Ответ И.Пыхалову о причинах осуждения братьев Старостиных. Часть 3. Обработка братьев Старостиных.
Памятник братьям Старостиным на стадионе Открытие-арена.
Часть 2.
Дорогие друзья, давайте разбираться в истинной причине ареста и осуждения братьев Старостиных.
При детальном рассмотрении воспоминаний, Приговоре суда нет никаких сомнений в мести Берии команде Спартак (Москва). Потому что никто не позволил бы следователям по делу братьев Старостиных прибегать к фальшивкам от имени давно умершего от отравления ртутью бывшего руководителя НКВД Н,И.Ежова, а также умершего от воспаления лёгких комсомольского вожака А.Косарева о вовлечении Старостиных в несуществующую контрреволюционную организацию. Таким образом, г-н Пыхалов, политические статьи в аресте и осуждении братьев Старостиных являются основными.
Ещё мы узнаем как братьев Старостиных заставляли (принуждали посредством пыток) заниматься самооговором.
Петр Петрович Старостин в 1989-м, за несколько лет до кончины, собрался изложить историю своего заключения на бумаге. Тетрадка с рукописью сохранилась, и родственники любезно предоставили ее для публикации в книге.
Сижу на табуретке, передо мной следователь Сергей Иванович Еломанов, полноватый блондин, невысокого роста, примерно моего возраста, капитан по званию. Через год он станет уже майором. Очевидно, быстрое повышение получит за «заслуги» перед Родиной за «разоблачение врагов народа».
Допрос начался с заполнения анкетных данных.
- Фамилия, имя, отчество?
- Старостин Петр Петрович.
- Возраст?
- 32 Года.
- Место работы и должность?
- Управляющий московским производственным комбинатом «Спартак».
Закончив опрос моих анкетных данных, Еломанов сказал:
- Ну, а теперь рассказывайте о своей контрреволюционной деятельности.
И, помолчав, добавил:
- И о братьях тоже.
Я ответил, что никакой контрреволюционной деятельностью не занимался, и просил сказать, за что я арестован.
- Не занимались? - равнодушно сказал Еломанов. - Боитесь сказать больше, чем мы о вас знаем! Пытаетесь хитрить! Ничего у вас не выйдет. Думайте, думайте, с чего начать!
И отвернулся.
Я сидел и молчал. Часа через два он спросил:
- Ну, надумали?
Я ответил, что никакой вины за собой не знаю. К вечеру он вызвал конвой и в дверях крикнул:
- Думайте в камере!
Так окончился первый допрос, а с ним и иллюзия об ошибочности ареста и скором возвращении домой. Потекли тягучие, томительные дни, с вызовами один-два раза в неделю. Прошло несколько месяцев - сильней стало ощущаться чувство голода, появилась неприятная ноющая боль в желудке.
Памятным событием в кабинете Еломанова было появление начальства - комиссара госбезопасности Есаулова. Последовала команда «Встать!», что относилось ко всем находящимся в кабинете. И ко мне тоже. Есаулов, дав какие-то приказания Еломанову, собирался уходить и, видимо, зная, кто находится на допросе, и зло глядя на меня, сказал:
- Ишь, каким волчонком смотрит, гнойный прыщ на чистом советском теле!
Как-то Еломанов показал мне из кучи отобранных у меня при обыске газетных вырезок и фотографий карточку жены с сыном и сказал:
- Если ты будешь продолжать молчать, они тоже окажутся здесь.
И дальше возмущенно добавил:
- Неужели не понимаешь, что своей ослиной головой не пробьешь стены этого дома! На, смотри!
И он дал мне выдержку из показаний Николая Ежова (Н.И. Ежов умер в декабре 1938г. от отравления ртутью и неизвестным веществом импортного производства на основании приказа бывшего руководителя НКВД Г.Ягоды - замечания канала) где перечислялись имена известных из различных областей деятельности, которых он собирался вовлечь в свою контрреволюционную организацию. Среди них была фамилия Старостиных. Я не понимал, при чем же здесь мы.
Обработка.
И обработка началась. В тюрьме был установлен порядок - в шесть часов утра подъем и заправка коек, а в десять вечера отбой и сон. Я от отбоя до подъема находился на допросе. А утром, когда приводили в камеру, разрешалось только сидеть лицом к входной двери с открытыми глазами. Если веки глаз начинали смыкаться, в камеру врывался непрерывно наблюдающий надзиратель и приказывал встать к стене. Наблюдатели сменялись примерно каждый час.
Допрос стал сопровождаться периодическим избиением при помощи появляющихся для этой цели двух здоровых парней. Иногда к ним присоединялся Еломанов. Первый раз я пытался оказать сопротивление, но это только ухудшило мое положение. Слишком неравные были силы. Поэтому в дальнейшем я делал только жалкие попытки увернуться от ударов, нацеленных в нижнюю часть лица.
Принятый режим «обработки» стал быстро давать свой результат. Через несколько дней я с трудом передвигался, стремительно худел и слабел. Спать приспособился сидя с открытыми глазами. Вернее, это был не сон, а потеря ощущения действительности, прострация. На допрос конвой водил под руки.
В этот период начали возникать бредовые мысли - придумать на себя абсурдные, несуразные обвинения, чтобы поняли, что это вымысел, и отстали бы от меня. Созрела даже идея: я - агент французской контрразведки, а подтверждением этому мог служить автограф Эррио, который каждый из нас четверых братьев получил на приеме в Лионе, где он был мэром города. Этот автограф на карточке - меню обеда я и наметил паролем - приступить к террористическим действиям в Москве. Бог спас меня и моих братьев от смерти - я этого не успел сказать. Тогда я не знал, что нашего одноклубника Серафима Кривоносова, находящегося, видимо, в моем положении, расстреляли за показания убить Сталина на стадионе «Локомотив». Сталин никогда не бывал на стадионах, а тем более на этом маленьком, находящемся на Рязанской улице близ Казанского вокзала.
Голодовка.
Сколько прошло времени, сказать не могу, но в одну из ночей меня приволокли в камеру сильно избитым. Я объявил голодовку. Да и не смог бы есть, если даже захотел. Губы, язык, щеки изнутри - все распухло и кровоточило.
К концу дня в камеру с шумом вошла группа людей во главе с начальником тюрьмы.
- Враг, враг! - заорал он на меня. - Только враги у нас объявляют голодовку. Но мы тебе подохнуть не дадим. Сейчас накормим, - и он повернулся к стоявшим санитарам.
У одного из них в руках была клизма с какой-то коричневатой жидкостью. С меня содрали штаны, и началась экзекуция кормления. Большего унижения и полного своего бессилия мне никогда не приходилось переживать.
Несколько успокоившись, начальник тюрьмы обратился к стоящему здесь же тюремному врачу:
- Посмотрите, что у него, - и он указал на мое лицо. Врач ложечкой с трудом открыл мой рот, поглядел в него и сказал:
- Страшного ничего нет, можно есть что-нибудь мяконькое.
Протест голодом потерпел фиаско. Однако на очередной допрос меня не вызвали. И в последующие дни тоже. «Обработка» прервалась, правда, к этому времени я был полностью истощен. Кожа да кости. Когда садился на табуретку, то раздавался звук, похожий на стук твердого предмета о дерево. Запомнились ногти на руках, они очень отросли, потрескались и загнулись книзу, стали как когти у курицы, мешали брать в руки мелкие предметы и цеплялись за одежду.
Внезапно я оглох с полной потерей слуха. Меня отвели к врачу. Отвечая на письменные вопросы, пытался прочитать, что он пишет. Мне удалось рассмотреть одно слово: «дистрофия». Перед уходом я спросил, можно ли рассчитывать на возврат слуха, он написал: «Будем надеяться». Врач был другой, не тот, кто смотрел мне в рот.
Прошло более двух месяцев полного затишья. Немножко стал приходить в себя. Постепенно восстановился слух.
Очная ставка.
Пошел второй год пребывания в тюрьме. Вновь вызов на допрос. Вводят в просторный кабинет. За большим столом сидит Есаулов, поодаль еще люди, а в глубине у стены вижу брата Николая. С испугом всматриваюсь в его лицо, оно какое-то серое, отекшее, с крупными фиолетовыми кругами под глазами. Вижу, что он с таким же чувством рассматривает меня. Нас посадили рядом и стали задавать вопросы: знаем ли мы друг друга, имеем ли какие-либо взаимные претензии? Я понял, что начинается очная ставка.
В это время Николай попросил у Есаулова разрешения поговорить со мной без занесения этого разговора в протокол.
- Петь! - обратился ко мне Николай. Он несколько задумался, подбирая нужные слова, и сказал: - Нам нужно, наконец, решиться перейти Рубикон, перестать таиться и обо всем рассказать. Иначе для нас все кончится очень плохо. Я это решение уже принял и хочу помочь сделать это и тебе. Я напомню о твоих высказываниях, которые ты допускал в нашем кругу, и думаю, что ты не будешь их отрицать.
Я молча слушал Николая и отлично понимал, что им делается попытка сохранить наши жизни, потому что другого пути действительно нет. Надо в чем-то признаваться, но в чем, я не знал.
Начался официальный допрос. Есаулов спросил у Николая, что он может рассказать о преступной деятельности своего брата Петра. Видимо, все заранее обдумав, Николай говорил:
- По окончании финской войны и заключения мирного договора Петр критиковал договор, считая, что в нем не компенсированы наши затраты, понесенные во время войны: финская территория, перешедшая к Советскому Союзу, мала и не гарантирует от возможного артиллерийского обстрела Ленинграда с финской границы. И вообще, учитывая наши людские потери, договор более похож на поражение, чем на победу. По окончании института Петр говорил, что зря потратил пять лет для того, чтобы работать инженером за 100-150 рублей в месяц, в то время, как, играя в футбол, зарабатывает значительно больше. Отправляя людей из комбината, где руководил, на трудовой фронт для оборонительных работ, Петр высказывал свое отрицательное отношение к этому, считая, что люди принесут больше пользы, тем более, что на местах она (работа) была в большинстве своем плохо организована…
Все, что говорил Николай, он не просто выдумал, а вспомнил действительно когда-то сказанное мной. Но он так все исказил, намеренно придал этому разговору антисоветский душок. Он как бы определил для меня состав моей антиреволюционной деятельности. Обладая большей информацией, Николай первым оценил безнадежность ситуации, в которой мы находились, и ее вероятные трагические последствия. Я до сих пор благодарен ему за эту ставку.
Я, конечно, признался в своих антисоветских высказываниях и подписал протокол допроса. Как Николай смог припомнить эти обычные наши домашние разговоры! Например, я действительно говорил, что хотелось бы взять у Финляндии побольше территории, чтобы обезопасить Ленинград, - и только. Или говорил, что пока играю в футбол, нет смысла работать инженером, - и только. Выражал сожаление о зря потерянном времени, когда люди, посланные мной на оборонительные работы, вернулись через неделю назад, не будучи использованными там, куда они направлялись, - и только. Формулировки, изложенные Николаем, были его импровизацией во спасение душ наших, в частности, моей. По окончании очной ставки Николай обратился к Есаулову и попросил разрешить мне передачу, при этом, указав на меня, сказал:
- Смотрите, он какой. На это Есаулов ответил:
- Сам виноват, он еще до сих пор носит камень за пазухой против Советской власти.
В камере я почувствовал душевное облегчение, хотя поводов для него никаких не было. Несколько раз вызывал Еломанов. Он был уже в погонах майора. На допросе шел разговор вокруг очной ставки. Уточнялись место и время, где я вел свои антисоветские высказывания, и их формулировки. Фактически на этом материале сложилось и мое обвинительное заключение, которое фигурировало на суде. Кратко оно звучало так. По финскому вопросу - критика действий правительства и партии. По вопросу института и инженерной работы - клевета на низкую оплачиваемость советской интеллигенции. По оборонительным работам - клевета на низкую организацию оборонных работ под Москвой и отрицательное отношение к ней.
Петр вышел из заключения с двумя туберкулезными кавернами в легких - результат побоев на допросах, - соперированными уже в Москве после реабилитации.
Александру относительно повезло: следователь ему достался «мягкий», он предпочитал спокойно дожидаться показаний «чужих» подопечных, проходивших по делу.
Хуже пришлось Андрею. Пытки бессонницей серьезно нарушили его вестибулярный аппарат: он не мог самостоятельно передвигаться.
Источники:
1. Борис Духон, Георгий Морозов - Братья Старостины, Молодая гвардия 2012.
2. Н.Старостин - Футбол сквозь годы, Советская Россия, М., 1989.
Окончание следует…