся у аквариума, рассматривая рыбок. Так что история первого поцелуя у нас со Шлангой получилась совершенно не романтической, и одной на двоих.
- Фишман, когда ты наконец расскажешь Вичке о своих чувствах? - спрашивали все в моем присутствии. Фишман делал вид, что не смущен, и отшучивался. Мне тоже страсть как хотелось узнать, почему он так долго молчит, год, два молчит, ходит вокруг да около, все намекает, вздыхает и намекает, и ведь настоящая девушка не может первой сделать шаг, да и зачем мне это нужно? Такая прекрасная я не может встречаться с таким непрекрасным Фишманом. Мезальянс. И я хихикала вместе со всеми, подначивая Фишмана.
Я встечалась три дня с Артемом, который подарил мне шелковое сердечко, неделю с Димой, который не хотел меня, чуть было не встречалась с Леней, который встречался со Шлангой, а Фишман смотрел на все это с невысказанным укором, и начал встречаться с Товой.
Хотелось бы написать, что тут меня и накрыло, но и это было бы ложью. Я влюблялась в Фишмана медленно и тягуче. Точнее даже не влюблялась, а начинала узнавать в себе чувство, которое было там всегда, но я еще не знала, что эта десятая детская влюбленность на самом деле первая юношеская любовь.
И чем сильнее я распознавала в себе любовь к Фишману, тем дальше он от меня ускользал. На вечеринках он приглашал на медленный танец других девчонок, звонил все реже, вообще перестал на меня смотреть и не приглашал к себе домой, когда родители уезжали в отпуск. Внезапно выяснилось, что Фишман - кавалер желанный и весьма привлекательный, что он умеет флиртовать, что с ним легко и приятно не только мне, но и другим девчонкам.
Внезапно выяснилось, что у Фишмана безумно прекрасная белозубая улыбка, в которой отражался весь его внутренний мир - открытый, простой, но с хитринкой, веселый и прозрачный, незамутненный теми мрачными порывами и адскими демонами, которые терзали внутренний мир Вички Шкафович. Эта светлая улыбка, открывшаяся мне однажды, напрочь лишила меня последней толики покоя, и преследовала меня везде и всюду чеширским котом.
Мне сложно сказать, когда именно все началось портиться. Возможно, это случилось, когда мы со Шлангой купили Фишману на день рождение собаку, окрещенную Миледи, не спросив разрешения у фишмановских родителей, потому что это было сюрпризом. Собака написала на ковер в гостиной, в последствии чего Фишман был строго наказан. Может быть переломным моментом в нашем весеннем периоде стал неприступный синеглазый Миша Ройзман, голубая мечта всех школьниц, который появился в Шитоне небесным ангелом и затмил собою не только Фишмана, но и учителя математики Давида. Может быть виной началу нашего конца стала сама Това, которая оказалась смелее нас обоих, и в один прекрасный день заявилась к Фишману домой, и набросилась на него, а Фишман не смог ей отказать, будучи юношей высокоблагородным, и в итоге остался с ней надолго. Трудно сказать, но до сих пор бурный период наших отношений в моей памяти разделяется на "до" и "после", на золотой век, и период заката.
Вместе с любовью во мне проснулись жгучая ярость, ядовитая ревность и острое ощущение потери чего-то важного и жизненно необходимого. Я страдала в тишине, убивая Фишмана в своих историях, написанных в чулане, и издевалась над ним публично, оскорбляя, презирая и игнорируя.
На одном из пикников у Фуары я носилась с шампуром, грозя себя заколоть. Фишман благоразумно пытался отобрать шампур, и случайно въехал мне кулаком по челюсти. Моей ярости не было предела, и я настолько озверела, что вообще перестала Фишману звонить. Я мстила ему жестоко и безобразно. Я обвиняла его во всех смертных грехах, навешивая на него ответственность за поломанный игрушечный танк моего брата Феликса, за каждый проигрыш в Брейн Ринге, за каждую неудачную вечеринку. Однажды я решила обратить свою месть в активное действие, и разобрала на части любимый фишманов ночник.
Но Фишман, казалось, вообще перестал обращать внимание на мое отреагирование вовне, крутил пальцем у виска и полностью увлекся своим романом с Товой. И только изредка, мне удавалось засечь несколько расстроенный взгляд, обращенный ко мне, скрытый за его неизменной иронической улыбкой.
Моя любовь росла дико и буйно, превращалась в страсть и желание, имени которым я тогда еще не знала. Я любила в нем друга, и любила в нем мальчика, который превращался в юношу, я скучала по тому времени, когда мне было так хорошо с ним, что можно было провести целый день и не заметить, как наступил вечер, я скучала по его плохо скрываемому обожанию, по его прикосновениям невзначай, по его скабрезным шуточкам. Я запоминала его нежный, почти женственный запах, и зубрила его ночами наизусть. Мое сердце колотилось учащенно, когда его тонкий силуэт появлялся на зебре по дороге к Графскому парку, и когда не появлялся, и я ненавидела свое сердце, как ненавидела очки Фишмана, его мутные глаза и волосы неопределенного цвета, его безынциативность, дурашливость, трусость и немужественность. Как можно было влюбиться в этого недоросля? Моя любовь полностью перечеркивала все истории, которые я рассказывала себе о себе, все мои возвышенные идеалы, всю мою картину мира внутреннего и внешнего.
Однажды я не выдержала и позвонила ему посреди ночи, после долгих и невыносимых терзаний, решив ему открыться.
- Фишман...
- Вичка?
- Я хотела сказать тебе...
- Почему ты не спишь, у тебя опять любовники?
Фишман опять все испортил.
- Фишман, ты козел!
- Скажешь психиатру.
- Ты можешь хоть раз быть серьезным?
- В такое время суток явно нет. Но что ты там хотела сказать?
- Ничего особенного. Хотела узнать, придешь ли ты на вечеринку к Шланге.
- Посмотрим, спрошу у Товы,
Я прорыдала всю ночь, наконец поняв, что Фишмана я потеряла навсегда. Я решила, что брошу это гиблое дело. И бросила. Я начала встречаться с Феликсом, и провстречалась с ним три с половиной года, ненавидя каждую минуту из этих трех с половиной лет.
Фишман еще некоторое время мелькал кое-где, и когда я была уже серьезной, взрослой и уверенной в себе восемнадцатилетней фам-фаталь, и мы встретились в русском ресторане "Москва" я пригласила его на медленный танец. Я прижималась к Фишману изо всех сил всем своим взрослым и серьезным телом, но он шутил, прикалывался, и спрашивал, когда же я наконец его поцелую. "Да хоть прямо сейчас!", отвечала я со всей глубиной своей серьезности, а Фишман ржал и говорил, интересно, что о таком разврате подумает Феликс. Я была оскорблена до самого мозга своих привлекательных костей, и возненавидела Фишмана в сто раз больше.
Я ненавидела его так долго, что забыла, почему я его ненавижу, и когда я ворошила воспоминания о Фишмане много лет спустя, почему-то во мне рождалась совсем даже не ненависть, а горьковатый привкус истории, которая могла бы быть иной, запах весеней зелени на тихих улочках, красное небо над Графским парком, велосипеды, шелковистые волосы у меня под пальцами, яркая белозубая улыбка мальчика, который первым увидел во мне женщину.
- Ты меня поцелуешь?
- Ни за что.
- Тогда обними.
- Ну ладно.
И мы стоим посреди улицы, одной рукой вцепившись в велосипеды, а другой друг в друга, и жарко, и странно, и так ново и незнакомо то чувство, которое зарождается где-то в самой глубине позвоночника, что вроде как распахиваются небеса и готовы поглотить. И ничего не поздно, и когда-нибудь можно будет отпустить велосипед и освободить вторую руку. Единственное наше недообъятие.
__________________
"У вас новое приглашение в друзья", или как это там, на "одноклассниках". Я открываю почту, а там двенадцать лет спустя и Фишман.
"Как дела, Шкафович?"
Всем известно, что когда говоришь с человеком, который не присутствовал в твоей жизни столько лет, который не был свидетелем твоей службы, твоего студенчества, твоей карьеры, твоего замужества, твоих поисков и находок, твоих новых друзей, квартир, путешествий, увлечений, встреч и расставаний, тогда рядом с этим человеком время изгибается дугой и лопается, тогда тебе снова четырнадцать лет, хочешь ты этого или не хочешь, и девочка в тебе отзывается на мальчика так сразу и однозначно, что все, что было после нее, сметается одним махом, смахивается слоем протертой пыли, сметенными с балкона осенними листьями. И нет больше времени, и нет больше сожалений, и тебя откидывает в тот самый-самый важный момент, в тот самый перекресток, после которого все испортилось. Только "после" не существует, его и не было никогда, потому что тебе здесь и сейчас четырнадцать лет. И кажется, что можно все даже не изменить и не исправить, а совершить, здесь и сейчас, так, как это должно было быть всегда.
Но это, конечно, иллюзия, потому что если бы мне было сейчас четырнадцать, я никогда и ни за что не осмелилась бы быть честной перед Фишманом.
Весна, скоро пасха, время играет со мной странные шутки, потому что пахнет до сих пор все тем же тяжелым, густым запахом созревания, цветения, набухания, запахом половозрелости, запахом окукляющегося будущего.
Как это бывает всегда, мы интересуемся заголовками наших прошедших жизней, сводками заглавных новостей: "жена", "полтора ребенка", "владелец кафе", "Кириат Моцкин", "муж", "детей нет", "психолог", "Иерусалим". Перебираем бусы общих знакомых: Шланга в Тель-Авиве, Элина в Нью-Йорке, Това в Англии. Еще несколько дежурных фраз, которые не имеют никакого значения, и я печатаю: "Удивительно, я как раз недавно вспоминала о тебе". "Хорошее вспоминала обо мне?". "О тебе -хорошее, но контекст был печальным. Я вспомнила, как ты ждал со мной Ицика Абаду, который не пришел на свидание".
"Неужели такое было? - удивляется Фишман - И я не сдох от ревности?".
"Это известно только тебе, но я очень ценю этот твой поступок".
"А я помню, как мы собирали дрова для костра, и как жгли его за домом твоей бабушки, у Фуары".
Мы делимся воспоминаниями, собираем по крохам давно забытую историю, и она восстанавливается, возрождается, проступает ясной картиной. Все точно так же, как прежде, только, удивительно, но никакого страха больше нет. Мне кажется, что я получаю еще один шанс, шанс на исправление. Неужели у этой истории может быть другой конец?
И понимаю трезво и отчетливо, что да, может.
"Знаешь, а ты же был очень важной фигурой в моей жизни".
"В хорошем смысле?", тревожится Фишман.
"Ты встретил меня в тот момент, когда девочка во мне стала девушкой, что в этом может быть плохим?"
"Вичка! Этими словами ты мне обеспечила хорошее настроение на всю оставшуюся неделю!".
"Я могу продолжить, я хочу продолжить".
Короткая пауза, и на мониторе снова появляются слова, а за этими словами четырнадцатилетний мальчик в очках, который готов слышать то, что не готова была сказать четырнадцатилетняя девочка.
- Вичка, можно, я тебе позвоню?
- Нет, ни в коем случае!
- Почему?
- Я боюсь.
- Дуреха, это же я! Это же я! После всего, что между нами было, как ты можешь меня бояться?
- Я и тогда боялась, тем более, что сейчас это уже не ты, я тебя уже не знаю.
- Но ты знаешь того мальчика, а он до сих пор там. Пусть та девочка поговорит с тем мальчиком.
- Я не хочу по телефону, я ненавижу телефоны, мне проще писать.
- А мне проще говорить.
Чувствую, как во мне просыпается старое знакомое раздражение...
- Фишман! Ты снова все испортил.
- Опять я во всем виноват. Ладно, сделаем, как тебе удобно.
...и старая знакомая нежность.
Экран скрывает меня, скрывает мое волнение, не старое воспоминание о волнении, а настоящее, присущее тут во мне окатывающее волнение от недосказанных сто лет назад слов. Оказывается, вернуть время совсем не сложно. Видимо, некоторые переживания, недовершенные, незакрытые, недоделанные дела живут в нас, параллельно с нами, и ждут столько, сколько требуется, пока их не разбудят вновь. А когда они просыпаются, то они настолько же настоящие и вещественные, как маленький ноутбук в моих руках. И вот снова ночь, девяносто шестой год, и жгучая потребность - нет, не сделать, не поменять, а просто сказать то, что на душе, и быть услышанной.
- Я хотела сказать тебе, что я любила тебя, Фишман, и я была дурой, потому что слишком поздно это поняла. А когда поняла, у меня не хватило смелости поговорить с тобой.
- Почему же дурой? Ты всего лишь была маленькой девочкой.
- Я так хотела сказать тебе, я так хотела тебе открыться, но ты как всегда испортил момент.
- Нужно быть смелее, Вичка. Правильных моментов не существует, они всегда неправильные. Подумать только, что вся жизненная история могла быть другой, если бы мы оба были чуточку смелее.
- Но ты же встречался с Товой!
- Как ты можешь сравнивать себя с Товой? Я встречался с ней, просто потому что я всегда был честным человеком, но ты всегда оставалась самой удивительной девушкой в моей жизни.
- А я встречалась с Феликсом.
- И я думал, что у меня не осталось никаких шансов.
- Я ненавидела Феликса каждый божий день! Ну, почему, почему ты всегда молчал?
- Потому что когда чувствуешь так сильно, еще сильнее боишься напороться на отказ. Неужели ты не знала, что я к тебе чувствовал?
- Конечно, знала. Но когда я поняла, что чувствую то же самое, было уже слишком поздно. Теперь я знаю, что когда у тебя есть сильное чувство к человеку, нужно придти и сказать ему: "У меня к тебе сильное чувство. Справляйся с этим".
- Золотые слова. Я знаю это сейчас, а тогда был слишком напуган.
- Как можно было быть такими идиотами? Сколько потерянного времени, Фишман! Мне так жаль, что все испортилось, мне до сих пор жаль, что я тебя потеряла.
- Мне жаль тебя снова разочаровывать, но ты никогда меня не теряла. Я всегда был здесь, рядом с тобой.
- Мне хочется плакать, - мне действительно хочется. Я раздваиваюсь. Мое сознание заполняет альтернативная история. Вот он, перекресток в саду расходящихся тропок, один недобитый телефонный звонок - и вся жизнь, которая могла бы быть совершенно другой, если бы я была хоть чуточку смелее, если бы он был хоть чуточку серьезнее. Я окунаюсь в волны времени, которое становится физическим, телесным. Странное и восхитительное ощущение сопричастности к собственной судьбе, и одновременно руки Мастера, которая никогда не бросает нас, а всегда дает еще один шанс. Никакого фатализма, только решения, которые мы почему-то решаем не принять.
- Давай встретимся, - пишет Фишман.
- Но мы же снова будем бояться!
- Не будем, мы уже взрослые.
- Я боюсь тебя не узнать.Ты изменился?
- Внутри я стал чуточку серьезнее, а снаружи - не знаю. А ты?
- Вроде не сильно. У меня и сейчас волосы до попы.
- Они скрывают твою попу?
- Я тебя узнаю.
_________________
Я приехала на пасхальный седер к родителям. Я еду в Хайфу по приморской дороге, туда, где у Фишмана филиал кафе. Я страшно волнуюсь, как будто это мое первое свидание. Впрочем, оно таки первое, потому что у нас с Фишманом никогда не было свидания, ни первого, ни последнего.
- Мне нужен Дани, - говорю девушке у стойки, и, наверное, впервые в жизни произношу вслух его настоящее имя.
- Пятнадцать лет! - говорит Фишман, и мы так рады друг другу, и так взволнованы, что заметно, как руки трясутся. Я дрожу, и прячусь в нашем первом настоящем объятии, именно таком, какое всегда должно было произойти между двумя близкими друзьями.
- Ты вообще не изменилась.
И Фишман вообще не изменился. Ну вообще-вообще. Ни на грамм. Только очки у него теперь не круглые, а квадратные, и большой джип, и большой и успешный ресторан, и много молодых хорошеньких официанток, выпускниц Наале, которые создают мне когнитивный диссонанс, потому что они гораздо старше меня четырнадцатилетней, и гораздо младше меня нынешней, и я страшно горжусь достижениями Фишмана в этой жизни. С ним по-прежнему легко и уютно, именно так, как было до того, как все испортилось. И мы ломаем головы, и не можем вспомнить, почему испортилось, почему мы перестали общаться, почему потеряли нашу связь. Он настолько родной и удобный, насколько может быть лучший друг детства. Мы говорим о любви и о верности, об армии, о школе, о выборах, о травмах и силах. О том, как все могло бы быть по другому. Я не наговариваюсь и не наслушиваюсь, и мне отчаянно жаль, что так много времени потерялось.
- А может и не жаль, - сомневается Фишман, - может быть это именно так, как должно было быть, раз это так и есть.
А может и не жаль, потому что я получила его обратно именно тогда, когда я научилась говорить вслух о сильных чувствах.
Мы проводим вместе три часа, за которые я успеваю заново пережить влюбленность, любовь, взросление, разочарование и смирение. За эти три часа я проживаю заново возможность иной жизни, другой истории. Я переиначиваю себя, смотрю в себя, и открытая, с хитринкой улыбка Фишмана открывает мне ворота в детство. Никто на свете больше не в силах так прямо и внезапно провести меня туда, показать мне туда самый краткий путь, обогнуть и сократить все мрачные и неприятные отрезки на дороге. И я понимаю, почему я так боялась его несерьезной улыбки. Ведь когда нам мало лет, мы не в состоянии отличить наносное от истинного, и постичь, что за дурашливыми улыбками всегда скрывается большое и серьезное чувство.
Он провожает меня до машины, и мы снова обнимаемся на прощание, обещая друг другу не терять больше связь. Я не знаю, сумеем ли мы сдержать обещание, не знаю, нужно ли это, но я стою, и смотрю на него, и не могу сесть в машину, потому что мне хочется, чтобы он понял, что Вичка хочет еще раз прижать его к себе, прижаться к нему, дописать то недописанное однорукое объятие посреди дороги на Керен Хайсод. Я ничего не говорю, но он слышит и дописывает.
Я окунаюсь в волны реки времени, и понимаю, что в нее можно войти дважды, и она затопляет меня, и одновременно очищает.
Фишман был моим самым-самым лучшим другом. Мы вместе катались на велосипедах по сонному городу, с ним я выпила первый глоток шампанского, впервые опоздала домой, впервые коснулась руками чужих, мальчиковых волос. Мне хотелось бы написать, что с ним я впервые коснулась губами чужих мальчиковых губ, но это было бы исторической неправдой. Я не целовалась с ним до тех пор, когда было уже совсем поздно и ничего нельзя было изменить, но наш нереализованный роман будоражил потребности в гештальте наших общих друзей, и они таки заставили нас поцеловаться во время игры в бутылочку. Я помню этот поцелуй, и помню, как мне хотелось, чтобы исчезли все вокруг, чтобы потушили свет, чтобы длилось вечно, но счет хором до десяти закончился, и он снова стал тем, с кем уже поздно. A после поцелуя, осталось лишь ощущение запачканности и поруганности светлейших чувств, отданных на потеху глумливого общества.
Он же был просто Фишманом, единственным пацаном среди толпы девчонок. Худым мальчишкой в очках, слишком худым, слишком мальчишкой, слишком невзрачным, чтобы я осмелилась показаться с ним на виду у всех, держась за руки. Для меня никогда не была тайной его влюбленность, но я ей даже не гордилась, ведь это всего лишь Фишман.
Он умел меня рассмешить до коликов в животе, я поверяла ему все свои секреты и тайны, мы говорили часами по телефону, и он ждал со мной свидания с Ициком Абадой, который так и не появился. С ним было легко и просто, как бывает с настоящим друзьями, с которыми дышишь в унисон, как бывает со здоровыми детьми, у которых здоровая организация личности, правильные еврейские родители и много сил, оптимизма и много хороших объектов внутри, тепла, света и чувства юмора.
- Фишман, ты козел!
- Шкафович, ты дура!
- Сам дурак!
- Хочешь, я тебя поцелую?
- Пошел к черту!
Мы собирали вместе дрова для костра на Лаг Баомер и жгли костер за домом моей бабушки, где простаивалась речка-вонючка Фуара. Мы ели перченую пиццу в городском парке, окрещенном "графским", над которым закатное небо всегда было кроваво красным. Мы учились в вечерней школе "Шитон", играли в ЧГК, встречались тайком в школьной библиотеке, снимали на видеокамеру смешные клипы. и играли в роман, в котором мне досталась роль неприступной дамы, а Фишману - роль безнадежно влюбленного рыцаря.
Рядом с Фишманом меня настигла та удивительная пора, в которой девочка превратилась в девушку. Я помню день и час, в котором во меня заиграл гормон, но этот гормон почему-то упорно отказывался видеть в Фишмане нечто большее, чем друга, и я решила начать жизнь полную приключений и поцеловалась с Мораном, который в тот же день, под духотой одеяла, поцеловал и меня и Шлангу, покуда бледный и трясущийся Фишман мялся у аквариума, рассматривая рыбок. Так что история первого поцелуя у нас со Шлангой получилась совершенно не романтической, и одной на двоих.
- Фишман, когда ты наконец расскажешь Вичке о своих чувствах? - спрашивали все в моем присутствии. Фишман делал вид, что не смущен, и отшучивался. Мне тоже страсть как хотелось узнать, почему он так долго молчит, год, два молчит, ходит вокруг да около, все намекает, вздыхает и намекает, и ведь настоящая девушка не может первой сделать шаг, да и зачем мне это нужно? Такая прекрасная я не может встречаться с таким непрекрасным Фишманом. Мезальянс. И я хихикала вместе со всеми, подначивая Фишмана.
Я встечалась три дня с Артемом, который подарил мне шелковое сердечко, неделю с Димой, который не хотел меня, чуть было не встречалась с Леней, который встречался со Шлангой, а Фишман смотрел на все это с невысказанным укором, и начал встречаться с Товой.
Хотелось бы написать, что тут меня и накрыло, но и это было бы ложью. Я влюблялась в Фишмана медленно и тягуче. Точнее даже не влюблялась, а начинала узнавать в себе чувство, которое было там всегда, но я еще не знала, что эта десятая детская влюбленность на самом деле первая юношеская любовь.
И чем сильнее я распознавала в себе любовь к Фишману, тем дальше он от меня ускользал. На вечеринках он приглашал на медленный танец других девчонок, звонил все реже, вообще перестал на меня смотреть и не приглашал к себе домой, когда родители уезжали в отпуск. Внезапно выяснилось, что Фишман - кавалер желанный и весьма привлекательный, что он умеет флиртовать, что с ним легко и приятно не только мне, но и другим девчонкам.
Внезапно выяснилось, что у Фишмана безумно прекрасная белозубая улыбка, в которой отражался весь его внутренний мир - открытый, простой, но с хитринкой, веселый и прозрачный, незамутненный теми мрачными порывами и адскими демонами, которые терзали внутренний мир Вички Шкафович. Эта светлая улыбка, открывшаяся мне однажды, напрочь лишила меня последней толики покоя, и преследовала меня везде и всюду чеширским котом.
Мне сложно сказать, когда именно все началось портиться. Возможно, это случилось, когда мы со Шлангой купили Фишману на день рождение собаку, окрещенную Миледи, не спросив разрешения у фишмановских родителей, потому что это было сюрпризом. Собака написала на ковер в гостиной, в последствии чего Фишман был строго наказан. Может быть переломным моментом в нашем весеннем периоде стал неприступный синеглазый Миша Ройзман, голубая мечта всех школьниц, который появился в Шитоне небесным ангелом и затмил собою не только Фишмана, но и учителя математики Давида. Может быть виной началу нашего конца стала сама Това, которая оказалась смелее нас обоих, и в один прекрасный день заявилась к Фишману домой, и набросилась на него, а Фишман не смог ей отказать, будучи юношей высокоблагородным, и в итоге остался с ней надолго. Трудно сказать, но до сих пор бурный период наших отношений в моей памяти разделяется на "до" и "после", на золотой век, и период заката.
Вместе с любовью во мне проснулись жгучая ярость, ядовитая ревность и острое ощущение потери чего-то важного и жизненно необходимого. Я страдала в тишине, убивая Фишмана в своих историях, написанных в чулане, и издевалась над ним публично, оскорбляя, презирая и игнорируя.
На одном из пикников у Фуары я носилась с шампуром, грозя себя заколоть. Фишман благоразумно пытался отобрать шампур, и случайно въехал мне кулаком по челюсти. Моей ярости не было предела, и я настолько озверела, что вообще перестала Фишману звонить. Я мстила ему жестоко и безобразно. Я обвиняла его во всех смертных грехах, навешивая на него ответственность за поломанный игрушечный танк моего брата Феликса, за каждый проигрыш в Брейн Ринге, за каждую неудачную вечеринку. Однажды я решила обратить свою месть в активное действие, и разобрала на части любимый фишманов ночник.
Но Фишман, казалось, вообще перестал обращать внимание на мое отреагирование вовне, крутил пальцем у виска и полностью увлекся своим романом с Товой. И только изредка, мне удавалось засечь несколько расстроенный взгляд, обращенный ко мне, скрытый за его неизменной иронической улыбкой.
Моя любовь росла дико и буйно, превращалась в страсть и желание, имени которым я тогда еще не знала. Я любила в нем друга, и любила в нем мальчика, который превращался в юношу, я скучала по тому времени, когда мне было так хорошо с ним, что можно было провести целый день и не заметить, как наступил вечер, я скучала по его плохо скрываемому обожанию, по его прикосновениям невзначай, по его скабрезным шуточкам. Я запоминала его нежный, почти женственный запах, и зубрила его ночами наизусть. Мое сердце колотилось учащенно, когда его тонкий силуэт появлялся на зебре по дороге к Графскому парку, и когда не появлялся, и я ненавидела свое сердце, как ненавидела очки Фишмана, его мутные глаза и волосы неопределенного цвета, его безынциативность, дурашливость, трусость и немужественность. Как можно было влюбиться в этого недоросля? Моя любовь полностью перечеркивала все истории, которые я рассказывала себе о себе, все мои возвышенные идеалы, всю мою картину мира внутреннего и внешнего.
Однажды я не выдержала и позвонила ему посреди ночи, после долгих и невыносимых терзаний, решив ему открыться.
- Фишман...
- Вичка?
- Я хотела сказать тебе...
- Почему ты не спишь, у тебя опять любовники?
Фишман опять все испортил.
- Фишман, ты козел!
- Скажешь психиатру.
- Ты можешь хоть раз быть серьезным?
- В такое время суток явно нет. Но что ты там хотела сказать?
- Ничего особенного. Хотела узнать, придешь ли ты на вечеринку к Шланге.
- Посмотрим, спрошу у Товы,
Я прорыдала всю ночь, наконец поняв, что Фишмана я потеряла навсегда. Я решила, что брошу это гиблое дело. И бросила. Я начала встречаться с Феликсом, и провстречалась с ним три с половиной года, ненавидя каждую минуту из этих трех с половиной лет.
Фишман еще некоторое время мелькал кое-где, и когда я была уже серьезной, взрослой и уверенной в себе восемнадцатилетней фам-фаталь, и мы встретились в русском ресторане "Москва" я пригласила его на медленный танец. Я прижималась к Фишману изо всех сил всем своим взрослым и серьезным телом, но он шутил, прикалывался, и спрашивал, когда же я наконец его поцелую. "Да хоть прямо сейчас!", отвечала я со всей глубиной своей серьезности, а Фишман ржал и говорил, интересно, что о таком разврате подумает Феликс. Я была оскорблена до самого мозга своих привлекательных костей, и возненавидела Фишмана в сто раз больше.
Я ненавидела его так долго, что забыла, почему я его ненавижу, и когда я ворошила воспоминания о Фишмане много лет спустя, почему-то во мне рождалась совсем даже не ненависть, а горьковатый привкус истории, которая могла бы быть иной, запах весеней зелени на тихих улочках, красное небо над Графским парком, велосипеды, шелковистые волосы у меня под пальцами, яркая белозубая улыбка мальчика, который первым увидел во мне женщину.
- Ты меня поцелуешь?
- Ни за что.
- Тогда обними.
- Ну ладно.
И мы стоим посреди улицы, одной рукой вцепившись в велосипеды, а другой друг в друга, и жарко, и странно, и так ново и незнакомо то чувство, которое зарождается где-то в самой глубине позвоночника, что вроде как распахиваются небеса и готовы поглотить. И ничего не поздно, и когда-нибудь можно будет отпустить велосипед и освободить вторую руку. Единственное наше недообъятие.
__________________
"У вас новое приглашение в друзья", или как это там, на "одноклассниках". Я открываю почту, а там двенадцать лет спустя и Фишман.
"Как дела, Шкафович?"
Всем известно, что когда говоришь с человеком, который не присутствовал в твоей жизни столько лет, который не был свидетелем твоей службы, твоего студенчества, твоей карьеры, твоего замужества, твоих поисков и находок, твоих новых друзей, квартир, путешествий, увлечений, встреч и расставаний, тогда рядом с этим человеком время изгибается дугой и лопается, тогда тебе снова четырнадцать лет, хочешь ты этого или не хочешь, и девочка в тебе отзывается на мальчика так сразу и однозначно, что все, что было после нее, сметается одним махом, смахивается слоем протертой пыли, сметенными с балкона осенними листьями. И нет больше времени, и нет больше сожалений, и тебя откидывает в тот самый-самый важный момент, в тот самый перекресток, после которого все испортилось. Только "после" не существует, его и не было никогда, потому что тебе здесь и сейчас четырнадцать лет. И кажется, что можно все даже не изменить и не исправить, а совершить, здесь и сейчас, так, как это должно было быть всегда.
Но это, конечно, иллюзия, потому что если бы мне было сейчас четырнадцать, я никогда и ни за что не осмелилась бы быть честной перед Фишманом.
Весна, скоро пасха, время играет со мной странные шутки, потому что пахнет до сих пор все тем же тяжелым, густым запахом созревания, цветения, набухания, запахом половозрелости, запахом окукляющегося будущего.
Как это бывает всегда, мы интересуемся заголовками наших прошедших жизней, сводками заглавных новостей: "жена", "полтора ребенка", "владелец кафе", "Кириат Моцкин", "муж", "детей нет", "психолог", "Иерусалим". Перебираем бусы общих знакомых: Шланга в Тель-Авиве, Элина в Нью-Йорке, Това в Англии. Еще несколько дежурных фраз, которые не имеют никакого значения, и я печатаю: "Удивительно, я как раз недавно вспоминала о тебе". "Хорошее вспоминала обо мне?". "О тебе -хорошее, но контекст был печальным. Я вспомнила, как ты ждал со мной Ицика Абаду, который не пришел на свидание".
"Неужели такое было? - удивляется Фишман - И я не сдох от ревности?".
"Это известно только тебе, но я очень ценю этот твой поступок".
"А я помню, как мы собирали дрова для костра, и как жгли его за домом твоей бабушки, у Фуары".
Мы делимся воспоминаниями, собираем по крохам давно забытую историю, и она восстанавливается, возрождается, проступает ясной картиной. Все точно так же, как прежде, только, удивительно, но никакого страха больше нет. Мне кажется, что я получаю еще один шанс, шанс на исправление. Неужели у этой истории может быть другой конец?
И понимаю трезво и отчетливо, что да, может.
"Знаешь, а ты же был очень важной фигурой в моей жизни".
"В хорошем смысле?", тревожится Фишман.
"Ты встретил меня в тот момент, когда девочка во мне стала девушкой, что в этом может быть плохим?"
"Вичка! Этими словами ты мне обеспечила хорошее настроение на всю оставшуюся неделю!".
"Я могу продолжить, я хочу продолжить".
Короткая пауза, и на мониторе снова появляются слова, а за этими словами четырнадцатилетний мальчик в очках, который готов слышать то, что не готова была сказать четырнадцатилетняя девочка.
- Вичка, можно, я тебе позвоню?
- Нет, ни в коем случае!
- Почему?
- Я боюсь.
- Дуреха, это же я! Это же я! После всего, что между нами было, как ты можешь меня бояться?
- Я и тогда боялась, тем более, что сейчас это уже не ты, я тебя уже не знаю.
- Но ты знаешь того мальчика, а он до сих пор там. Пусть та девочка поговорит с тем мальчиком.
- Я не хочу по телефону, я ненавижу телефоны, мне проще писать.
- А мне проще говорить.
Чувствую, как во мне просыпается старое знакомое раздражение...
- Фишман! Ты снова все испортил.
- Опять я во всем виноват. Ладно, сделаем, как тебе удобно.
...и старая знакомая нежность.
Экран скрывает меня, скрывает мое волнение, не старое воспоминание о волнении, а настоящее, присущее тут во мне окатывающее волнение от недосказанных сто лет назад слов. Оказывается, вернуть время совсем не сложно. Видимо, некоторые переживания, недовершенные, незакрытые, недоделанные дела живут в нас, параллельно с нами, и ждут столько, сколько требуется, пока их не разбудят вновь. А когда они просыпаются, то они настолько же настоящие и вещественные, как маленький ноутбук в моих руках. И вот снова ночь, девяносто шестой год, и жгучая потребность - нет, не сделать, не поменять, а просто сказать то, что на душе, и быть услышанной.
- Я хотела сказать тебе, что я любила тебя, Фишман, и я была дурой, потому что слишком поздно это поняла. А когда поняла, у меня не хватило смелости поговорить с тобой.
- Почему же дурой? Ты всего лишь была маленькой девочкой.
- Я так хотела сказать тебе, я так хотела тебе открыться, но ты как всегда испортил момент.
- Нужно быть смелее, Вичка. Правильных моментов не существует, они всегда неправильные. Подумать только, что вся жизненная история могла быть другой, если бы мы оба были чуточку смелее.
- Но ты же встречался с Товой!
- Как ты можешь сравнивать себя с Товой? Я встречался с ней, просто потому что я всегда был честным человеком, но ты всегда оставалась самой удивительной девушкой в моей жизни.
- А я встречалась с Феликсом.
- И я думал, что у меня не осталось никаких шансов.
- Я ненавидела Феликса каждый божий день! Ну, почему, почему ты всегда молчал?
- Потому что когда чувствуешь так сильно, еще сильнее боишься напороться на отказ. Неужели ты не знала, что я к тебе чувствовал?
- Конечно, знала. Но когда я поняла, что чувствую то же самое, было уже слишком поздно. Теперь я знаю, что когда у тебя есть сильное чувство к человеку, нужно придти и сказать ему: "У меня к тебе сильное чувство. Справляйся с этим".
- Золотые слова. Я знаю это сейчас, а тогда был слишком напуган.
- Как можно было быть такими идиотами? Сколько потерянного времени, Фишман! Мне так жаль, что все испортилось, мне до сих пор жаль, что я тебя потеряла.
- Мне жаль тебя снова разочаровывать, но ты никогда меня не теряла. Я всегда был здесь, рядом с тобой.
- Мне хочется плакать, - мне действительно хочется. Я раздваиваюсь. Мое сознание заполняет альтернативная история. Вот он, перекресток в саду расходящихся тропок, один недобитый телефонный звонок - и вся жизнь, которая могла бы быть совершенно другой, если бы я была хоть чуточку смелее, если бы он был хоть чуточку серьезнее. Я окунаюсь в волны времени, которое становится физическим, телесным. Странное и восхитительное ощущение сопричастности к собственной судьбе, и одновременно руки Мастера, которая никогда не бросает нас, а всегда дает еще один шанс. Никакого фатализма, только решения, которые мы почему-то решаем не принять.
- Давай встретимся, - пишет Фишман.
- Но мы же снова будем бояться!
- Не будем, мы уже взрослые.
- Я боюсь тебя не узнать.Ты изменился?
- Внутри я стал чуточку серьезнее, а снаружи - не знаю. А ты?
- Вроде не сильно. У меня и сейчас волосы до попы.
- Они скрывают твою попу?
- Я тебя узнаю.
_________________
Я приехала на пасхальный седер к родителям. Я еду в Хайфу по приморской дороге, туда, где у Фишмана филиал кафе. Я страшно волнуюсь, как будто это мое первое свидание. Впрочем, оно таки первое, потому что у нас с Фишманом никогда не было свидания, ни первого, ни последнего.
- Мне нужен Дани, - говорю девушке у стойки, и, наверное, впервые в жизни произношу вслух его настоящее имя.
- Пятнадцать лет! - говорит Фишман, и мы так рады друг другу, и так взволнованы, что заметно, как руки трясутся. Я дрожу, и прячусь в нашем первом настоящем объятии, именно таком, какое всегда должно было произойти между двумя близкими друзьями.
- Ты вообще не изменилась.
И Фишман вообще не изменился. Ну вообще-вообще. Ни на грамм. Только очки у него теперь не круглые, а квадратные, и большой джип, и большой и успешный ресторан, и много молодых хорошеньких официанток, выпускниц Наале, которые создают мне когнитивный диссонанс, потому что они гораздо старше меня четырнадцатилетней, и гораздо младше меня нынешней, и я страшно горжусь достижениями Фишмана в этой жизни. С ним по-прежнему легко и уютно, именно так, как было до того, как все испортилось. И мы ломаем головы, и не можем вспомнить, почему испортилось, почему мы перестали общаться, почему потеряли нашу связь. Он настолько родной и удобный, насколько может быть лучший друг детства. Мы говорим о любви и о верности, об армии, о школе, о выборах, о травмах и силах. О том, как все могло бы быть по другому. Я не наговариваюсь и не наслушиваюсь, и мне отчаянно жаль, что так много времени потерялось.
- А может и не жаль, - сомневается Фишман, - может быть это именно так, как должно было быть, раз это так и есть.
А может и не жаль, потому что я получила его обратно именно тогда, когда я научилась говорить вслух о сильных чувствах.
Мы проводим вместе три часа, за которые я успеваю заново пережить влюбленность, любовь, взросление, разочарование и смирение. За эти три часа я проживаю заново возможность иной жизни, другой истории. Я переиначиваю себя, смотрю в себя, и открытая, с хитринкой улыбка Фишмана открывает мне ворота в детство. Никто на свете больше не в силах так прямо и внезапно провести меня туда, показать мне туда самый краткий путь, обогнуть и сократить все мрачные и неприятные отрезки на дороге. И я понимаю, почему я так боялась его несерьезной улыбки. Ведь когда нам мало лет, мы не в состоянии отличить наносное от истинного, и постичь, что за дурашливыми улыбками всегда скрывается большое и серьезное чувство.
Он провожает меня до машины, и мы снова обнимаемся на прощание, обещая друг другу не терять больше связь. Я не знаю, сумеем ли мы сдержать обещание, не знаю, нужно ли это, но я стою, и смотрю на него, и не могу сесть в машину, потому что мне хочется, чтобы он понял, что Вичка хочет еще раз прижать его к себе, прижаться к нему, дописать то недописанное однорукое объятие посреди дороги на Керен Хайсод. Я ничего не говорю, но он слышит и дописывает.
Я окунаюсь в волны реки времени, и понимаю, что в нее можно войти дважды, и она затопляет меня, и одновременно очищает.