СверхМодерн: «иначе-возможное» против универсума вечного «теперь». III
В течение трёх летних месяцев 2011 г. автором были составлены четыре статьи для энциклопедии общественного движения «Суть времени». По независящим от составителя причинам, осенью того же года энциклопедический проект прекратил своё существование. Прошло почти четыре года, но читая в LiveJournal статьи «сутевцев» и им сочувствующих, составителю представляется, что предлагаемые четыре статьи не потеряли свою актуальность в контексте ведущейся против России войны «soft power», так как «выросшие под портретом Маркса» (С. Кара-Мурза) гайдаро-чюбайсы и «народонаселение» - особенно научно-техническая интеллигенция позднего СССР, - двинулись вслед за своим цивилизационным референтом, не заметив, что Запад уже преодолел марксизм, а потому и нанёс России-СССР - своему цивилизационному врагу, - «хук» не «по Марксу» и... СССР не стало - «уноси готовенького».
«Цивилизация: слово - термин - теория» - это первая статья предлагаемого цикла. За ней следуют:
«Этнос - народ - нация - гражданское общество - глобальное общество - постобщество»
«Культура: регулятор общественных отношений и источник социальных энергий»
«СверхМодерн: "иначе-возможное" против универсума вечного "теперь"»
* * *
Оглавление
1. Введение
2. Модерн: генезис
2.1. Насколько специфична духовная система Запада?
2.2. Историческая динамика складывания специфики западной цивилизации
2.3. Роль революций в становлении западной цивилизации
2.4. Структурный плюрализм Запада: универсум для избранных
3. Кризис парадигмы Просвещения: вечное «теперь»
4. Источники открытия «иначе-возможного»
5. Политика как доминанта
6. Диалектика «вызова - ответа»
7. Кантовский априоризм культуры в суждениях о будущем
8. Две формы культурного априоризма
8.1. Программирующий априоризм
8.2. Реактивный априоризм
8.2.1. Номиналистическо-бихевиористское возражение
8.2.2. Возражение постмодернистских стратегий
9. Дороги, которых не миновать
9.1. Российская государственность как альтернатива «конца истории»
9.2. Социологическое значение Церкви как духовной власти
Источники
Ссылки
(Продолжение.)
4. Источники открытия «иначе-возможного»
Открытие будущего как «иного» и отказ от самонадеянных экстраполяций в духе вечного «теперь» может совершаться посредством ряда процедур.
Во-первых, через преодоление социоцентризма - самонадеянной версии Модерна о растущей (в пределе - полной) автономии человека по отношению к законам и ограничениям природы, о том, что новоевропейский человек - это великий маргинал Вселенной, создающий свой собственный мир «общественных закономерностей», «социальной материи» и т.п. Человек традиционной эпохи отдавал себе отчёт в том, что процессы окружающего мира носят циклический характер, что возвышение и падение, созревание и угасание представляют собой извечную и неизбежную драму природы и культуры. Сталкиваясь с событием, перечёркивающим его замыслы, он не обижался на мироздание, не считал, что это противоречит «законам неуклонного восходящего развития».
Второе направление, открывающее горизонты будущего как «иного», связано с новой реабилитацией категории пространства. Философия Модерна, как известно, не знает пространства. Евроцентричный прогресс со времён Просвещения описывается как восходящая лестница времени, в которой специфика пространства не имеет никакого значения. В формационно-прогрессистской картине мира, строго говоря, имеют значение только фазовые, временные различия, например, между феодализмом и капитализмом. Различия же страновые, континентальные в формационной теории лишены какого бы то ни было значения. Прогрессистская машина времени, однажды включённая в Европе, создаёт новые порядки и институты так, будто работает в абсолютной пустоте, в культурном и географическом вакууме, осуществляя заданную прогрессивную программу, в контексте которой любые события лишены значения - они представляют собой лишь иллюстрацию запрограммированного «текста» истории. Теперь, когда западноевропейская машина времени стала наталкиваться на препятствия в виде цивилизационных и культурных барьеров, она порождает совершенно непредвиденные, незапрограммированные эффекты. Так мы получаем ещё один источник «иного» - будущего, не заключённого в «тексте» европейской культуры. Пространство потому и стало мишенью западного Модерна, что он усмотрел в нём источник ненавистного «иного» - ненавистного в силу своей неподвластности и непредсказуемости. Машина Модерна включила программу уничтожения или преодоления пространства - физического преодоления посредством техники скоростей, символического - посредством техники манипуляции и дискредитации иных пространств как ареалов «варварства».
Следующим источником незапрограммированного «иного» является культура. Прогрессисты всех мастей - от марксистов до либералов - не случайно хотели превратить её в безгласную «надстройку». Их раздражала досадная «а-логичность» культуры, не следующей послушно за экономическим базисом и вообще ведущей себя непредсказуемо нонкомформистски. Поэтому и либеральный, и марксистский базисно-надстроечный детерминизм олицетворяли решимость умалить духовную культуру: с одной стороны посредством известных механизмов заподозривания (распознавания низших, «материальных» подтекстов в мотивациях творцов культуры), с другой - путём высмеивания её романтического пафоса, дискредитируемого как пережиток. А всё дело в том, что в культуре в самом деле заложен «механизм противоречия»: вместо служения верхам, способным оплатить её услуги, подлинная культура служит униженным и оскорблённым, вместо культа прагматического успеха и достижительности, на чём особо настаивает современный либерализм, она чаще всего исповедует культ неуспеха и тираноборческого нонконформизма.
Но, пожалуй, наиболее общей претензией культуры, которая не поддаётся однозначной интерпретации ни по эстетическим, ни по моральным критериям, является нетерпимость к вечному «теперь», к механическому повторению уже известного и санкционированного, к скучным линейным экстраполяциям. Гений культуры более всего ненавидит самоуверенную и педантичную монотонность, охраняющую свои священные кодексы и свои «эпохальные достижения». Это становится источником неизбежного конфликта культуры с «великими учениями». Культура может служить учениям до тех пор, пока не взято на подозрение их религиозно-мессианистское бескорыстие. Но как только «учения» превращаются в способ закрепления статус-кво и служат господам мира сего, культура тут же направляет против них свою подрывную «иронию» или свой тираноборческий пафос. Там, где адепты великих учений подозрительно дружно и настойчиво говорят «да», культура непременно скажет «нет».
Здесь необходимо напомнить, что мы понимаем под культурой. В статье «Культура: регулятор общественных отношений и источник социальных энергий» её содержание было определено триадой: система верований, система ценностей, система норм. В этом смысле культура воспроизводит в современном обществе функции церкви: ей дано освящать и отлучать, возвеличивать и дискредитировать, поощрять и осуждать. При этом современная «культура-церковь» наследует статус великих мировых религий: она действует независимо от властей предержащих (во всяком случае, только такие её действия являются «церковно» подлинными, аффицирующими общественные верования и страсти, независимо от национальных границ и классовых статусов).
Именно этот великий статус культуры стараются принизить адепты базисно-надстроечного детерминизма, мечтающие сделать её предсказуемой и управляемой. Но культура-церковь в этом отношении до сих пор остаётся верна великим христианским парадоксам: она служит не сильным, а слабым и пророчествует не вечное торжество хозяев мира сего, их полную и окончательную победу, а нечто прямо противоположное. Она сочетает злорадство древнегреческого рока, не терпящего излишне самонадеянных, романтическое неприятие монотонности вечного «теперь» и христианскую любовь к потерпевшим. При этом, инвенктивы и одобрения культуры не носят лишь декоративный характер, никак не влияющий на эффективность практик и на мироощущение заправляющих делами прагматиков, верящих в одну только материальную наличность. Напротив, ни учреждения, ни материальные ресурсы не являются действенными, если они не сбрызнуты живой водой человеческой веры и энтузиазма. Самая современная техника превращается в ненужный хлам, если те, кому предстоит управлять ею, потеряли веру и волю, дезориентированы и деморализованы. С другой стороны, в сфере культуры заключены так называемые контрдетерминации - действия духа против бездуховной материи систем и учреждений, которых не спасает в этом случае даже наилучшая ресурсная оснащённость. Эти контрдетерминации и открывают «иное» культуры, которое рано или поздно материализуется в реальных политических событиях, новых переделах мира, новых поворотах научно-технического прогресса. Следовательно, правомерно утверждать, что материя следует за духом и подчинена ему: слабеет дух - и сужаются пространства, закрываются перспективы; дух крепнет - и материя становится податливой, пространства расширяются, перспективы проясняются.
5. Политика как доминанта
Как известно, либерализм поставил во главу угла пресловутого «экономического человека», поведение которого всецело определяется детерминирующими будущее рационально познаваемыми «объективными» законами экономической «материи». В связи с этим возникает вопрос о возможности политического творчества, рождающего иное будущее, задавая программу всем остальным измерениям нашего бытия. Аристотель определял человека как политическое животное - и это подтверждается не только опытом античной истории. Все гигантские события и катастрофы XX века, все его наиболее впечатляющие инициативы, в том числе и самые злосчастные, нашли политическую форму. Может быть, наиболее впечатляющей является асимметрия между кажущейся малостью спускового крючка политики и теми лавинообразными последствиями, которые он оказался способным вызвать.
Какие твердыни традиции, уклада, привычек и образа жизни миллионов противостояли замыслу кучки большевиков в ночь с 24 по 25 октября 1917 года! На одной стороне был едва ли не тысячелетний уклад огромной страны, причём не только «великого молчальника» - крестьянства, но и активных и общественно влиятельных групп - хозяев города и деревни, многочисленной управленческой бюрократии, интеллигенции. Это, казалось бы, обрекало на полный провал большевистский замысел «перетряхнуть Россию» и построить мир заново - согласно священному для них тексту. И что же мы видим в итоге? Как ни сопротивлялась огромная страна, фанатизм прозелитов «великого учения» победил. Этот пример, как и многие другие, свидетельствует: главной пружиной мировых событий, главным механизмом тектонических сдвигов истории является политика - производство власти. Сколько бы ни объявляли политику чем-то надстроечно-производным и ложно впечатляющим сторонники всякого рода базисных «подтекстов» - экономических, психоаналитических и проч. - невозможно игнорировать тот факт, что люди, заполучившие власть, способны менять облик общества и ломать привычное течение жизни.
Если для античной традиции политика - это факт преобладания коллективно-публичного над приватным, то для нас, усвоивших опыт XX века, политика означает преобладание механизма производства жизни по тем или иным «схемам» над всем тем, что отражает докучливую или спасительную инерцию традиции. В XX веке неизменно проигрывали те, кто верил в традицию и здравый смысл, в наличие естественноисторической колеи или целесообразности, рано или поздно возвращающей всех экспериментаторов к тому, что «естественно и непреложно». На самом деле, неизменно побеждали те, кто занимался производством общества, а проигрывали те, кто верил в его естественный ход и потому воздерживались от активности в «решающий момент и в решающем месте». В целом, следовательно, будущее как иное выступает как продукт политики. Не в том смысле, что замыслы инициаторов «грандиозных социальных экспериментов» в самом деле осуществляются «по плану»; напротив, ни один замысел не осуществился адекватным образом, а всё выходило с какой-то «чертовщиной», с мефистофельским подмигиванием. В самый пик своего торжества политические победители обнаруживали, что в руках у них вместо чистого золота - чёрные угли. Словом, всё выглядело так, будто демиург истории интересуется не конечным результатом, а драматургией «как таковой» и неизменно выбирает лишь те сценарии, что драматичнее.
Итак, политику в XX веке можно определить как производство непредсказуемого будущего, начинаемое по инициативе тех, кто верил в его научную предсказуемость - в исторические гарантии прогресса. Политика, таким образом, на деле является не плановым, а стихийным производством истории, конечные результаты которого неизменно расходятся с первоначальными замыслами. Трагическая дисгармония социального бытия выражается в том, что политика выступает наиболее действенным и в то же время наименее предсказуемым инструментом общественных изменений. Ни в чём другом с такой силой не проявляется способность человека менять лик общества, и в то же время ни в чём другом с такой силой не проявляется драматическое неведение того, какими будут реальные последствия этих изменений. Технологический цикл политики, как производства нежданного «иного», можно разбить на следующие фазы: первоначальная (идеологически подкреплённая) уверенность - интенсивность действия, равная этой уверенности - результат, неожиданность которого тем выше, чем выше были показатели веры и интенсивности, относящиеся к предыдущим этапам.
Эта романтическая стихия политики уже давно была взята на подозрение позитивистским сознанием, выдвинувшим свой императив будущего, касающийся замены «политического управления людьми администрированием вещами» (О. Конт - Ф. Энгельс). Однако - и здесь мы видим ещё один парадокс новейшей истории - чем настойчивее представители великих учений, от марксизма до либерализма, обещали отмирание политики, тем более властно она вторгалась в повседневную жизнь и тем непредсказуемее становились общие последствия этих вторжений. Здесь больше чем где бы то ни было мы имеем дело с будущим, открывающим самые неожиданные глубины и впадины человеческого бытия и сознания. Не случайно, два позитивистско-сциентистских мифа сопутствуют политической истории нашего времени: о решительном ограничении или даже «преодолении» политики, и о переходе от стихийной «рыночной политики» соперничающих наций к плановой всемирной политике - так называемому новому мировому порядку. Политика, таким образом, является не только организующим центром и катализатором внутренней общественной жизни народов, но и производством мировой истории как таковой. Иными словами, политику следует признать одним из интегрирующих факторов, связующим судьбы народов и готовящим единую историческую перспективу человечества (хотя, по всей видимости, совсем не ту, о которой нам уже успели поведать «великие учения»). Если политика есть производство власти, то глобальная политика есть драма, связанная с производством, распределением и перераспределением власти в мировом масштабе.
Таким образом, не приходится сомневаться в том, что вера и страсть, подвигающие людей участвовать в новой исторической драме, называемой становлением глобального мира - это по сути своей политическая вера и политическая страсть. Любые другие верования и страсти ни по своему масштабу, ни по своему накалу явно не достаточны для того, чтобы подвигнуть новые поколения XXI века выйти из малого мира повседневности и снова пуститься в великую и опасную авантюру. Так как в глобальном мире речь идёт уже не об ограниченной теми или иными национальными рамками власти, а поистине безраздельной, тотальной. Как это ни парадоксально, но впервые вкусить сладость этой тотальности выпало на долю тех, кто мнил себя в авангарде борьбы с тоталитаризмом - американцам. Ещё вчера США осуждали как непомерную и опасную для людского благополучия власть советской сверхдержавы или власть диктаторов и гегемонистов регионального масштаба. Но сегодня их уже не пугает куда более авантюрная и захватывающая миссия - управлять всем миром, где только им принадлежит монополия на стратегические решения. Заявка на такую роль - это завязка такой политической драмы, какой ещё не видел мир.
6. Диалектика «вызова - ответа»
Итак, США бросили вызов любому по-настоящему суверенному государству, так как в рамках однополярной системы суверенной оказывается единственная держава-гегемон. Ибо такая заявка, поданная победителями в «холодной войне» как нечто само собой разумеющиеся, на самом деле представляет собой немыслимую для самых неистовых авантюристов прошлого экстравагантность, в задачи которой входят, во-первых, демонтаж всех крупных государств, не вписывающихся в однополярную систему потому, что сохраняют способность отстаивать свой национальный суверенитет или, по меньшей мере, очерчивать пределы гегемонистских вмешательств; во-вторых - организация такой инфраструктуры власти, которая низводила бы различия внешней и внутренней политики к минимуму и позволила бы на основе приоритетов «мирового гегемона» определить внутреннюю политику всей «мировой периферии». По сравнению с такими замыслами даже перманентная революция Троцкого кажется тривиальностью.
Согласно стереотипу, либеральная идеология менее всего соотносится с тем, что Ф. Ницше называл волей к власти. Но власть - это Протей, меняющий свои обличья по мере того, как прежние формы оказываются скомпрометированными. Поэтому говоря о либерализме сегодня, следует иметь в виду искусство превращённых форм. Укажем на три из них.
Во-первых, это либеральный концепт «открытого общества». Прежде с ним ассоциировались эмансипаторские и соревновательные импульсы Модерна: падение табу и запретов, закрытых горизонтов и стеснительных границ, бюрократических рогаток и монополий. Теперь же, в рамках проекта однополярного мира, акценты сместились: «открытое общество» означает ослабление национальных границ и других защитных механизмов, которыми могли бы воспользоваться жертвы новейшего гегемонизма и экспансионизма. Всемерная дискредитация этих механизмов как реликтов традиционалистского, оборонческого сознания входит в число главных задач современной либеральной идеологии, расчищающей, таким образом, дорогу победителям.
То же самое касается другого концепта - «государства-минимум». Дискредитация государственного «вмешательства» в экономическую и социальную жизнь в контексте современных взаимоотношений развитых стран-гегемонов и зависимой периферии означает запрет на защиту национальных интересов. Такая защита считается «неспортивным поведением», нарушающим кодексы «свободной конкуренции». На самом деле, подлинная конкуренция есть, как определяет Ф. Хайек, процедура открытия фактов, в принципе неопределимых и непредопределённых заранее. Когда речь идёт об экономическом и ином соревновании примерно равных по потенциалу соперников-партнеров, мы в самом деле имеем дело с конкуренцией как процедурой открытия заранее неизвестного. Но когда сталкиваются заведомо неравные по экономическим и иным возможностям участники, исход их «свободного соревнования» предопределён заранее. В этом случае именно механизмы государственной протекционистской защиты помогают предотвратить наиболее вероятное состояние - то, что в кибернетике зовётся хаосом или ростом энтропии.
В аналогичном контексте следует оценивать и либеральную апологетику рыночного «естественного отбора». Прежде, когда европейские бюргеры боролись против феодальных привилегий и бюрократических рогаток абсолютизма, теория рыночного отбора служила защите ущемляемого третьего сословия и включала тираноборческие мотивы. Ныне апологетика «рыночного отбора» получила зловещий социал-дарвинистский оттенок. Она означает теперь решительную ревизию традиций христианской сострадательности и новый языческий культ силы. Отныне у потерпевших нет алиби - они объявляются достойными своей участи. Не случайно нынешнему наступлению либертаризма [9] сопутствует отступление социальной цивилизации - свёртывание социальных программ и механизмов социальной защиты населения перед лицом алчной «экономической среды», свёртывание той инфраструктуры, которая делала предприятие социальным институтом - профсоюзных, женских, молодёжных организаций, связанных с защитой человеческого фактора и системой сдержек и противовесов.
Всё это готовит совершенно новую идейную атмосферу - ничем не ограниченного культа силы, философию успеха любой ценой. Европа потратила не менее двухсот лет на то, чтобы цивилизовать и социализовать буржуа, внушив ему минимум социальной ответственности. Теперь новое великое учение призывает его не стесняться.
Вызов миру, таким образом, получен. Разумеется, сегодня найдётся предостаточно тех, кто готов приостановить ход мировой драмы на первом же акте - на фазе этого самого вызова, полагая, что он останется без ответа, ибо «иного не дано». Но весь опыт мировой политической истории свидетельствует о том, что ответ, рано или поздно, всегда находился, и история, таким образом, никогда не выступала как монолог вечного победителя. В отношении победителя время выступает по преимуществу как Хронос: оно отмеряет неумолимые часы. Именно поэтому победители желают максимизировать прибыль, заполучив в отведённый срок как можно больше. Но тем самым они ускоряют ход часов, интенсифицирующих процесс как раз в тех точках, где им было бы выгоднее его замедлить. В итоге, историческая драма развёртывается всё более стремительно и фаза ответа неумолимо приближается.
Ясно, что этого ответа не хотят победители, желающие тем или иным образом закрыть его перспективу. Но именно поэтому их сознание оказывается наименее историческим, наиболее закрытым для будущего как «иного». Они хотели бы «банализировать» историю, предложив её преимущественно экстраполяционные сценарии, в которых решающую роль играют сравнения стартовых условий и потенциалов. Сознание же потерпевших, напротив, максимально открыто перспективе «иного», оно ждёт будущего не как продолжения настоящего, а как некоей качественной прерывности и в итоге оказывается более исторически реалистическим, более готовым к последующим актам драмы, спровоцированным вызовом победителей.
Источники
1. Ерасов Б.С. Цивилизации. Универсалии и самобытность. М., 2002. С. 322-331.
2. Панарин А.С. Глобальное политическое прогнозирование. М., 2002. С. 3-58.
3. Панарин А.С. Искушение глобализмом. М., 2003. С. 236-239.
4. Панарин А.С. Стратегическая нестабильность в XXI веке. М., 2004. С. 152-186, 235-263, 512-541.
Ссылки
[9] Либертаризм берёт у классического либерализма одну составляющую - постулат об ограничении вмешательства государства в экономическую и социальную жизнь; другие составляющие либерализма, относящиеся к плюрализму, терпимости, консенсусу, оставлены в стороне. (Прим. сост.)
(Продолжение следует.)
«Цивилизация: слово - термин - теория» - это первая статья предлагаемого цикла. За ней следуют:
«Этнос - народ - нация - гражданское общество - глобальное общество - постобщество»
«Культура: регулятор общественных отношений и источник социальных энергий»
«СверхМодерн: "иначе-возможное" против универсума вечного "теперь"»
* * *
Оглавление
1. Введение
2. Модерн: генезис
2.1. Насколько специфична духовная система Запада?
2.2. Историческая динамика складывания специфики западной цивилизации
2.3. Роль революций в становлении западной цивилизации
2.4. Структурный плюрализм Запада: универсум для избранных
3. Кризис парадигмы Просвещения: вечное «теперь»
4. Источники открытия «иначе-возможного»
5. Политика как доминанта
6. Диалектика «вызова - ответа»
7. Кантовский априоризм культуры в суждениях о будущем
8. Две формы культурного априоризма
8.1. Программирующий априоризм
8.2. Реактивный априоризм
8.2.1. Номиналистическо-бихевиористское возражение
8.2.2. Возражение постмодернистских стратегий
9. Дороги, которых не миновать
9.1. Российская государственность как альтернатива «конца истории»
9.2. Социологическое значение Церкви как духовной власти
Источники
Ссылки
(Продолжение.)
4. Источники открытия «иначе-возможного»
Открытие будущего как «иного» и отказ от самонадеянных экстраполяций в духе вечного «теперь» может совершаться посредством ряда процедур.
Во-первых, через преодоление социоцентризма - самонадеянной версии Модерна о растущей (в пределе - полной) автономии человека по отношению к законам и ограничениям природы, о том, что новоевропейский человек - это великий маргинал Вселенной, создающий свой собственный мир «общественных закономерностей», «социальной материи» и т.п. Человек традиционной эпохи отдавал себе отчёт в том, что процессы окружающего мира носят циклический характер, что возвышение и падение, созревание и угасание представляют собой извечную и неизбежную драму природы и культуры. Сталкиваясь с событием, перечёркивающим его замыслы, он не обижался на мироздание, не считал, что это противоречит «законам неуклонного восходящего развития».
Второе направление, открывающее горизонты будущего как «иного», связано с новой реабилитацией категории пространства. Философия Модерна, как известно, не знает пространства. Евроцентричный прогресс со времён Просвещения описывается как восходящая лестница времени, в которой специфика пространства не имеет никакого значения. В формационно-прогрессистской картине мира, строго говоря, имеют значение только фазовые, временные различия, например, между феодализмом и капитализмом. Различия же страновые, континентальные в формационной теории лишены какого бы то ни было значения. Прогрессистская машина времени, однажды включённая в Европе, создаёт новые порядки и институты так, будто работает в абсолютной пустоте, в культурном и географическом вакууме, осуществляя заданную прогрессивную программу, в контексте которой любые события лишены значения - они представляют собой лишь иллюстрацию запрограммированного «текста» истории. Теперь, когда западноевропейская машина времени стала наталкиваться на препятствия в виде цивилизационных и культурных барьеров, она порождает совершенно непредвиденные, незапрограммированные эффекты. Так мы получаем ещё один источник «иного» - будущего, не заключённого в «тексте» европейской культуры. Пространство потому и стало мишенью западного Модерна, что он усмотрел в нём источник ненавистного «иного» - ненавистного в силу своей неподвластности и непредсказуемости. Машина Модерна включила программу уничтожения или преодоления пространства - физического преодоления посредством техники скоростей, символического - посредством техники манипуляции и дискредитации иных пространств как ареалов «варварства».
Следующим источником незапрограммированного «иного» является культура. Прогрессисты всех мастей - от марксистов до либералов - не случайно хотели превратить её в безгласную «надстройку». Их раздражала досадная «а-логичность» культуры, не следующей послушно за экономическим базисом и вообще ведущей себя непредсказуемо нонкомформистски. Поэтому и либеральный, и марксистский базисно-надстроечный детерминизм олицетворяли решимость умалить духовную культуру: с одной стороны посредством известных механизмов заподозривания (распознавания низших, «материальных» подтекстов в мотивациях творцов культуры), с другой - путём высмеивания её романтического пафоса, дискредитируемого как пережиток. А всё дело в том, что в культуре в самом деле заложен «механизм противоречия»: вместо служения верхам, способным оплатить её услуги, подлинная культура служит униженным и оскорблённым, вместо культа прагматического успеха и достижительности, на чём особо настаивает современный либерализм, она чаще всего исповедует культ неуспеха и тираноборческого нонконформизма.
Но, пожалуй, наиболее общей претензией культуры, которая не поддаётся однозначной интерпретации ни по эстетическим, ни по моральным критериям, является нетерпимость к вечному «теперь», к механическому повторению уже известного и санкционированного, к скучным линейным экстраполяциям. Гений культуры более всего ненавидит самоуверенную и педантичную монотонность, охраняющую свои священные кодексы и свои «эпохальные достижения». Это становится источником неизбежного конфликта культуры с «великими учениями». Культура может служить учениям до тех пор, пока не взято на подозрение их религиозно-мессианистское бескорыстие. Но как только «учения» превращаются в способ закрепления статус-кво и служат господам мира сего, культура тут же направляет против них свою подрывную «иронию» или свой тираноборческий пафос. Там, где адепты великих учений подозрительно дружно и настойчиво говорят «да», культура непременно скажет «нет».
Здесь необходимо напомнить, что мы понимаем под культурой. В статье «Культура: регулятор общественных отношений и источник социальных энергий» её содержание было определено триадой: система верований, система ценностей, система норм. В этом смысле культура воспроизводит в современном обществе функции церкви: ей дано освящать и отлучать, возвеличивать и дискредитировать, поощрять и осуждать. При этом современная «культура-церковь» наследует статус великих мировых религий: она действует независимо от властей предержащих (во всяком случае, только такие её действия являются «церковно» подлинными, аффицирующими общественные верования и страсти, независимо от национальных границ и классовых статусов).
Именно этот великий статус культуры стараются принизить адепты базисно-надстроечного детерминизма, мечтающие сделать её предсказуемой и управляемой. Но культура-церковь в этом отношении до сих пор остаётся верна великим христианским парадоксам: она служит не сильным, а слабым и пророчествует не вечное торжество хозяев мира сего, их полную и окончательную победу, а нечто прямо противоположное. Она сочетает злорадство древнегреческого рока, не терпящего излишне самонадеянных, романтическое неприятие монотонности вечного «теперь» и христианскую любовь к потерпевшим. При этом, инвенктивы и одобрения культуры не носят лишь декоративный характер, никак не влияющий на эффективность практик и на мироощущение заправляющих делами прагматиков, верящих в одну только материальную наличность. Напротив, ни учреждения, ни материальные ресурсы не являются действенными, если они не сбрызнуты живой водой человеческой веры и энтузиазма. Самая современная техника превращается в ненужный хлам, если те, кому предстоит управлять ею, потеряли веру и волю, дезориентированы и деморализованы. С другой стороны, в сфере культуры заключены так называемые контрдетерминации - действия духа против бездуховной материи систем и учреждений, которых не спасает в этом случае даже наилучшая ресурсная оснащённость. Эти контрдетерминации и открывают «иное» культуры, которое рано или поздно материализуется в реальных политических событиях, новых переделах мира, новых поворотах научно-технического прогресса. Следовательно, правомерно утверждать, что материя следует за духом и подчинена ему: слабеет дух - и сужаются пространства, закрываются перспективы; дух крепнет - и материя становится податливой, пространства расширяются, перспективы проясняются.
5. Политика как доминанта
Как известно, либерализм поставил во главу угла пресловутого «экономического человека», поведение которого всецело определяется детерминирующими будущее рационально познаваемыми «объективными» законами экономической «материи». В связи с этим возникает вопрос о возможности политического творчества, рождающего иное будущее, задавая программу всем остальным измерениям нашего бытия. Аристотель определял человека как политическое животное - и это подтверждается не только опытом античной истории. Все гигантские события и катастрофы XX века, все его наиболее впечатляющие инициативы, в том числе и самые злосчастные, нашли политическую форму. Может быть, наиболее впечатляющей является асимметрия между кажущейся малостью спускового крючка политики и теми лавинообразными последствиями, которые он оказался способным вызвать.
Какие твердыни традиции, уклада, привычек и образа жизни миллионов противостояли замыслу кучки большевиков в ночь с 24 по 25 октября 1917 года! На одной стороне был едва ли не тысячелетний уклад огромной страны, причём не только «великого молчальника» - крестьянства, но и активных и общественно влиятельных групп - хозяев города и деревни, многочисленной управленческой бюрократии, интеллигенции. Это, казалось бы, обрекало на полный провал большевистский замысел «перетряхнуть Россию» и построить мир заново - согласно священному для них тексту. И что же мы видим в итоге? Как ни сопротивлялась огромная страна, фанатизм прозелитов «великого учения» победил. Этот пример, как и многие другие, свидетельствует: главной пружиной мировых событий, главным механизмом тектонических сдвигов истории является политика - производство власти. Сколько бы ни объявляли политику чем-то надстроечно-производным и ложно впечатляющим сторонники всякого рода базисных «подтекстов» - экономических, психоаналитических и проч. - невозможно игнорировать тот факт, что люди, заполучившие власть, способны менять облик общества и ломать привычное течение жизни.
Если для античной традиции политика - это факт преобладания коллективно-публичного над приватным, то для нас, усвоивших опыт XX века, политика означает преобладание механизма производства жизни по тем или иным «схемам» над всем тем, что отражает докучливую или спасительную инерцию традиции. В XX веке неизменно проигрывали те, кто верил в традицию и здравый смысл, в наличие естественноисторической колеи или целесообразности, рано или поздно возвращающей всех экспериментаторов к тому, что «естественно и непреложно». На самом деле, неизменно побеждали те, кто занимался производством общества, а проигрывали те, кто верил в его естественный ход и потому воздерживались от активности в «решающий момент и в решающем месте». В целом, следовательно, будущее как иное выступает как продукт политики. Не в том смысле, что замыслы инициаторов «грандиозных социальных экспериментов» в самом деле осуществляются «по плану»; напротив, ни один замысел не осуществился адекватным образом, а всё выходило с какой-то «чертовщиной», с мефистофельским подмигиванием. В самый пик своего торжества политические победители обнаруживали, что в руках у них вместо чистого золота - чёрные угли. Словом, всё выглядело так, будто демиург истории интересуется не конечным результатом, а драматургией «как таковой» и неизменно выбирает лишь те сценарии, что драматичнее.
Итак, политику в XX веке можно определить как производство непредсказуемого будущего, начинаемое по инициативе тех, кто верил в его научную предсказуемость - в исторические гарантии прогресса. Политика, таким образом, на деле является не плановым, а стихийным производством истории, конечные результаты которого неизменно расходятся с первоначальными замыслами. Трагическая дисгармония социального бытия выражается в том, что политика выступает наиболее действенным и в то же время наименее предсказуемым инструментом общественных изменений. Ни в чём другом с такой силой не проявляется способность человека менять лик общества, и в то же время ни в чём другом с такой силой не проявляется драматическое неведение того, какими будут реальные последствия этих изменений. Технологический цикл политики, как производства нежданного «иного», можно разбить на следующие фазы: первоначальная (идеологически подкреплённая) уверенность - интенсивность действия, равная этой уверенности - результат, неожиданность которого тем выше, чем выше были показатели веры и интенсивности, относящиеся к предыдущим этапам.
Эта романтическая стихия политики уже давно была взята на подозрение позитивистским сознанием, выдвинувшим свой императив будущего, касающийся замены «политического управления людьми администрированием вещами» (О. Конт - Ф. Энгельс). Однако - и здесь мы видим ещё один парадокс новейшей истории - чем настойчивее представители великих учений, от марксизма до либерализма, обещали отмирание политики, тем более властно она вторгалась в повседневную жизнь и тем непредсказуемее становились общие последствия этих вторжений. Здесь больше чем где бы то ни было мы имеем дело с будущим, открывающим самые неожиданные глубины и впадины человеческого бытия и сознания. Не случайно, два позитивистско-сциентистских мифа сопутствуют политической истории нашего времени: о решительном ограничении или даже «преодолении» политики, и о переходе от стихийной «рыночной политики» соперничающих наций к плановой всемирной политике - так называемому новому мировому порядку. Политика, таким образом, является не только организующим центром и катализатором внутренней общественной жизни народов, но и производством мировой истории как таковой. Иными словами, политику следует признать одним из интегрирующих факторов, связующим судьбы народов и готовящим единую историческую перспективу человечества (хотя, по всей видимости, совсем не ту, о которой нам уже успели поведать «великие учения»). Если политика есть производство власти, то глобальная политика есть драма, связанная с производством, распределением и перераспределением власти в мировом масштабе.
Таким образом, не приходится сомневаться в том, что вера и страсть, подвигающие людей участвовать в новой исторической драме, называемой становлением глобального мира - это по сути своей политическая вера и политическая страсть. Любые другие верования и страсти ни по своему масштабу, ни по своему накалу явно не достаточны для того, чтобы подвигнуть новые поколения XXI века выйти из малого мира повседневности и снова пуститься в великую и опасную авантюру. Так как в глобальном мире речь идёт уже не об ограниченной теми или иными национальными рамками власти, а поистине безраздельной, тотальной. Как это ни парадоксально, но впервые вкусить сладость этой тотальности выпало на долю тех, кто мнил себя в авангарде борьбы с тоталитаризмом - американцам. Ещё вчера США осуждали как непомерную и опасную для людского благополучия власть советской сверхдержавы или власть диктаторов и гегемонистов регионального масштаба. Но сегодня их уже не пугает куда более авантюрная и захватывающая миссия - управлять всем миром, где только им принадлежит монополия на стратегические решения. Заявка на такую роль - это завязка такой политической драмы, какой ещё не видел мир.
6. Диалектика «вызова - ответа»
Итак, США бросили вызов любому по-настоящему суверенному государству, так как в рамках однополярной системы суверенной оказывается единственная держава-гегемон. Ибо такая заявка, поданная победителями в «холодной войне» как нечто само собой разумеющиеся, на самом деле представляет собой немыслимую для самых неистовых авантюристов прошлого экстравагантность, в задачи которой входят, во-первых, демонтаж всех крупных государств, не вписывающихся в однополярную систему потому, что сохраняют способность отстаивать свой национальный суверенитет или, по меньшей мере, очерчивать пределы гегемонистских вмешательств; во-вторых - организация такой инфраструктуры власти, которая низводила бы различия внешней и внутренней политики к минимуму и позволила бы на основе приоритетов «мирового гегемона» определить внутреннюю политику всей «мировой периферии». По сравнению с такими замыслами даже перманентная революция Троцкого кажется тривиальностью.
Согласно стереотипу, либеральная идеология менее всего соотносится с тем, что Ф. Ницше называл волей к власти. Но власть - это Протей, меняющий свои обличья по мере того, как прежние формы оказываются скомпрометированными. Поэтому говоря о либерализме сегодня, следует иметь в виду искусство превращённых форм. Укажем на три из них.
Во-первых, это либеральный концепт «открытого общества». Прежде с ним ассоциировались эмансипаторские и соревновательные импульсы Модерна: падение табу и запретов, закрытых горизонтов и стеснительных границ, бюрократических рогаток и монополий. Теперь же, в рамках проекта однополярного мира, акценты сместились: «открытое общество» означает ослабление национальных границ и других защитных механизмов, которыми могли бы воспользоваться жертвы новейшего гегемонизма и экспансионизма. Всемерная дискредитация этих механизмов как реликтов традиционалистского, оборонческого сознания входит в число главных задач современной либеральной идеологии, расчищающей, таким образом, дорогу победителям.
То же самое касается другого концепта - «государства-минимум». Дискредитация государственного «вмешательства» в экономическую и социальную жизнь в контексте современных взаимоотношений развитых стран-гегемонов и зависимой периферии означает запрет на защиту национальных интересов. Такая защита считается «неспортивным поведением», нарушающим кодексы «свободной конкуренции». На самом деле, подлинная конкуренция есть, как определяет Ф. Хайек, процедура открытия фактов, в принципе неопределимых и непредопределённых заранее. Когда речь идёт об экономическом и ином соревновании примерно равных по потенциалу соперников-партнеров, мы в самом деле имеем дело с конкуренцией как процедурой открытия заранее неизвестного. Но когда сталкиваются заведомо неравные по экономическим и иным возможностям участники, исход их «свободного соревнования» предопределён заранее. В этом случае именно механизмы государственной протекционистской защиты помогают предотвратить наиболее вероятное состояние - то, что в кибернетике зовётся хаосом или ростом энтропии.
В аналогичном контексте следует оценивать и либеральную апологетику рыночного «естественного отбора». Прежде, когда европейские бюргеры боролись против феодальных привилегий и бюрократических рогаток абсолютизма, теория рыночного отбора служила защите ущемляемого третьего сословия и включала тираноборческие мотивы. Ныне апологетика «рыночного отбора» получила зловещий социал-дарвинистский оттенок. Она означает теперь решительную ревизию традиций христианской сострадательности и новый языческий культ силы. Отныне у потерпевших нет алиби - они объявляются достойными своей участи. Не случайно нынешнему наступлению либертаризма [9] сопутствует отступление социальной цивилизации - свёртывание социальных программ и механизмов социальной защиты населения перед лицом алчной «экономической среды», свёртывание той инфраструктуры, которая делала предприятие социальным институтом - профсоюзных, женских, молодёжных организаций, связанных с защитой человеческого фактора и системой сдержек и противовесов.
Всё это готовит совершенно новую идейную атмосферу - ничем не ограниченного культа силы, философию успеха любой ценой. Европа потратила не менее двухсот лет на то, чтобы цивилизовать и социализовать буржуа, внушив ему минимум социальной ответственности. Теперь новое великое учение призывает его не стесняться.
Вызов миру, таким образом, получен. Разумеется, сегодня найдётся предостаточно тех, кто готов приостановить ход мировой драмы на первом же акте - на фазе этого самого вызова, полагая, что он останется без ответа, ибо «иного не дано». Но весь опыт мировой политической истории свидетельствует о том, что ответ, рано или поздно, всегда находился, и история, таким образом, никогда не выступала как монолог вечного победителя. В отношении победителя время выступает по преимуществу как Хронос: оно отмеряет неумолимые часы. Именно поэтому победители желают максимизировать прибыль, заполучив в отведённый срок как можно больше. Но тем самым они ускоряют ход часов, интенсифицирующих процесс как раз в тех точках, где им было бы выгоднее его замедлить. В итоге, историческая драма развёртывается всё более стремительно и фаза ответа неумолимо приближается.
Ясно, что этого ответа не хотят победители, желающие тем или иным образом закрыть его перспективу. Но именно поэтому их сознание оказывается наименее историческим, наиболее закрытым для будущего как «иного». Они хотели бы «банализировать» историю, предложив её преимущественно экстраполяционные сценарии, в которых решающую роль играют сравнения стартовых условий и потенциалов. Сознание же потерпевших, напротив, максимально открыто перспективе «иного», оно ждёт будущего не как продолжения настоящего, а как некоей качественной прерывности и в итоге оказывается более исторически реалистическим, более готовым к последующим актам драмы, спровоцированным вызовом победителей.
Источники
1. Ерасов Б.С. Цивилизации. Универсалии и самобытность. М., 2002. С. 322-331.
2. Панарин А.С. Глобальное политическое прогнозирование. М., 2002. С. 3-58.
3. Панарин А.С. Искушение глобализмом. М., 2003. С. 236-239.
4. Панарин А.С. Стратегическая нестабильность в XXI веке. М., 2004. С. 152-186, 235-263, 512-541.
Ссылки
[9] Либертаризм берёт у классического либерализма одну составляющую - постулат об ограничении вмешательства государства в экономическую и социальную жизнь; другие составляющие либерализма, относящиеся к плюрализму, терпимости, консенсусу, оставлены в стороне. (Прим. сост.)
(Продолжение следует.)