убийца как гоголевский маленький человек с душой размером с гнилой орех [эстетика уродства и 1970-е]
«Золотая перчатка» (Der goldene Handschuh, 2019) Фатиха Акина
«Золотая перчатка» - название бара в Гамбурге, в районе Санкт-Паули, рядом с улицей Репербан, центром ночной жизни немецкого города. Бар, основанный в начале 1950-х когда-то знаменитым боксером Гербертом Нюрнбергом, выигравшим чемпионаты Европы по боксу в легком весе в 1937 и 1939 годах (отсюда и название заведения), существует до сих пор, его можно найти на гугло-картах и гугло-фото. Судя по которым, там сегодня тусуется, в первую очередь, гамбургская молодежь, делающая селфи и напротив входной двери, внимательный взгляд разглядит на ней надпись «Honka-Stube», «забегаловка Хонки», которой не существовало в начале 1970-х - эту надпись добавили уже потом сами владельцы в честь местного серийного убийцы, известного завсегдатая бара (у немцев, к слову, вообще, с юмором все в порядке - у нас же назвать бар в честь Чикатило никому и в голову не придет). Да и народ тогда в этот бар ходил немного другой. Гамбург - город портовый, и, как почти в любом другом портовом городе, здесь есть квартал красных фонарей - та самая улица Репербан и квартал Санкт-Паули, где в стародавние времена уставшие моряки спускали заработанное в плаваниях на портовых шлюх (см. песню «Амстердам» Жака Бреля). Замечу, что в роли проституток были вовсе не те порхающие мамзели из французского кино или итальянской оперы: работая на износ, они быстро превращались в чудовищные некрасивые толстые развалины, пропитанные алкоголем - как, собственно, и морячки. Так вот, публика «Золотой перчатки» в 1970-е была примерно такой же: одноглазые бывшие моряки, агрессивные портовые грузчики, обтатуированные старые шлюхи, работавшие по профилю еще в нацистских лагерях, одинокие алкоголички и алкоголики. И развлекались они примерно так, как развлекался народ в венгерской провинции, если верить фильму «Сатанинское танго» Белы Тарра. Среди таких вот отбросов человеческих бродил и Фриц Хонка с кривым глазом, гнилыми зубами, помятым носом: скоро он станет известен как серийный убийца, но на кинотипаж «серийника» он совсем не похож - Хонка тупой и еще тупее, гоголевский маленький человек, побитый жизнью, как и его жертвы, страшные на лицо и тело гамбургские проститутки, забитый, никому не нужный, никем не любимый. Изрыгнутый обществом вон житель канавы. Социальная блевотина. Потрепанные, потасканные, обоссанные, вонючие, немытые - убийца, его жертвы и просто публика «Золотой перчатки» - это гамбургское дно, обратная сторона немецких 1970-х, про которые снимал лучшее свое кино Райнер Вернер Фассбиндер. Фассбиндеру бы «Золотая перчатка» - бар и фильм Фатиха Акина - точно понравились.
«Перчатка» оказалась в действительности не столько «фильмом о серийном убийце 1970-х», сколько «фильмом о деклассированных элементах немецкого общества 1970-х». Не триллер и не хоррор (в духе «Маньяка» Лустига, например), а социальная драма. Не Финчер - а Дарденны, или, скорее, Фассбиндер. Критики, увлекшись рассказом об убийце и показом ярких цветов воссозданной той эпохи, обвинили - опять и вновь, вновь и опять - режиссера в эстетизации насилия. Хотя «мяса» как такового здесь немного, в сравнении с «Домом, который построил Джек» Ларса фон Триера или даже последним фильмом Тарантино: ну, в начале минуты две Хонка пытается и в то же время боится отпилить голову первой жертве, больше ничего такого, чего мы бы не видели в других лентах, не будет. А если уж и говорить о какой-либо эстетике применительно к фильму, то об эстетики уродства, грангиньоля и грошовых ужасов: таким было и низовое общество викторианского Лондона, где творил бесчинства Джек-Потрошитель, только в отличии от последнего гамбургский убийца сам плоть от плоти окружающего отребья, да еще и умственный дегенерат. Понятно, за что добрые европейские люди в хороших костюмах так любят социальное кино Дарденнов (в чем последние не причем): за тот самый высокий гуманистический пафос маленького человека, который где-то в финале совершает высокий гуманистический жест. У Акина никаких жестов в финале нет (Хонка просто смотрит напоследок в глаза зрителя и уходит), а гуманистический пафос весь ушел в воссоздание человеческого и нечеловеческого дна, на котором - а вовсе не на Хонке - кино и фокусируется. Добрым людям в хороших костюмах, очевидно, больше понравился бы фильм, где в главной роли была бы жертва Хонки, «этого монстра», тем более, что одна из проституток минут 15 не уходит из жизни последнего, как приблудная собачонка, пытаясь составить ему компанию, одной уж совсем тошно: он ее лупит и хочет сойтись с ее дочерью, а ей все равно, лишь бы быть рядом. Но это не сделало бы «Перчатку» по-своему уникальной лентой, которая несмотря на всю деконструкцию гуманизма в кадре, вочеловечивает даже - даже! - серийного убийцу, этого нелепого тихоню, когда не пьет, и агрессивное животное, когда накидается в баре. Ведь по модулю («по модулю?!» - свирепеют добрые люди в хороших костюмах) здесь все равны: жертвы, убийцы, алкоголики и проститутки, которых перемололо время и общество, лучшие годы их пришлись, кстати, на Третий Рейх, в них, кажется, уже не осталось ничего человеческого.
А вот и не правда, говорит Акин. Осталось, только «скулеж человеческого» даже сами носители этих тел уже толком не слышат. Другие же просто боятся их, брезгливо переходя на другую сторону улицы. Проститутки, напившись, рыдают от отчаяния и безысходности. Хонка в ответ на откровенности одной тоже вспоминает, как его отец вместе с ним прошел через концлагерь (был освобожден русскими, воспитывался потом в детдомах). Самая замечательная линия фильма: дружба Хонки с одной уборщицей торгового центра, тоже любительницей выпить, но еще не пропившей остатки человеческого достоинства. Трезвым он держится, но вот нечаянно напивается, и одурев лезет на нее с истошными криками «я тебя люблю я тебя люблю я тебя люблю», она визжит, бьет его кулаками, вырывается и убегает - после чего он окончательно съезжает с катушек. А ты понимаешь, что вот это забитое его человеческое «я» где-то там внутри еще существует, съеженное, скукоженное, как гнилой грецкий орех, но оно уже не в состоянии как-то сообщаться с другими людьми, не говоря уже конкретно с женщинами, как-то по-человечески передавать свои тонкие чувства, оно только мычит, это «я», пытаясь высказать что-то членораздельное, но не может, и ревет потому, клокочет - от чего понравившаяся ему женщина в ужасе убегает вон, а он, в ярости, что его опять недолюбили, снимает первую попавшуюся шлюху, и колошматит её головой об стол.
Конечно, в пересказе какой-нибудь википедии, бульварных немецких газет той эпохи (той же «Бильд»), или сюжета фильма - части распиленных тел он хранил за стеной своей чердачной неубранной квартиры, отчего несло вонью на весь подъезд, хотя он и старался перебивать этот запах автомобильными ароматизаторами в виде сосенок! - Хонка выглядит «монстром», этаким свирепым Калибаном, людоедом из мультика про принцессу. И попытка разглядеть в нем что-либо человеческое может показаться, по меньшей мере, странным. Пусть Хонка, «по модулю», равен же героям Гоголя и Достоевского, разным башмачкиным там и мармеладовым, и «Перчатка» поэтому не о преступлении и наказании, а об униженных и оскорбленных, других в фильме нет. На Теда Банди или Чикатило Хонка тоже не сильно похож: его упекли потом в дом умалишенных, оттуда выпустили 63-летним стариком, и доживал он, умирая от алкоголизма, в доме престарелых, жалуясь медсестре на «запахи разлагающихся тел». Да и какой из него монстр? Неуклюжий дегенерат, далекий от типажей хитрого хищника и охотника из того же «Майндхантера» Дэвида Финчера, говорящий обрывками фраз, неспособный просчитать собственные действия даже на 10 минут вперед (когда трезвый - пьяным же он существовал вообще на автопилоте), жалко похваляющийся своей, выдуманной, новой девушкой перед собутыльниками, еще более жалко вздрагивающий, когда к нему отказывались подсаживаться даже самые некрасивые шлюхи. Этот «людоед ужасный» в начале фильма влюбляется в «принцессу прекрасную», белокурую нимфу, школьницу, увиденную им на Репербан, небольшими штрихами Акин дает понять, что оставшуюся на второй год ее, вероятно, ждет в недалеком будущем работа проститутки. Но пока она нимфа, она приходит Хонке в самых странных макабрических фантазиях, которые он и отрефлексировать толком не может - и появляется в «Перчатке» под самый конец в живую, что приводит Хонку в восторг - «нашел! нашел!» Он, «людоед ужасный», волочится за «принцессой прекрасной» с осторожностью, лишь бы не спугнуть, едва ли дышит, выходит за ней на ночную улицу, и тяжело шагает, стараясь ее догнать. Догоняет он ее не с целью убить и распилить, вовсе нет, как мы понимаем, вспоминая ту неловкую неудачу, постигшую его с уборщицей. Он просто хочет сказать нимфе, как ее любит, и тут же, конечно, наброситься на нее - ведь Хонка и не умеет иначе передавать свои чувства другим, от чего она завизжит, наверно, и бросится вон, а он, рассвирепев, за ней… Это душный, тошный замкнутый круг, из которого Хонке никогда не выбраться, но он этого, в том-то и дело, не в состоянии даже понять, не говоря уже о попытках ответить на вопрос, почему так случилось. Тогда почему это должны понимать добрые люди в хороших костюмах?
А вот Райнер Вернер Фассбиндер бы понял.
«Золотая перчатка» - название бара в Гамбурге, в районе Санкт-Паули, рядом с улицей Репербан, центром ночной жизни немецкого города. Бар, основанный в начале 1950-х когда-то знаменитым боксером Гербертом Нюрнбергом, выигравшим чемпионаты Европы по боксу в легком весе в 1937 и 1939 годах (отсюда и название заведения), существует до сих пор, его можно найти на гугло-картах и гугло-фото. Судя по которым, там сегодня тусуется, в первую очередь, гамбургская молодежь, делающая селфи и напротив входной двери, внимательный взгляд разглядит на ней надпись «Honka-Stube», «забегаловка Хонки», которой не существовало в начале 1970-х - эту надпись добавили уже потом сами владельцы в честь местного серийного убийцы, известного завсегдатая бара (у немцев, к слову, вообще, с юмором все в порядке - у нас же назвать бар в честь Чикатило никому и в голову не придет). Да и народ тогда в этот бар ходил немного другой. Гамбург - город портовый, и, как почти в любом другом портовом городе, здесь есть квартал красных фонарей - та самая улица Репербан и квартал Санкт-Паули, где в стародавние времена уставшие моряки спускали заработанное в плаваниях на портовых шлюх (см. песню «Амстердам» Жака Бреля). Замечу, что в роли проституток были вовсе не те порхающие мамзели из французского кино или итальянской оперы: работая на износ, они быстро превращались в чудовищные некрасивые толстые развалины, пропитанные алкоголем - как, собственно, и морячки. Так вот, публика «Золотой перчатки» в 1970-е была примерно такой же: одноглазые бывшие моряки, агрессивные портовые грузчики, обтатуированные старые шлюхи, работавшие по профилю еще в нацистских лагерях, одинокие алкоголички и алкоголики. И развлекались они примерно так, как развлекался народ в венгерской провинции, если верить фильму «Сатанинское танго» Белы Тарра. Среди таких вот отбросов человеческих бродил и Фриц Хонка с кривым глазом, гнилыми зубами, помятым носом: скоро он станет известен как серийный убийца, но на кинотипаж «серийника» он совсем не похож - Хонка тупой и еще тупее, гоголевский маленький человек, побитый жизнью, как и его жертвы, страшные на лицо и тело гамбургские проститутки, забитый, никому не нужный, никем не любимый. Изрыгнутый обществом вон житель канавы. Социальная блевотина. Потрепанные, потасканные, обоссанные, вонючие, немытые - убийца, его жертвы и просто публика «Золотой перчатки» - это гамбургское дно, обратная сторона немецких 1970-х, про которые снимал лучшее свое кино Райнер Вернер Фассбиндер. Фассбиндеру бы «Золотая перчатка» - бар и фильм Фатиха Акина - точно понравились.
«Перчатка» оказалась в действительности не столько «фильмом о серийном убийце 1970-х», сколько «фильмом о деклассированных элементах немецкого общества 1970-х». Не триллер и не хоррор (в духе «Маньяка» Лустига, например), а социальная драма. Не Финчер - а Дарденны, или, скорее, Фассбиндер. Критики, увлекшись рассказом об убийце и показом ярких цветов воссозданной той эпохи, обвинили - опять и вновь, вновь и опять - режиссера в эстетизации насилия. Хотя «мяса» как такового здесь немного, в сравнении с «Домом, который построил Джек» Ларса фон Триера или даже последним фильмом Тарантино: ну, в начале минуты две Хонка пытается и в то же время боится отпилить голову первой жертве, больше ничего такого, чего мы бы не видели в других лентах, не будет. А если уж и говорить о какой-либо эстетике применительно к фильму, то об эстетики уродства, грангиньоля и грошовых ужасов: таким было и низовое общество викторианского Лондона, где творил бесчинства Джек-Потрошитель, только в отличии от последнего гамбургский убийца сам плоть от плоти окружающего отребья, да еще и умственный дегенерат. Понятно, за что добрые европейские люди в хороших костюмах так любят социальное кино Дарденнов (в чем последние не причем): за тот самый высокий гуманистический пафос маленького человека, который где-то в финале совершает высокий гуманистический жест. У Акина никаких жестов в финале нет (Хонка просто смотрит напоследок в глаза зрителя и уходит), а гуманистический пафос весь ушел в воссоздание человеческого и нечеловеческого дна, на котором - а вовсе не на Хонке - кино и фокусируется. Добрым людям в хороших костюмах, очевидно, больше понравился бы фильм, где в главной роли была бы жертва Хонки, «этого монстра», тем более, что одна из проституток минут 15 не уходит из жизни последнего, как приблудная собачонка, пытаясь составить ему компанию, одной уж совсем тошно: он ее лупит и хочет сойтись с ее дочерью, а ей все равно, лишь бы быть рядом. Но это не сделало бы «Перчатку» по-своему уникальной лентой, которая несмотря на всю деконструкцию гуманизма в кадре, вочеловечивает даже - даже! - серийного убийцу, этого нелепого тихоню, когда не пьет, и агрессивное животное, когда накидается в баре. Ведь по модулю («по модулю?!» - свирепеют добрые люди в хороших костюмах) здесь все равны: жертвы, убийцы, алкоголики и проститутки, которых перемололо время и общество, лучшие годы их пришлись, кстати, на Третий Рейх, в них, кажется, уже не осталось ничего человеческого.
А вот и не правда, говорит Акин. Осталось, только «скулеж человеческого» даже сами носители этих тел уже толком не слышат. Другие же просто боятся их, брезгливо переходя на другую сторону улицы. Проститутки, напившись, рыдают от отчаяния и безысходности. Хонка в ответ на откровенности одной тоже вспоминает, как его отец вместе с ним прошел через концлагерь (был освобожден русскими, воспитывался потом в детдомах). Самая замечательная линия фильма: дружба Хонки с одной уборщицей торгового центра, тоже любительницей выпить, но еще не пропившей остатки человеческого достоинства. Трезвым он держится, но вот нечаянно напивается, и одурев лезет на нее с истошными криками «я тебя люблю я тебя люблю я тебя люблю», она визжит, бьет его кулаками, вырывается и убегает - после чего он окончательно съезжает с катушек. А ты понимаешь, что вот это забитое его человеческое «я» где-то там внутри еще существует, съеженное, скукоженное, как гнилой грецкий орех, но оно уже не в состоянии как-то сообщаться с другими людьми, не говоря уже конкретно с женщинами, как-то по-человечески передавать свои тонкие чувства, оно только мычит, это «я», пытаясь высказать что-то членораздельное, но не может, и ревет потому, клокочет - от чего понравившаяся ему женщина в ужасе убегает вон, а он, в ярости, что его опять недолюбили, снимает первую попавшуюся шлюху, и колошматит её головой об стол.
Конечно, в пересказе какой-нибудь википедии, бульварных немецких газет той эпохи (той же «Бильд»), или сюжета фильма - части распиленных тел он хранил за стеной своей чердачной неубранной квартиры, отчего несло вонью на весь подъезд, хотя он и старался перебивать этот запах автомобильными ароматизаторами в виде сосенок! - Хонка выглядит «монстром», этаким свирепым Калибаном, людоедом из мультика про принцессу. И попытка разглядеть в нем что-либо человеческое может показаться, по меньшей мере, странным. Пусть Хонка, «по модулю», равен же героям Гоголя и Достоевского, разным башмачкиным там и мармеладовым, и «Перчатка» поэтому не о преступлении и наказании, а об униженных и оскорбленных, других в фильме нет. На Теда Банди или Чикатило Хонка тоже не сильно похож: его упекли потом в дом умалишенных, оттуда выпустили 63-летним стариком, и доживал он, умирая от алкоголизма, в доме престарелых, жалуясь медсестре на «запахи разлагающихся тел». Да и какой из него монстр? Неуклюжий дегенерат, далекий от типажей хитрого хищника и охотника из того же «Майндхантера» Дэвида Финчера, говорящий обрывками фраз, неспособный просчитать собственные действия даже на 10 минут вперед (когда трезвый - пьяным же он существовал вообще на автопилоте), жалко похваляющийся своей, выдуманной, новой девушкой перед собутыльниками, еще более жалко вздрагивающий, когда к нему отказывались подсаживаться даже самые некрасивые шлюхи. Этот «людоед ужасный» в начале фильма влюбляется в «принцессу прекрасную», белокурую нимфу, школьницу, увиденную им на Репербан, небольшими штрихами Акин дает понять, что оставшуюся на второй год ее, вероятно, ждет в недалеком будущем работа проститутки. Но пока она нимфа, она приходит Хонке в самых странных макабрических фантазиях, которые он и отрефлексировать толком не может - и появляется в «Перчатке» под самый конец в живую, что приводит Хонку в восторг - «нашел! нашел!» Он, «людоед ужасный», волочится за «принцессой прекрасной» с осторожностью, лишь бы не спугнуть, едва ли дышит, выходит за ней на ночную улицу, и тяжело шагает, стараясь ее догнать. Догоняет он ее не с целью убить и распилить, вовсе нет, как мы понимаем, вспоминая ту неловкую неудачу, постигшую его с уборщицей. Он просто хочет сказать нимфе, как ее любит, и тут же, конечно, наброситься на нее - ведь Хонка и не умеет иначе передавать свои чувства другим, от чего она завизжит, наверно, и бросится вон, а он, рассвирепев, за ней… Это душный, тошный замкнутый круг, из которого Хонке никогда не выбраться, но он этого, в том-то и дело, не в состоянии даже понять, не говоря уже о попытках ответить на вопрос, почему так случилось. Тогда почему это должны понимать добрые люди в хороших костюмах?
А вот Райнер Вернер Фассбиндер бы понял.