Петрович
Нашего училищного педагога по камерному ансамблю звали Александр Петрович Гончаров. Студенты же его именовали Петровичем. Что не вязалось ни с его фамилией, вызывающей дворянско-литературные ассоциации (не с первоначальным гончаром же!), ни с весьма аристократической внешностью.
У него была крупная голова с большим лбом, переходящим в залысину, обрамленную редеющими, но еще вполне заметными седыми власами. А еще у него были седая бородка и усы. Ходил всегда с тростью с набалдашником, из нагрудного кармана пиджака торчал платок, а из-под рукавов пиджака виднелись манжеты с запонками, потрепанные, но чистые. Почему он, несмотря на такую внешность, воспринимался как Петрович, поймете из дальнейшего рассказа.
По специальности он был виолончелист, но фортепиано тоже владел, и порой брался показывать что-нибудь на том и другом инструменте, хотя и без большого успеха. Гораздо больше воздействовали на студентов его темпераментные речи и пение. Умел увлечь даже закоренелых скептиков!
Для меня самое ценное в нем было то, что он давал много произведений и призывал играть в нескольких ансамблях. Многие от этого отлынивали. А я как раз стремился преодолеть музыкальную дремучесть, с которой пришел из музшколы. Поэтому мы быстро нашли с ним общий язык.
Еще ценно было то, что он не боялся давать ансамбли самых разных составов, размеров и сложности! Я в училище переиграл гораздо больше камерной литературы, чем впоследствии в консерватории, где педагогов вполне удовлетворяло, если за полгода студенты готовили одно сочинение.
На третьем курсе у меня был случай, когда в программе предстоящего открытого концерта камерного класса я участвовал в трех четвертях программы. На предварительном прослушивании в Большом зале, где присутствовали другие педагоги-струнники и дирекция, директор училища сказал мне в конце: "Мы уже тут подумывали, что нужно скинуться тебе на дополнительное питание!"
Случилось так, что перед генеральной репетицией я внезапно заболел - отравился. Лежу себе в ужасе дома (приглашенная мамой участковая врачиха сказала категорически: "Собирать на венок еще не присылали? Ничего, как-нибудь обойдутся!"). Вдруг - звонок. На пороге - Петрович: "Голубчик Лихт (он всех называл голубчиками и по фамилии), что с вами?" И тут же принялся энергично меня отпаивать чаем. Вылечил!
На госэкзамене по камерному я играл в трех ансамблях: Тройной концерт Бетховена (в авторском варианте для трио без оркестра), фортепианный квартет Моцарта и скрипичную сонату Грига. Только отыграл, ко мне подходит однокурсница-пианистка со своим педагогом по специальности: "Выручай!" Оказывается, ее скрипач накануне сломал руку! Так что на следующее утро я еще сыграл скрипичную сонату Конюса, благо она уже была в моем репертуаре.
В общем, остались бы у меня о Петровиче самые добрые воспоминания, если бы не его странности. Он был по природе этакий барон Мюнхгаузен. Рассказывал о себе самые невероятные истории, большей частью от начала до конца выдуманные. Вот несколько образчиков.
- Приезжает в Саратов Буся Гольдштейн. Естественно, со своей знаменитой мамашей. Та закатывает скандал в артистической. Зовут меня (ну естественно, а кого же еще? - В. Л.). Я ей говорю: "Мадам, вы не на Привозе! Здесь храм музыки". И она сразу поняла, что со мной спорить бесполезно.
- Голованов был ужасный хам. Однажды во время репетиции - я концертмейстер виолончелей, на втором пульте - Кнушевицкий (здесь бровь выразительно приподнимается - оценили? - В. Л.) - он позволил себе сказать мне грубость. Но не на того напал!
Чем дальше, тем истории становились все фантастичнее:
- Лечу я во время войны на аэроплане на концерт. Вдруг слышу, мотор ДЭТОНИРУЕТ! Я беру свою виолончель, выхожу на крыло и бросаюсь вниз. К счастью было невысоко и глубокий сугроб мне спас. Даже виолончель цела осталась.
А вот эта история - просто шедевр, никогда бы не поверил, если бы сам не слышал:
- Сижу я в коридоре Смольного (бровь!), занимаюсь. Вдруг подходит ко мне человек с бородкой, лысоватый такой (еще раз бровь!!!) и говорит: "Игхаете Александх Петхович? Игхайте-игхайтите, голубчик! Хеволюции нужны музыканты!"
Была лишь одна серия историй, которая, видимо, имела под собой какую-то реальную основу - о его и Анны Алексеевны Неверовой (она преподавала у нас в училище спефортепиано) гениальном сыне-скрипаче, занимавшемся вроде в ЦМШ и Московской консерватории. В наши годы он только приходил на концерты - одутловатый и явно психически нездоровый. Возможно, катастрофа с ним и стала тем моментом, после которого у Петровича несколько поехала крыша. При этом он оставался очень общительным человеком, в отличие от жены - мрачной и нелюдимой.
Для многих он был исключительно источником анекдотов. Отсюда - Петрович. Но для меня все-таки и образцом старого музыканта, любящего свое дело и преданного ему.
У него была крупная голова с большим лбом, переходящим в залысину, обрамленную редеющими, но еще вполне заметными седыми власами. А еще у него были седая бородка и усы. Ходил всегда с тростью с набалдашником, из нагрудного кармана пиджака торчал платок, а из-под рукавов пиджака виднелись манжеты с запонками, потрепанные, но чистые. Почему он, несмотря на такую внешность, воспринимался как Петрович, поймете из дальнейшего рассказа.
По специальности он был виолончелист, но фортепиано тоже владел, и порой брался показывать что-нибудь на том и другом инструменте, хотя и без большого успеха. Гораздо больше воздействовали на студентов его темпераментные речи и пение. Умел увлечь даже закоренелых скептиков!
Для меня самое ценное в нем было то, что он давал много произведений и призывал играть в нескольких ансамблях. Многие от этого отлынивали. А я как раз стремился преодолеть музыкальную дремучесть, с которой пришел из музшколы. Поэтому мы быстро нашли с ним общий язык.
Еще ценно было то, что он не боялся давать ансамбли самых разных составов, размеров и сложности! Я в училище переиграл гораздо больше камерной литературы, чем впоследствии в консерватории, где педагогов вполне удовлетворяло, если за полгода студенты готовили одно сочинение.
На третьем курсе у меня был случай, когда в программе предстоящего открытого концерта камерного класса я участвовал в трех четвертях программы. На предварительном прослушивании в Большом зале, где присутствовали другие педагоги-струнники и дирекция, директор училища сказал мне в конце: "Мы уже тут подумывали, что нужно скинуться тебе на дополнительное питание!"
Случилось так, что перед генеральной репетицией я внезапно заболел - отравился. Лежу себе в ужасе дома (приглашенная мамой участковая врачиха сказала категорически: "Собирать на венок еще не присылали? Ничего, как-нибудь обойдутся!"). Вдруг - звонок. На пороге - Петрович: "Голубчик Лихт (он всех называл голубчиками и по фамилии), что с вами?" И тут же принялся энергично меня отпаивать чаем. Вылечил!
На госэкзамене по камерному я играл в трех ансамблях: Тройной концерт Бетховена (в авторском варианте для трио без оркестра), фортепианный квартет Моцарта и скрипичную сонату Грига. Только отыграл, ко мне подходит однокурсница-пианистка со своим педагогом по специальности: "Выручай!" Оказывается, ее скрипач накануне сломал руку! Так что на следующее утро я еще сыграл скрипичную сонату Конюса, благо она уже была в моем репертуаре.
В общем, остались бы у меня о Петровиче самые добрые воспоминания, если бы не его странности. Он был по природе этакий барон Мюнхгаузен. Рассказывал о себе самые невероятные истории, большей частью от начала до конца выдуманные. Вот несколько образчиков.
- Приезжает в Саратов Буся Гольдштейн. Естественно, со своей знаменитой мамашей. Та закатывает скандал в артистической. Зовут меня (ну естественно, а кого же еще? - В. Л.). Я ей говорю: "Мадам, вы не на Привозе! Здесь храм музыки". И она сразу поняла, что со мной спорить бесполезно.
- Голованов был ужасный хам. Однажды во время репетиции - я концертмейстер виолончелей, на втором пульте - Кнушевицкий (здесь бровь выразительно приподнимается - оценили? - В. Л.) - он позволил себе сказать мне грубость. Но не на того напал!
Чем дальше, тем истории становились все фантастичнее:
- Лечу я во время войны на аэроплане на концерт. Вдруг слышу, мотор ДЭТОНИРУЕТ! Я беру свою виолончель, выхожу на крыло и бросаюсь вниз. К счастью было невысоко и глубокий сугроб мне спас. Даже виолончель цела осталась.
А вот эта история - просто шедевр, никогда бы не поверил, если бы сам не слышал:
- Сижу я в коридоре Смольного (бровь!), занимаюсь. Вдруг подходит ко мне человек с бородкой, лысоватый такой (еще раз бровь!!!) и говорит: "Игхаете Александх Петхович? Игхайте-игхайтите, голубчик! Хеволюции нужны музыканты!"
Была лишь одна серия историй, которая, видимо, имела под собой какую-то реальную основу - о его и Анны Алексеевны Неверовой (она преподавала у нас в училище спефортепиано) гениальном сыне-скрипаче, занимавшемся вроде в ЦМШ и Московской консерватории. В наши годы он только приходил на концерты - одутловатый и явно психически нездоровый. Возможно, катастрофа с ним и стала тем моментом, после которого у Петровича несколько поехала крыша. При этом он оставался очень общительным человеком, в отличие от жены - мрачной и нелюдимой.
Для многих он был исключительно источником анекдотов. Отсюда - Петрович. Но для меня все-таки и образцом старого музыканта, любящего свое дело и преданного ему.