Псевдоэротическая грамматика или неприличные совпадения.
(Френдлентой навеяно)
Тёмная страсть к странноведению и филолохическим потугам зашевелилась под ложечкой ещё в глубоком детстве: "А вы знаете, кто
такой Комуто Херовато?" гордо спрашивал маленький Сеня у стайки всклокоченных пострелят. "Нет?! Ну как же так", оратор
удивлённо круглил зелёные глазки, и картинно воздев пальчик, сообщал, голосом звонким и безапелляционным: "Это же знаменитый японский доктор медицины!" Склонность к дурацким шуткам у меня тоже в детстве отросла.
Потом Сеня вырос, точнее выросла, так как лет через десять-пятнадцать ей всё же пришлось окончательно смириться с тем,
что она Ксеня, как ни крути, и случайно сохранённая природой плоскость в одном месте, не компенсирует отсутствие выпуклости
в другом. Ну и ладно. Не будем вдаваться в анатомические подробности.
И вот же какая ирония судьбы и чудеса природы, где ничто не случайно, примерно так же как и не вечно... детская шуточка
оказалась провидческой. С тех пор прошло больше двадцати лет и теперь незадачливая Ксеня, которая после всего этого ещё и 放浪美, уже второй год без особых успехов, но с упорством и оптимистичной усидчивостью юного ослика, влекомого гипотетической морковкой, учит великий и могучий японский язык. И учит его и учит, и мучит он её и мучит... не без приятности.
Странных созвучий, про "гири" долга я уже как-то писала, хватает. Смущающие тоже попадаются. Но япоские дни недели, не смущали меня ни капли, ни самого мельчайшего грана бледной тени улыбки-краски-недоумения не вызывали совсем, пока вот пост у narihira не прочитала и не задумалась. Осознание снизошло: ааа, вот где нужно было смеяться. Гы. Видимо нецензурное созвучие очень органично встроилось в логику моего испорченного сознания, потому и не смеялась. Ну что тут смешного в самом-то деле, когда всё так печально и голая правда торчащими костьми взывает к состраданию: подведение итогов рабочей недели среднестатистического распиздяя - суббота - незаконченных дел "доёооби" даже слишком и немного больше, воскресенье - констатация факта суициидально обобщающая - не сделано "нитиёооби". Умри совесть. Плакать надо, а не смеяться.
Да что там японские дни недели, вот профессору по фамилии Мудак и студенту по имени ПИзда в Россию лучше не соваться, ну или
транслитерироваться как-нибудь поизощрённее, а то ведь форменная похабщина. Хотя последний как-то умудрился прожить тут два года и благополучно выучить русский в классе моей сестрицы.
А вообще на гребне ассоциативной волны всплыло... несколько бумажных корабликов ностальгии по канувшим в лету временам радостного студенчества всплыло - не потопишь - -
Латинский. Сухая, костистая латынь - упругая праоснова для пышного мяса многих других языков. Потому скальпель в зубы и в теятер, разъять как труп, выявить соответствия, срезать мутации, отследить динамику и поставить диагноз прийти к неутешительным выводам: четырнадцати юным крайне пустоголовым одалискам вся ваша музыка языка и прочих сфер до такой-то лампочки, ибо дел более важных у них и без вашей анорексичной латыни до такой-то матери. Но заставить согласиться с такими выводами педагогиню педагогического пантеона, всё равно, что убедить Прокруста в несостоятельности его теории размерностей. А посему преодолеть своё " per aspera" чтобы состоялось, или не состоялось, торжественное "ad astra" пришлось каждой.
Лола Леопольдовна была женщина некобелимая неколебимая как оплот пуританского спокойствия, неподкупная как твёрдая твердыня протестантской добродетели, рьяная точно стайка иконоборцев-энтузиастов, острая и смертоносная словно костры инквизиции, кощеева игла для всех кощеек и двух кощеев из прараллельных групп - молот ведьм, чёрту кочерга и эпитафия студенту, Лола Люциферовна, преподававшая две крайне важные дисциплины: историю религии и латинский язык. Dura lex, sed lex, в общем. Ну или я немного преувеличиваю.
Помимо массы добродетелей и возможно даже некоторого перебора знаний, латинку нашу отличал явный недобор массы тела, меланхоличное равнодушие и реактивно восходящее "Да??" граничащее с "верхним до", актуальное как деликатный пук в переполненном лифте. Это своё интересующееся паразитическое "Да??" она вонзала после каждого слова и поперёк всякой фразы, словно компенсируя акустически отсутствие всякого видимого интереса к происходящему. Студенты её за это нежно ненавидели и великодушно прощали, но и состряпать пародию возможности не упускали. Другой отличительной особенностью Лолы Леопольдовны была исключительная уютная серость всего внешнего облика в сочетании с умопомрачительными очками в серой же оправе. Толщиною линз это архитектурное сооружение вполне бы могло посоревноваться с не менее примечательными очками нашего миниатюрного историка, а вот по широте и общему объему латинским очкам равных не было. К тому же выдающееся достижение российской оптики увеличивало серые латинские глазки примерно раза в три, что делало их обладательницу неприлично похожей на какую-нибудь цундере из анимешного сериала.
При некоторой рассеянности и видимом равнодушии латинка была женщина основательная и требовательная, латинский язык мёртвым не признавала, считая мумии древних текстов, вечно зелёными как бессмертный Дедушка Ленин, и ожидала от студентов не только глубоких знаний, но и верного произношения, потому, зачастую, на занятиях глаголы мы спрягали хором, и местоимения склоняли... тоже хором. Особенную склонность население питало к указательному местоимению hic, а если быть совсем уж точным, к двум его формам: генитиву huius и дативу huic. Когда изящная Лола Леопольдовна крупным летящим почерком выводила на доске "huius", пропевая меланхоличным сопрано:"хууюс", колыбельно удлиняя первый слог, аудитория начинала подавать признаки конвульсивного веселия. Когда же дописав и пропев таблицу склонений до конца, латинка садилась на преподавательский стол и болтая тонкими ножками в узких серых тапочках говорила: "Ну, а теперь все вместе, да?? ..." Аудитория коллапсировала не добравшись даже до номинатива. Волну народного возбуждения было не подавить, пожалуй, даже конной милиции, поэтому Лола Леопольдовна недовольно переплетала на груди ручки-прутики и стоически ждала естественного спада, после чего презрительно шевельнув тонкой бровью, замечала аристократически холодно: "А на физиологии вы себя так же ведёте, да??" И, моментально вернув лицу выражение приятного безразличия, - "Теперь продолжим, да??" , тонкие ножки снова благостно месят воздух под учительским столом, серые глазки-плошки взирают одухотворённо и слегка вопросительно мимо идиотов-студентов... Куда нам до неё, она была в Париже...
Студенты, организмы примитивные, не отличающиеся тонкой нервной организацией, были физически не способны воспринять происходящее, как нечто заурядное и не достойное внимания, посему волна поднималась снова, и громогласный ржач, заставлял мелко морщиться недоумевающую Лолу Леопольдовну, она тихо фыркала что-нибудь неодобрительное вроде "Детский сад, да??" и однако же снова стоически выжидала, поджав ниточки губ со всем презрением, на какое только была способна.
Кончив раза три, аудитория успокаивалась окончательно. Дееспособность к присутствующим возвращалась, и они даже могли проорать хором "хуюс", не рассыпаясь горохом под парты. Учебный процесс шёл, Земля вертелась, Солнце светило...
...Лола внимала хору без энтузиазма, продолжая бежать по воздуху в неведомые латинские дали, подол её серой клетчатой юбки колыхался как перо Пегаса на ветру. Мысли тонкими ручейками пробегали сквозь нестройные звуки хора, и ей вдруг вспомнилось, с иронией, впрочем как всегда, ни к чему не обязывающей: "Solitudinem facio, pacem appello..." Они создают пустыню и называют это миром.
Тёмная страсть к странноведению и филолохическим потугам зашевелилась под ложечкой ещё в глубоком детстве: "А вы знаете, кто
такой Комуто Херовато?" гордо спрашивал маленький Сеня у стайки всклокоченных пострелят. "Нет?! Ну как же так", оратор
удивлённо круглил зелёные глазки, и картинно воздев пальчик, сообщал, голосом звонким и безапелляционным: "Это же знаменитый японский доктор медицины!" Склонность к дурацким шуткам у меня тоже в детстве отросла.
Потом Сеня вырос, точнее выросла, так как лет через десять-пятнадцать ей всё же пришлось окончательно смириться с тем,
что она Ксеня, как ни крути, и случайно сохранённая природой плоскость в одном месте, не компенсирует отсутствие выпуклости
в другом. Ну и ладно. Не будем вдаваться в анатомические подробности.
И вот же какая ирония судьбы и чудеса природы, где ничто не случайно, примерно так же как и не вечно... детская шуточка
оказалась провидческой. С тех пор прошло больше двадцати лет и теперь незадачливая Ксеня, которая после всего этого ещё и 放浪美, уже второй год без особых успехов, но с упорством и оптимистичной усидчивостью юного ослика, влекомого гипотетической морковкой, учит великий и могучий японский язык. И учит его и учит, и мучит он её и мучит... не без приятности.
Странных созвучий, про "гири" долга я уже как-то писала, хватает. Смущающие тоже попадаются. Но япоские дни недели, не смущали меня ни капли, ни самого мельчайшего грана бледной тени улыбки-краски-недоумения не вызывали совсем, пока вот пост у narihira не прочитала и не задумалась. Осознание снизошло: ааа, вот где нужно было смеяться. Гы. Видимо нецензурное созвучие очень органично встроилось в логику моего испорченного сознания, потому и не смеялась. Ну что тут смешного в самом-то деле, когда всё так печально и голая правда торчащими костьми взывает к состраданию: подведение итогов рабочей недели среднестатистического распиздяя - суббота - незаконченных дел "доёооби" даже слишком и немного больше, воскресенье - констатация факта суициидально обобщающая - не сделано "нитиёооби". Умри совесть. Плакать надо, а не смеяться.
Да что там японские дни недели, вот профессору по фамилии Мудак и студенту по имени ПИзда в Россию лучше не соваться, ну или
транслитерироваться как-нибудь поизощрённее, а то ведь форменная похабщина. Хотя последний как-то умудрился прожить тут два года и благополучно выучить русский в классе моей сестрицы.
А вообще на гребне ассоциативной волны всплыло... несколько бумажных корабликов ностальгии по канувшим в лету временам радостного студенчества всплыло - не потопишь - -
Латинский. Сухая, костистая латынь - упругая праоснова для пышного мяса многих других языков. Потому скальпель в зубы и в теятер, разъять как труп, выявить соответствия, срезать мутации, отследить динамику и поставить диагноз прийти к неутешительным выводам: четырнадцати юным крайне пустоголовым одалискам вся ваша музыка языка и прочих сфер до такой-то лампочки, ибо дел более важных у них и без вашей анорексичной латыни до такой-то матери. Но заставить согласиться с такими выводами педагогиню педагогического пантеона, всё равно, что убедить Прокруста в несостоятельности его теории размерностей. А посему преодолеть своё " per aspera" чтобы состоялось, или не состоялось, торжественное "ad astra" пришлось каждой.
Лола Леопольдовна была женщина некобелимая неколебимая как оплот пуританского спокойствия, неподкупная как твёрдая твердыня протестантской добродетели, рьяная точно стайка иконоборцев-энтузиастов, острая и смертоносная словно костры инквизиции, кощеева игла для всех кощеек и двух кощеев из прараллельных групп - молот ведьм, чёрту кочерга и эпитафия студенту, Лола Люциферовна, преподававшая две крайне важные дисциплины: историю религии и латинский язык. Dura lex, sed lex, в общем. Ну или я немного преувеличиваю.
Помимо массы добродетелей и возможно даже некоторого перебора знаний, латинку нашу отличал явный недобор массы тела, меланхоличное равнодушие и реактивно восходящее "Да??" граничащее с "верхним до", актуальное как деликатный пук в переполненном лифте. Это своё интересующееся паразитическое "Да??" она вонзала после каждого слова и поперёк всякой фразы, словно компенсируя акустически отсутствие всякого видимого интереса к происходящему. Студенты её за это нежно ненавидели и великодушно прощали, но и состряпать пародию возможности не упускали. Другой отличительной особенностью Лолы Леопольдовны была исключительная уютная серость всего внешнего облика в сочетании с умопомрачительными очками в серой же оправе. Толщиною линз это архитектурное сооружение вполне бы могло посоревноваться с не менее примечательными очками нашего миниатюрного историка, а вот по широте и общему объему латинским очкам равных не было. К тому же выдающееся достижение российской оптики увеличивало серые латинские глазки примерно раза в три, что делало их обладательницу неприлично похожей на какую-нибудь цундере из анимешного сериала.
При некоторой рассеянности и видимом равнодушии латинка была женщина основательная и требовательная, латинский язык мёртвым не признавала, считая мумии древних текстов, вечно зелёными как бессмертный Дедушка Ленин, и ожидала от студентов не только глубоких знаний, но и верного произношения, потому, зачастую, на занятиях глаголы мы спрягали хором, и местоимения склоняли... тоже хором. Особенную склонность население питало к указательному местоимению hic, а если быть совсем уж точным, к двум его формам: генитиву huius и дативу huic. Когда изящная Лола Леопольдовна крупным летящим почерком выводила на доске "huius", пропевая меланхоличным сопрано:"хууюс", колыбельно удлиняя первый слог, аудитория начинала подавать признаки конвульсивного веселия. Когда же дописав и пропев таблицу склонений до конца, латинка садилась на преподавательский стол и болтая тонкими ножками в узких серых тапочках говорила: "Ну, а теперь все вместе, да?? ..." Аудитория коллапсировала не добравшись даже до номинатива. Волну народного возбуждения было не подавить, пожалуй, даже конной милиции, поэтому Лола Леопольдовна недовольно переплетала на груди ручки-прутики и стоически ждала естественного спада, после чего презрительно шевельнув тонкой бровью, замечала аристократически холодно: "А на физиологии вы себя так же ведёте, да??" И, моментально вернув лицу выражение приятного безразличия, - "Теперь продолжим, да??" , тонкие ножки снова благостно месят воздух под учительским столом, серые глазки-плошки взирают одухотворённо и слегка вопросительно мимо идиотов-студентов... Куда нам до неё, она была в Париже...
Студенты, организмы примитивные, не отличающиеся тонкой нервной организацией, были физически не способны воспринять происходящее, как нечто заурядное и не достойное внимания, посему волна поднималась снова, и громогласный ржач, заставлял мелко морщиться недоумевающую Лолу Леопольдовну, она тихо фыркала что-нибудь неодобрительное вроде "Детский сад, да??" и однако же снова стоически выжидала, поджав ниточки губ со всем презрением, на какое только была способна.
Кончив раза три, аудитория успокаивалась окончательно. Дееспособность к присутствующим возвращалась, и они даже могли проорать хором "хуюс", не рассыпаясь горохом под парты. Учебный процесс шёл, Земля вертелась, Солнце светило...
...Лола внимала хору без энтузиазма, продолжая бежать по воздуху в неведомые латинские дали, подол её серой клетчатой юбки колыхался как перо Пегаса на ветру. Мысли тонкими ручейками пробегали сквозь нестройные звуки хора, и ей вдруг вспомнилось, с иронией, впрочем как всегда, ни к чему не обязывающей: "Solitudinem facio, pacem appello..." Они создают пустыню и называют это миром.