КУ-2021 (он же девятый)
Под занавес года отыграл две кабинетки на, что неудивительно, кабинеткоуикенде.
"Сокровища Дрездена".
Отличная кабинетка. И как всегда, совы не то, чем кажутся. Есть ли у вас простые и обыкновенные вещи, которыми вы пользуетесь сейчас каждый день? Гребешок, купленный на конвенте, значок от коллег с работы, привинченный к пиджаку, случайно купленный с рук мельхиоровый кувшинчик с рюмками - чтобы пафосно ездить на игру, подаренная вам другом губная гармошка (чёртова губная гармошка!).
Хорошо, а у ваших родителей были такие? Университетский ромбик, плюшевый мишка с выпавшим глазом-пуговицей, чашка костяного фарфора, про которую говорят, что её привезли из Китая в пятидесятые, статуэтка мейсенского фарфора?
А если переместиться в поколение бабушек? Пенсне с треснувшим стеклом, но не коровьевское? То, что не снесли в торгсин. Золотое кольцо с камешком. Ожерелье с гранатами, которое, по преданию, купил в Вене за бесценок ваш дедушка - потому что тушёнка и сухое молоко в Вене 1946 года стоили дороже камней?
А если это всё, что осталось от вас, если эти вещи продаются на аукционе, достались вашим родственникам, или были позаимствованы кем-то после того, как ваши останки завернули в тряпьё (если вас вообще удалось отделить от того, что было вашим домом?)
Они лежали на небольшой лужайке в лесу за городом. Лиловая дымка висела между деревьями. По краям лужайки цвели примулы и фиалки. Пронесся легкий ветерок. Вдруг Элизабет поднялась и села.
- Что это там? Точно лес волшебный. Или, может, я сплю? Деревья будто одеты в серебро. Ты тоже видишь?
Гребер кивнул. - Похоже на мишуру.
- Что же это?
- Станиоль. Это очень тонко нарезанный алюминий. Вроде серебряной бумаги, в которую завертывают шоколад.
- Да. Это висит на всех деревьях! Откуда же он берется?
- Самолеты сбрасывают его целыми пачками, чтобы нарушить радиосвязь. Кажется, тогда нельзя установить, где они находятся, или что-то в этом роде. Тонко нарезанные полоски станиоля, медленно опускаясь, задерживают радиоволны и мешают им распространяться.
- Жаль, - сказала Элизабет. - Можно подумать, будто весь лес состоит из рождественских елок. Оказывается, и это война. А я-то надеялась, что нам удалось, наконец, убежать от нее.
Они смотрели на лес. Деревья были густо опутаны свисавшими с ветвей блестящими полосками, они сверкали, развеваясь на ветру. Лучи солнца пробивались сквозь облака, и лес становился лучезарной сказкой. И эти полоски, слетавшие вниз вместе с яростной смертью и пронзительным воем разрушения, теперь тихо висели, искрясь и сверкая на деревьях, и казались мерцающим серебром, воспоминанием о детских сказках или о рождественской елке.
Перед игрой я был густо контаминирован, нет, не Воннегутом, а Ремарком. Мне казалось, что Ремарк во "Времени жить и времени умирать" для драматизма перенёс бомбардировку Дрездена в 43-й год: мне даже казалось, что я помню цитату. Оказалось, в цитате был Кёльн. Невелика разница.
- Отпускники, едущие в Рейнскую область, три шага вперед!
Вышло несколько человек.
- Отпуска в Рейнскую область отменены, - заявил офицер. Затем обратился к ближайшему отпускнику: - Куда вы хотите поехать вместо этого?
- В Кельн!
- Я же вам только что сказал - въезд в Рейнскую область запрещен. Куда вы хотите поехать вместо этого?
- В Кельн, - повторил бестолковый малый. - Я из Кельна.
- Да нельзя ехать в Кельн, как вы не понимаете? Назовите какой-нибудь другой город, куда вы хотели бы поехать.
- Ни в какой. В Кельне у меня жена и дети. Я там работал слесарем, и на отпускном билете у меня написано - Кельн.
- Вижу. Но туда нельзя ехать. Поймите же, наконец! В настоящий момент въезд в Кельн отпускникам запрещен.
- Запрещен! - удивился бывший слесарь. - А почему?
- Да вы что, спятили? Кто здесь спрашивает? Вы или начальство?
Подошел какой-то капитан и шепнул офицеру несколько слов. Тот кивнул.
- Отпускники, едущие в Гамбург и Эльзас, три шага вперед! - скомандовал он.
Никто не вышел.
- Отпускникам из Рейнской области остаться! Остальные - шагом марш. Приступить к раздаче подарков для тыла!
Три части, совершенно разные по стилю и по настроению. В первой части вы определяете, насколько вы высокоморальны, какие у вас привычки и непривычки и как вы вообще оказались в действующей американской армии на континенте. И как попали в плен. И чего ждёте, пока поезд везёт вас в глубокий тыл - в Город. Общение, склоки, подколки, надежды. Кажется, у всех игроков преобладал странный пацифизм: огромное спасибо тем немногим, кто попытался сыграть в tally-ho и в джингоизм, и тем, кто оставался циником и не расклеился.
Первая часть оканчивается понятно чем: и вы кое-что приобретаете, делая попутно для себя некоторый выбор (моё место на войне, я и человечество и прочий краткий курс гуманизма и экзистенциальных разговоров). И пишете письма, итожащие происходящее.
Второй акт поначалу показался сбивающим с толку. Время идёт назад - вы те люди, которые жили мирной жизнью в Городе, автохтоны. И те вещицы, которые рассыпаны в первом акте, обретают предысторию: у вас есть семейные отношения и эти предметы в каком-то смысле эти отношения олицетворяют. Я был Клаусом, вторым сыном в семье, старшим после отца (после того как самый-старший брат отбыл на фронт). И полный дом девчонок и женщин. Клаус ничего не понимал в сёстрах и в родственницах, но он знал, что всё устроится и в конце концов всё будет хорошо. Всё обязательно будет хорошо. Если бы Клаус был англичанином, то он обязательно полюбил бы фразу про stiff upper lip.
Короче, ввиду перемены настроения, второй акт сначала показался совсем не драматичным и бестолковым, а вот теперь, месяц спустя, стало понятным, что это был самый эмоционально насыщенный момент: наверное поэтому многие замаскировали смущение коллекцией гэгов и комедией ошибок. Самые живые персонажи, думаю, были как раз во втором акте.
Третий акт показался самым сумбурным: современность, примирение, делегации, летящие в Дрезден - и попытка вернуть на место вещи из первого акта и ещё раз переписать своё письмо из того же времени (персонажи не те, а вот попытка закольцевать историю совершенно точно для меня упирается в необходимость поспорить со своим же персонажем из прошлого).
- Раньше он жил на Янплац, шесть. А живет он там теперь или нет, я не знаю. Вы его ученик, что ли?
- Да. Директор Шиммель все еще здесь?
- Конечно, - удивленно отозвался педель. - Конечно. Почему же ему не быть?
- Правильно, - сказал Гребер. - Почему?
Он пошел дальше. Через четверть часа он понял, что потерял направление. Туман стал гуще, и Гребер заплутался в развалинах города. Все они были похожи друг на друга, и одну улицу не отличишь от другой. Странное это было чувство - словно он заплутался в самом себе.
Если вам хочется спросить себя о том, что остаётся, когда вы исчезаете - берите, играйте. Если у вас дома есть случайно альбом саксонского искусства из детства - тем более.
---
"Ярче тысячи солнц".
Я должен повиниться, я совершил ошибку и вина моя велика. Я не играл раньше на кабинетках у Хэлки. Можете считать, что я сам себя наказал. Собственно, признание в том, что я сам себя наказал, не играя раньше у Хэлки, уже может считаться итогом игры, но давайте пройдём дальше.
Воркшоп прекрасно вгружает в то, чем вы сейчас будете заниматься. Говорят, что если не иметь представлений о физике или о Манхэттенском проекте, то роли не совсем ясны. Мне сложно абстрагироваться от пожизнёвого знания, но мне это проблемой не кажется: многие игроки были не физиками и не математиками и не историками - а поигралось хорошо.
Идея разбить игру на короткие драматические взаимодействия со сценическим элементом - верна.
Желание отдать трикстера другим и сыграть фанатика работы - очень правильная.
Желание to chew the scene и гиперболизировать - вообще огонь и отличное.
Смотрите, Энрико Ферми на самом деле был чудовищем. Абсолютным чудовищем, который всю жизнь делал только то, что хотел.
Только если Фейнман хотел быть трикстером, Теллер хотел получить все игрушки на свете и самую большую лабораторию в придачу, а Оппенгеймер хотел делать, что делает, то Ферми просто желал, чтобы ему никто не мешал. Но никто не получает желаемого просто так.
Вы совершенно не понимаете, в чём суть Энрико Ферми. Ферми это не Фейнман, "о, привет, сейчас я расскажу вам историю из бара и попутно доведу до белого каления пару военных цензоров, потому что я умён и хорош". Ферми это не Гровс, "не морочьте мне голову, объясните простыми словами". Ферми это не Калтех, не MIT и не лаборатория Резерфорда. Ферми это не Теодор Холл, "а теперь посмотрите на меня, я юн и прекрасен".
Ферми - это человек, который может наконец-то позаниматься наукой. Одноклассники в пизанском колледже подожгли письменный стол, а мы решаем уравнения. Муссолини требует вступить в Академию Наук, а мы считаем мощность потока и переписываемся с Эйнштейном. Фейнман вытащил на крышу лабораторного корпуса секретный сейф и сбросил его на асфальт, а мы переписываем статью набело и интересуемся фенймановскими научными достижениями.
Теллер, политика, футбол, музыка, война, крики в коридоре, багровое лицо Гровса - Ферми сидит и перепроверяет экспериментальные данные. Он подписывает бумаги, он верит Гровсу, когда тот говорит, что в лице Ферми армия потеряла величайшего бюрократа, его вообще мало что интересует кроме завтрака в семь, отбоя в девять и примерно двенадцати часов на расчёты. Когда-нибудь вы поймёте это и перестанете отнимать время, бесцельные споры Энрико противны, он - истинное лицо науки. Кто занимается всем этим, вероятно, допустил ошибку при подсчёте знаков в коэффициенте замедления графита.
"У учёного не должно быть совести. Это задаёт лишние границы познания, за которыми может быть что-то интересное или полезное".
"Я хочу ответов, а наука всё время задаёт вопросы. Это интригует."
(очень жаль, что мне не удалось уговорить Лизу Мейтнер на дополнительную сценку перед отъездом для получения Нобелевки:
- Вы и вправду перед отъездом в Швецию поедете к Муссолини и будете жать ему руку и приветствовать его римским салютом?
- Нет, конечно нет. Не поеду.
- То есть вы всё поняли?
- *гримаса* Меня попросила жена. Она еврейка. Ей важно.)
---
А получилось хорошо.
"Сокровища Дрездена".
Отличная кабинетка. И как всегда, совы не то, чем кажутся. Есть ли у вас простые и обыкновенные вещи, которыми вы пользуетесь сейчас каждый день? Гребешок, купленный на конвенте, значок от коллег с работы, привинченный к пиджаку, случайно купленный с рук мельхиоровый кувшинчик с рюмками - чтобы пафосно ездить на игру, подаренная вам другом губная гармошка (чёртова губная гармошка!).
Хорошо, а у ваших родителей были такие? Университетский ромбик, плюшевый мишка с выпавшим глазом-пуговицей, чашка костяного фарфора, про которую говорят, что её привезли из Китая в пятидесятые, статуэтка мейсенского фарфора?
А если переместиться в поколение бабушек? Пенсне с треснувшим стеклом, но не коровьевское? То, что не снесли в торгсин. Золотое кольцо с камешком. Ожерелье с гранатами, которое, по преданию, купил в Вене за бесценок ваш дедушка - потому что тушёнка и сухое молоко в Вене 1946 года стоили дороже камней?
А если это всё, что осталось от вас, если эти вещи продаются на аукционе, достались вашим родственникам, или были позаимствованы кем-то после того, как ваши останки завернули в тряпьё (если вас вообще удалось отделить от того, что было вашим домом?)
Они лежали на небольшой лужайке в лесу за городом. Лиловая дымка висела между деревьями. По краям лужайки цвели примулы и фиалки. Пронесся легкий ветерок. Вдруг Элизабет поднялась и села.
- Что это там? Точно лес волшебный. Или, может, я сплю? Деревья будто одеты в серебро. Ты тоже видишь?
Гребер кивнул. - Похоже на мишуру.
- Что же это?
- Станиоль. Это очень тонко нарезанный алюминий. Вроде серебряной бумаги, в которую завертывают шоколад.
- Да. Это висит на всех деревьях! Откуда же он берется?
- Самолеты сбрасывают его целыми пачками, чтобы нарушить радиосвязь. Кажется, тогда нельзя установить, где они находятся, или что-то в этом роде. Тонко нарезанные полоски станиоля, медленно опускаясь, задерживают радиоволны и мешают им распространяться.
- Жаль, - сказала Элизабет. - Можно подумать, будто весь лес состоит из рождественских елок. Оказывается, и это война. А я-то надеялась, что нам удалось, наконец, убежать от нее.
Они смотрели на лес. Деревья были густо опутаны свисавшими с ветвей блестящими полосками, они сверкали, развеваясь на ветру. Лучи солнца пробивались сквозь облака, и лес становился лучезарной сказкой. И эти полоски, слетавшие вниз вместе с яростной смертью и пронзительным воем разрушения, теперь тихо висели, искрясь и сверкая на деревьях, и казались мерцающим серебром, воспоминанием о детских сказках или о рождественской елке.
Перед игрой я был густо контаминирован, нет, не Воннегутом, а Ремарком. Мне казалось, что Ремарк во "Времени жить и времени умирать" для драматизма перенёс бомбардировку Дрездена в 43-й год: мне даже казалось, что я помню цитату. Оказалось, в цитате был Кёльн. Невелика разница.
- Отпускники, едущие в Рейнскую область, три шага вперед!
Вышло несколько человек.
- Отпуска в Рейнскую область отменены, - заявил офицер. Затем обратился к ближайшему отпускнику: - Куда вы хотите поехать вместо этого?
- В Кельн!
- Я же вам только что сказал - въезд в Рейнскую область запрещен. Куда вы хотите поехать вместо этого?
- В Кельн, - повторил бестолковый малый. - Я из Кельна.
- Да нельзя ехать в Кельн, как вы не понимаете? Назовите какой-нибудь другой город, куда вы хотели бы поехать.
- Ни в какой. В Кельне у меня жена и дети. Я там работал слесарем, и на отпускном билете у меня написано - Кельн.
- Вижу. Но туда нельзя ехать. Поймите же, наконец! В настоящий момент въезд в Кельн отпускникам запрещен.
- Запрещен! - удивился бывший слесарь. - А почему?
- Да вы что, спятили? Кто здесь спрашивает? Вы или начальство?
Подошел какой-то капитан и шепнул офицеру несколько слов. Тот кивнул.
- Отпускники, едущие в Гамбург и Эльзас, три шага вперед! - скомандовал он.
Никто не вышел.
- Отпускникам из Рейнской области остаться! Остальные - шагом марш. Приступить к раздаче подарков для тыла!
Три части, совершенно разные по стилю и по настроению. В первой части вы определяете, насколько вы высокоморальны, какие у вас привычки и непривычки и как вы вообще оказались в действующей американской армии на континенте. И как попали в плен. И чего ждёте, пока поезд везёт вас в глубокий тыл - в Город. Общение, склоки, подколки, надежды. Кажется, у всех игроков преобладал странный пацифизм: огромное спасибо тем немногим, кто попытался сыграть в tally-ho и в джингоизм, и тем, кто оставался циником и не расклеился.
Первая часть оканчивается понятно чем: и вы кое-что приобретаете, делая попутно для себя некоторый выбор (моё место на войне, я и человечество и прочий краткий курс гуманизма и экзистенциальных разговоров). И пишете письма, итожащие происходящее.
Второй акт поначалу показался сбивающим с толку. Время идёт назад - вы те люди, которые жили мирной жизнью в Городе, автохтоны. И те вещицы, которые рассыпаны в первом акте, обретают предысторию: у вас есть семейные отношения и эти предметы в каком-то смысле эти отношения олицетворяют. Я был Клаусом, вторым сыном в семье, старшим после отца (после того как самый-старший брат отбыл на фронт). И полный дом девчонок и женщин. Клаус ничего не понимал в сёстрах и в родственницах, но он знал, что всё устроится и в конце концов всё будет хорошо. Всё обязательно будет хорошо. Если бы Клаус был англичанином, то он обязательно полюбил бы фразу про stiff upper lip.
Короче, ввиду перемены настроения, второй акт сначала показался совсем не драматичным и бестолковым, а вот теперь, месяц спустя, стало понятным, что это был самый эмоционально насыщенный момент: наверное поэтому многие замаскировали смущение коллекцией гэгов и комедией ошибок. Самые живые персонажи, думаю, были как раз во втором акте.
Третий акт показался самым сумбурным: современность, примирение, делегации, летящие в Дрезден - и попытка вернуть на место вещи из первого акта и ещё раз переписать своё письмо из того же времени (персонажи не те, а вот попытка закольцевать историю совершенно точно для меня упирается в необходимость поспорить со своим же персонажем из прошлого).
- Раньше он жил на Янплац, шесть. А живет он там теперь или нет, я не знаю. Вы его ученик, что ли?
- Да. Директор Шиммель все еще здесь?
- Конечно, - удивленно отозвался педель. - Конечно. Почему же ему не быть?
- Правильно, - сказал Гребер. - Почему?
Он пошел дальше. Через четверть часа он понял, что потерял направление. Туман стал гуще, и Гребер заплутался в развалинах города. Все они были похожи друг на друга, и одну улицу не отличишь от другой. Странное это было чувство - словно он заплутался в самом себе.
Если вам хочется спросить себя о том, что остаётся, когда вы исчезаете - берите, играйте. Если у вас дома есть случайно альбом саксонского искусства из детства - тем более.
---
"Ярче тысячи солнц".
Я должен повиниться, я совершил ошибку и вина моя велика. Я не играл раньше на кабинетках у Хэлки. Можете считать, что я сам себя наказал. Собственно, признание в том, что я сам себя наказал, не играя раньше у Хэлки, уже может считаться итогом игры, но давайте пройдём дальше.
Воркшоп прекрасно вгружает в то, чем вы сейчас будете заниматься. Говорят, что если не иметь представлений о физике или о Манхэттенском проекте, то роли не совсем ясны. Мне сложно абстрагироваться от пожизнёвого знания, но мне это проблемой не кажется: многие игроки были не физиками и не математиками и не историками - а поигралось хорошо.
Идея разбить игру на короткие драматические взаимодействия со сценическим элементом - верна.
Желание отдать трикстера другим и сыграть фанатика работы - очень правильная.
Желание to chew the scene и гиперболизировать - вообще огонь и отличное.
Смотрите, Энрико Ферми на самом деле был чудовищем. Абсолютным чудовищем, который всю жизнь делал только то, что хотел.
Только если Фейнман хотел быть трикстером, Теллер хотел получить все игрушки на свете и самую большую лабораторию в придачу, а Оппенгеймер хотел делать, что делает, то Ферми просто желал, чтобы ему никто не мешал. Но никто не получает желаемого просто так.
Вы совершенно не понимаете, в чём суть Энрико Ферми. Ферми это не Фейнман, "о, привет, сейчас я расскажу вам историю из бара и попутно доведу до белого каления пару военных цензоров, потому что я умён и хорош". Ферми это не Гровс, "не морочьте мне голову, объясните простыми словами". Ферми это не Калтех, не MIT и не лаборатория Резерфорда. Ферми это не Теодор Холл, "а теперь посмотрите на меня, я юн и прекрасен".
Ферми - это человек, который может наконец-то позаниматься наукой. Одноклассники в пизанском колледже подожгли письменный стол, а мы решаем уравнения. Муссолини требует вступить в Академию Наук, а мы считаем мощность потока и переписываемся с Эйнштейном. Фейнман вытащил на крышу лабораторного корпуса секретный сейф и сбросил его на асфальт, а мы переписываем статью набело и интересуемся фенймановскими научными достижениями.
Теллер, политика, футбол, музыка, война, крики в коридоре, багровое лицо Гровса - Ферми сидит и перепроверяет экспериментальные данные. Он подписывает бумаги, он верит Гровсу, когда тот говорит, что в лице Ферми армия потеряла величайшего бюрократа, его вообще мало что интересует кроме завтрака в семь, отбоя в девять и примерно двенадцати часов на расчёты. Когда-нибудь вы поймёте это и перестанете отнимать время, бесцельные споры Энрико противны, он - истинное лицо науки. Кто занимается всем этим, вероятно, допустил ошибку при подсчёте знаков в коэффициенте замедления графита.
"У учёного не должно быть совести. Это задаёт лишние границы познания, за которыми может быть что-то интересное или полезное".
"Я хочу ответов, а наука всё время задаёт вопросы. Это интригует."
(очень жаль, что мне не удалось уговорить Лизу Мейтнер на дополнительную сценку перед отъездом для получения Нобелевки:
- Вы и вправду перед отъездом в Швецию поедете к Муссолини и будете жать ему руку и приветствовать его римским салютом?
- Нет, конечно нет. Не поеду.
- То есть вы всё поняли?
- *гримаса* Меня попросила жена. Она еврейка. Ей важно.)
---
А получилось хорошо.