возвращение в твин пикс как танец лангольеров в опустевшем мире, который спит и видит сны
«Твин Пикс» (Twin Peaks, 2017) Дэвида Линча
Что такое это дикое сердцем кино, растянувшееся на 18 часов? Придется обойтись без спойлеров и сказать о нем как можно иносказательнее. Представьте себе: раскрашенная, если не сказать, размалеванная на пол-лица чудовищная дама просыпается от смертельной спячки - над другой половиной лица поработали лучшие стилисты Лос-Анджелеса (то же и с остальным телом дамы - вместо ног щупальца в лабутенах). Заторможенность ее - бросается в глаза. Она бродит по окрестностям индустриальных пейзажей, мимо старых домов с проржавевшими дверями и рыжими крышами, по солнечным бульварам дорогих пригородов, цокая каблучками, и заваливаясь пьяно из стороны в сторону. Заглядывая в окна домиков, где, вяло похрюкивая, по-прежнему умирает American Dream, и даже ирония над ней и сатира - в полудохлом давно состоянии. Это чудовище, кажется нам, сотворенное Линчем в 1980-х, лязгает зубами, что-то постоянно жует, грубо, вульгарно рыгая, живот дамы пучит, от её появления деревенеют случайно оказавшиеся рядом полунарисованные персонажи-кретины. Плёнка дрожит на месте, идет реверсом медленно вперед-назад, прокручиваясь маразматично туда-сюда, челюсти чудовищной дамы не перестают пережевывать заплесневевшую за годы пищу (10 лет после «Внутренней империи» и 15 лет спустя после «Малхолланд Драйв»). Она жрет истории, персонажей, декорации, поселки, города, зазомбовевших обитателей «Твин Пикса», всепожирающая шлюха для синефилитиков-геронтофилов. С богини-лангольера, приукрашенной когда-то в «Малхолланде», косметика сыпется хлопьями. Она бродит по опустевшим городкам, как сталкер в Чернобыле - отсюда исчезло время, исчезла жизнь навсегда, проглоченная тем самым вигвамом, здесь, наверное, прокисла и «кола», заплесневели все черничные пироги и от кофе осталась червивая гуща, да и ее уже нет - лишь стерильный «старбакс» в картонном стаканчике. Пустыня, пустые улица, опустевшие комнаты - в Твин Пиксе вечная ночь, и сам городок съежился шагреневой кожей до участка шерифа и маленькой комнаты, из которой как будто за 26 лет никогда никуда не выходила несчастная мать Лоры Палмер, а только все это время курила, курила, курила - и смотрела «В мире животных». Несчастная мать, не помнящая уже ни мужа, ни дочку, которую в детстве кто-то насиловал, и она знала, кто это делал, или хотя бы догадывалась, но ничего не сделала, чтобы этому помешать. Боль ушла, воспоминания осели сигаретным пеплом на столике, фотографии королевы выпускного бала тускнеют где-то на чердаке. Это не Сара Палмер, а манекен, заторможенная раскрашенная восковая кукла, даже не сильно изменившаяся с тех пор - точно она высыхала в пустыне Невада, лицо с кулачок, но все те же большие глаза - в которых отражается хищник, вгрызающийся в живого буйвола на телеэкране, где когда-то играла мыльная опера «Invitation To Love». Без взглядов на Сару Палмер голодных до зрелища зрителей в 1980-е и 1990-е мать Лоры Палмер совсем распустилась. И в этот момент в окошко смотрит чудовище на нее, а с ним заглядывает и зритель через плечо. И она, и другие, все и всё так же вульгарно, как чудовище Дэвида Линча, и такое же стильное как оно - это кэмп, залитый в бочки, как виски или коньяк, выдержанный или передержанный - на вкус и цвет - галлюциногенное телемыло, покрытое мхом, и отделанное лучшими ювелирами и художниками-любимцами галереи «Тейт Модерн». Кэмп-чучелко. Зрители недоумевают, как пробралось это некрасивое вонючее животное из самых нелепых нафталиновых кошмарных подвалов в глянцевитый пентхаус Большого Авторского Американского Высокоумного Телекино Класса А? Такого телекино, которому критики ставят обычно восторженно 10 баллов, говоря о социальных подкладках его, и умной драматургии, и выпуклых персонажах? Чудовище изрыгает блевотину - не такую милую телевизионную, которую и показывают-то мельком - тем более на ТВ, даже на кабельном. Линч демонстрирует изрыгание долго и со смаком, блевотина - разве что не показанная крупным планом - красуется на дешевом ковре номера мотеля. Линчу как будто бы все равно, это он ведет чудовище на своем длинном поводке по когда-то дорогим ему улочкам и маленьким городкам, натравливает его на актеров и актрис из «Малхолланда» и «Твин Пикса», превращая восьмидесятнический неоновый дисковый кэмп в выдыхающееся шампанское. Ему спешить некуда. Он прогуливается и проветривается, только постепенно набирая нужный ему темп - но даже тогда он идет степенно и с достоинством - и это особенно замечательно контрастирует с вульгарностью, с этими всё-таки всё еще стильными нарушениями «линии красоты». Денди-старик и чудовище, эти джентльмен и дама, лангольеры, на зеленых лужайках телекино-плезантвилей, так полюбившихся за 26 лет, в которые они когда-то вдохнули жизнь, и которые ныне конвейерами изрыгают свои истории, так похожие друг на друга, проспав столько лет, кажется нам, точно пытаются понять, где они и что с ними, черт побери, происходит.
Темп - вот, что бросается сразу в глаза. Спокойный темп человека, который никуда не спешит, и которому ничего и никому не надо доказывать: мельтешащей ли камерой, лихорадочным монтажом. Темп, который сначала выводит из себя нетерпеливого зрителя, заставляет нервничать и опасаться чего-то или кого-то за кадром, темп, который незаметно втаскивает тебя в то пространство, где живут в таком темпе и ритме. В самый сладкий взрослый кошмар и страшную детскую сказку. На длинных, слишком длинных волнах. Как в начале второго сезона «Твин Пикса» в таком точно темпе общались между собой высокий высохший старик, похожий на говорящую мумию, и упавший навзничь, залитый кровью агент ФБР. Долго, необыкновенно долго, казалось, полчаса уж прошло, как агент, истекая кровью, отвечал старику, а тот возвращался и возвращался, чтобы сказать что-то неважное, ненужное в этот момент, вместо того, чтобы позвать на помощь. То ли это глубоко свойственный старику темп режиссуры и монтажа, то ли это - и скорее всего - нарочитый метод. Своего рода чудовище, привнесенное из вигвама «но», небольшое, но все-таки нарушение, рука из вигвама в джинсовой курточке - и от того руки у остальных персонажей дрожат. Этот темп - нарушение сложившихся правил, канона и сегодняшнего кино, и телевидения. Форма, соответствующая если не содержанию, то идеи заторможенного кошмарного сна.
Несколько минут молодой человек внутри старого здания, не мигая, наблюдает за стеклянным кубом. Несколько минут старый человек, точно после инсульта, передвигает одеревеневшие ноги по казино, и с трудом выговаривает простейшие слова. Несколько минут два повидавших виды мужика негромким голосом обмениваются мнениями о заключенном, повторяя слова, соглашаясь друг с другом, и всё никак не замыкая спираль бесконечного разговора, который разматывается и разматывается клубком. Молодая семья в ярких, светлых, рекламных декорациях несколько минут пытается позавтракать оладьями и крепко сваренным кофе: мальчик посмеивается над отцом, нацепившим галстук на голову, домохозяйка-блондинка колдует над плитой. Два полицейских несколько минут пытаются войти в номер, откуда слишком сладко пахнет, и нарезают круги по отелю, ввязываясь в бессмысленный, бесплодный и такой же бесконечный разговор с веселой толстушкой - невозможно ничего от нее добиться. Как во сне - кажется, нужно просто правильно спросить ее, но, как на зло, в голову приходят лишь такие же идиотские - как и ее ответы - вопросы. Минут десять повзрослевший сын разговаривает с шерифом на глазах у гордящихся чадом матери и отца: и никак шериф не может уйти, не обидев, и парень не знает, как закончить этот никуда не ведущий и совсем уже становящийся бестолковым вежливый разговор. Пятнадцать минут постаревший герой пытается выбраться из вязкого, дрожащего, мутного, наэлектризованного пространства дневного кошмарного сна.
И все эти «затянутые» сцены-сны, как будто несвязанные между собой, разбросанные кусочки пазла в разных штатах, сопровождает то и дело нарастающий гул, шум зарождающегося торнадо, вот-вот и достигнувший бы ультразвука - но нет, гул нарастает и нарастает, оказываясь в дурной бесконечности математического ряда колебаний. Пазл никак не складывается, ребенок в сердцах разбрасывает вроде бы сложившиеся в какую-то непонятную картинку кусочки. И в ярости бьет по ковру руками - пазл не складывается, никак не складывается, в ушах шумит, звенит, в голове болезненными вспышками путаются мысли: «пазл и не может сложиться», «пазл вот-вот и сложится, тут остается правильно вставить пару кусочков», «пазл сложился уже, но ты не можешь понять этого, попытайся». Путаются мысли - как в вязком дневном кошмаре, переходящем в сонный паралич. Суставы не двигаются, но все понимаешь - или ничего не можешь понять: образы из сна вплывают в твое настоящее, вот они, в твоей спальной, чудовище темной массой копится под потолком, в углу, на стене, и, рыча, виснет над твоей головой. Ты вот-вот и заметишь его, но оно на периферии зрения, всегда где-то в слепом пятне. Ты не можешь кричать, говорить, тело парализовано, и, в ужасе, минуя твое сознание, уже само тело, нутром, чревовещательно издает придушенный звук, и это карикатурный стон ужаса. Еще и от того тело в ужасе, что стон получается каким-то прибитым, сдавленным, его не услышат родные в соседней комнате. В голове белый шум, гул урагана в ушах. И никак не проснуться.
Это для нас, «детей девяностых», «Твин Пикс» был зачарованной сказкой о когда-то запретной Америке, для которых слова «в крови Лоры Палмер найден наркотик» могли пониматься и так: наркобароны перевозили наркотик через границу, растворяя его в крови живой старшеклассницы. Это для нас, «детей девяностых», Лора Палмер - была королевой бала, и мы искали похожую на нее среди одноклассниц, а те пытались играть под нее или Одри, и красились, и пытались одеваться как там и тогда, и как они, не такие как мы, и такие же привлекательные как бывают для девочек привлекательны хулиганы на байках, а для мальчиков - бедовые девочки, с сигаретой в руках стоящие недалеко от школы и не замечающие отличников. Для нас, «детей девяностых» «Твин Пикс» был уютным, комфортным убежищем от кошмаров наяву, от войны в Чечне, нищеты и перестрелок на улицах, идеальным городком для эскапистов. «Твин Пикс» была сама американская мечта, далекая, пока недоступная и потому завораживающая, как всякое недоступное, неизвестное и опасное, всякое даже зло для детей, и все же мечта прекрасная. «Твин Пикс» приоткрыл нам двери рая, «небеса которого рдели, как адское пламя, но все-таки рая». Линч, рожденный в подобном же раю еще в 1950-х, знал хорошо, что такое искусство красивой лжи. И незаметно входил со своим чудовищем в этот для него уже нафталиновый американский глянец, ломая представления об американской глубинке, американском городе, американской жизни. Чудовище копошилось и терзало останки умирающей, но живой американской мечты (которая точно всегда умирает, но никак не умрет вот уже с начала 1930-х годов). Кто мог догадаться сразу, что сериал на самом деле будет совсем не о том, кто убил Лору Палмер, а о том, как такое могло произойти в уютном городе, где все такие красивые и счастливые, и ничем не заняты, не работают и не учатся, а просто - красиво живут? Линч хорошо знал и американскую мечту об идеальной семье, и бессердечно вошел со своим кошмарным питомцем в дом Лиланда в фильме «Твин Пикс: Огонь, иди за мной». Кто мог догадаться, что фильм не будет рассказывать снова о полюбившемся всем городке с милыми и красивыми жителями, вкусным пирогом и хорошим кофе, а о грязном, невыносимом и омерзительном, и гораздо более страшном, чем все вигвамы на свете и Боб - о семейном насилии? О том, как девочка поняла вдруг, кто насильник ее, о том, как мы понимаем, что все это время она не знала этого, но знала мать (все это время - она это знала!), о том, как друзья Лоры Палмер понимали, что у нее проблемы, но не знали, что делать? И если после сериала можно было вздохнуть с облегчением - мол, главный виновник Боб, если б не он, то отец не осмелился бы! - то после фильма голова качалась на тонкой шее твоей - нет, и отец все понимал, и знала все мать. И чудовище настоящее - это вовсе не Боб, а тот, кто отражается в зеркале, твой самый страшный враг и кошмар, ты сам, и твои близкие и родные, соседи по улице, и любимые, и друзья. «Твин Пикс» сначала казался раковой опухолью на гламурном теле американской теле- и кинокрасавицы, на глянцевом теле журналов, школы, газет, человека, общества и семьи. Но потом приходило понимание, что раком нельзя заразиться, рак, он внутри тебя - он благодаря тебе, его жизнь - это ты. Боб - это ты, это лучший папаша в городе, мировая мама, самая привлекательная и обаятельная девочка в школе. Чудовище, которое создал когда-то Линч - не было создано им, а стало отрыжкой, отражением общества, зеркалом для героя, в котором герой, сам по себе добрейшей души человек, с ужасом видел злое свое начало.
Что такое это кино, растянувшееся на 18 часов? Я не могу сказать - и никто не сможет - просмотрев лишь четыре серии из восемнадцати. Как не могли сказать, о чем на самом деле «Твин Пикс» зрители в 1989-м и мы в 1994-м. О чем на самом деле фильмы «Твин Пикс» и «Малхолланд Драйв» невозможно сказать, посмотрев лишь 20 минут от начала. Очевидно, что мир уже не тот, что раньше, американскую мечту даже нелепо высмеивать, а стоило бы перепридумать заново. Очевидно, что «дети девяностых» тоже выросли, и на своей шкуре испытали, что американская мечта, как и любая другая мечта, как совы - не то, чем кажется поначалу. Новый «Твин Пикс» может стать убежищем для эскапистов уже настоящей эпохи, нестабильной, пугающей, неуютной - а может не стать. И отсюда, наверное, разочарование тех, кто так хотел оказаться за столиком с Мэдди Фергюсон за чашечкой кофе, или снова потанцевать с Одри Хорн, или так по-детски очаровательно удариться в подростковое супер-расследование с Донной Хейворд. Возможно вообще новый «Твин Пикс» уже даже не зеркало, а если и зеркало, то там лишь отражается странное воображение человека, который, по его словам, не смотрит телесериалы и не ходит в кино. Искусство ради искусства, чистое кинематографическое «черт-знает-что», но такое «черт-знает-что», которое смотришь и пересматриваешь с удовольствием и наслаждением, несравнимым ни с чем другим (даже с чашкой чертовски хорошего кофе). Очевидно, что настоящая реальность стала гораздо страшнее, чем красная комната в черном вигваме, и не надо никому объяснять, что такое абсурд - он творится на наших глазах, и, как в кошмаре и в сонном параличе, как Сара Палмер - ты ничего не можешь поделать. Очевидно также, что старый «Твин Пикс» остался для многих из нас прекрасным и в чем-то печальным воспоминанием, похожим на волнующее воспоминание братьев Хорн - о танцующей перед маленькими наивными очкариками однокласснице с фонариком в руках в темной детской комнате. Но никакое воздушное воспоминание не способно отменить реального положения дел - что ты, и твой брат за решеткой. Зато и воспоминание никакое чудовище не в состоянии отменить.
Ну, и еще, лично мне очевидно, что Дэвид Линч на наших глазах как будто снимает великое кино, подводящее итоги четвертьвековой его деятельности, и, наверное, кино вообще. И какая же это радость знать, что кино лишь начинается, что длится оно будет восемнадцать часов, восемнадцать часов чистого кинематографического удовольствия от Дэвида Линча! Это мое личное убежище всё равно, мой новый «Твин Пикс», мой милый Плезантвиль. Моя реализованная американская мечта о почти идеальном кино. А ведь даже просто хорошее кино сегодня такая же редкость как чертовски хороший кофе.
Что такое это дикое сердцем кино, растянувшееся на 18 часов? Придется обойтись без спойлеров и сказать о нем как можно иносказательнее. Представьте себе: раскрашенная, если не сказать, размалеванная на пол-лица чудовищная дама просыпается от смертельной спячки - над другой половиной лица поработали лучшие стилисты Лос-Анджелеса (то же и с остальным телом дамы - вместо ног щупальца в лабутенах). Заторможенность ее - бросается в глаза. Она бродит по окрестностям индустриальных пейзажей, мимо старых домов с проржавевшими дверями и рыжими крышами, по солнечным бульварам дорогих пригородов, цокая каблучками, и заваливаясь пьяно из стороны в сторону. Заглядывая в окна домиков, где, вяло похрюкивая, по-прежнему умирает American Dream, и даже ирония над ней и сатира - в полудохлом давно состоянии. Это чудовище, кажется нам, сотворенное Линчем в 1980-х, лязгает зубами, что-то постоянно жует, грубо, вульгарно рыгая, живот дамы пучит, от её появления деревенеют случайно оказавшиеся рядом полунарисованные персонажи-кретины. Плёнка дрожит на месте, идет реверсом медленно вперед-назад, прокручиваясь маразматично туда-сюда, челюсти чудовищной дамы не перестают пережевывать заплесневевшую за годы пищу (10 лет после «Внутренней империи» и 15 лет спустя после «Малхолланд Драйв»). Она жрет истории, персонажей, декорации, поселки, города, зазомбовевших обитателей «Твин Пикса», всепожирающая шлюха для синефилитиков-геронтофилов. С богини-лангольера, приукрашенной когда-то в «Малхолланде», косметика сыпется хлопьями. Она бродит по опустевшим городкам, как сталкер в Чернобыле - отсюда исчезло время, исчезла жизнь навсегда, проглоченная тем самым вигвамом, здесь, наверное, прокисла и «кола», заплесневели все черничные пироги и от кофе осталась червивая гуща, да и ее уже нет - лишь стерильный «старбакс» в картонном стаканчике. Пустыня, пустые улица, опустевшие комнаты - в Твин Пиксе вечная ночь, и сам городок съежился шагреневой кожей до участка шерифа и маленькой комнаты, из которой как будто за 26 лет никогда никуда не выходила несчастная мать Лоры Палмер, а только все это время курила, курила, курила - и смотрела «В мире животных». Несчастная мать, не помнящая уже ни мужа, ни дочку, которую в детстве кто-то насиловал, и она знала, кто это делал, или хотя бы догадывалась, но ничего не сделала, чтобы этому помешать. Боль ушла, воспоминания осели сигаретным пеплом на столике, фотографии королевы выпускного бала тускнеют где-то на чердаке. Это не Сара Палмер, а манекен, заторможенная раскрашенная восковая кукла, даже не сильно изменившаяся с тех пор - точно она высыхала в пустыне Невада, лицо с кулачок, но все те же большие глаза - в которых отражается хищник, вгрызающийся в живого буйвола на телеэкране, где когда-то играла мыльная опера «Invitation To Love». Без взглядов на Сару Палмер голодных до зрелища зрителей в 1980-е и 1990-е мать Лоры Палмер совсем распустилась. И в этот момент в окошко смотрит чудовище на нее, а с ним заглядывает и зритель через плечо. И она, и другие, все и всё так же вульгарно, как чудовище Дэвида Линча, и такое же стильное как оно - это кэмп, залитый в бочки, как виски или коньяк, выдержанный или передержанный - на вкус и цвет - галлюциногенное телемыло, покрытое мхом, и отделанное лучшими ювелирами и художниками-любимцами галереи «Тейт Модерн». Кэмп-чучелко. Зрители недоумевают, как пробралось это некрасивое вонючее животное из самых нелепых нафталиновых кошмарных подвалов в глянцевитый пентхаус Большого Авторского Американского Высокоумного Телекино Класса А? Такого телекино, которому критики ставят обычно восторженно 10 баллов, говоря о социальных подкладках его, и умной драматургии, и выпуклых персонажах? Чудовище изрыгает блевотину - не такую милую телевизионную, которую и показывают-то мельком - тем более на ТВ, даже на кабельном. Линч демонстрирует изрыгание долго и со смаком, блевотина - разве что не показанная крупным планом - красуется на дешевом ковре номера мотеля. Линчу как будто бы все равно, это он ведет чудовище на своем длинном поводке по когда-то дорогим ему улочкам и маленьким городкам, натравливает его на актеров и актрис из «Малхолланда» и «Твин Пикса», превращая восьмидесятнический неоновый дисковый кэмп в выдыхающееся шампанское. Ему спешить некуда. Он прогуливается и проветривается, только постепенно набирая нужный ему темп - но даже тогда он идет степенно и с достоинством - и это особенно замечательно контрастирует с вульгарностью, с этими всё-таки всё еще стильными нарушениями «линии красоты». Денди-старик и чудовище, эти джентльмен и дама, лангольеры, на зеленых лужайках телекино-плезантвилей, так полюбившихся за 26 лет, в которые они когда-то вдохнули жизнь, и которые ныне конвейерами изрыгают свои истории, так похожие друг на друга, проспав столько лет, кажется нам, точно пытаются понять, где они и что с ними, черт побери, происходит.
Темп - вот, что бросается сразу в глаза. Спокойный темп человека, который никуда не спешит, и которому ничего и никому не надо доказывать: мельтешащей ли камерой, лихорадочным монтажом. Темп, который сначала выводит из себя нетерпеливого зрителя, заставляет нервничать и опасаться чего-то или кого-то за кадром, темп, который незаметно втаскивает тебя в то пространство, где живут в таком темпе и ритме. В самый сладкий взрослый кошмар и страшную детскую сказку. На длинных, слишком длинных волнах. Как в начале второго сезона «Твин Пикса» в таком точно темпе общались между собой высокий высохший старик, похожий на говорящую мумию, и упавший навзничь, залитый кровью агент ФБР. Долго, необыкновенно долго, казалось, полчаса уж прошло, как агент, истекая кровью, отвечал старику, а тот возвращался и возвращался, чтобы сказать что-то неважное, ненужное в этот момент, вместо того, чтобы позвать на помощь. То ли это глубоко свойственный старику темп режиссуры и монтажа, то ли это - и скорее всего - нарочитый метод. Своего рода чудовище, привнесенное из вигвама «но», небольшое, но все-таки нарушение, рука из вигвама в джинсовой курточке - и от того руки у остальных персонажей дрожат. Этот темп - нарушение сложившихся правил, канона и сегодняшнего кино, и телевидения. Форма, соответствующая если не содержанию, то идеи заторможенного кошмарного сна.
Несколько минут молодой человек внутри старого здания, не мигая, наблюдает за стеклянным кубом. Несколько минут старый человек, точно после инсульта, передвигает одеревеневшие ноги по казино, и с трудом выговаривает простейшие слова. Несколько минут два повидавших виды мужика негромким голосом обмениваются мнениями о заключенном, повторяя слова, соглашаясь друг с другом, и всё никак не замыкая спираль бесконечного разговора, который разматывается и разматывается клубком. Молодая семья в ярких, светлых, рекламных декорациях несколько минут пытается позавтракать оладьями и крепко сваренным кофе: мальчик посмеивается над отцом, нацепившим галстук на голову, домохозяйка-блондинка колдует над плитой. Два полицейских несколько минут пытаются войти в номер, откуда слишком сладко пахнет, и нарезают круги по отелю, ввязываясь в бессмысленный, бесплодный и такой же бесконечный разговор с веселой толстушкой - невозможно ничего от нее добиться. Как во сне - кажется, нужно просто правильно спросить ее, но, как на зло, в голову приходят лишь такие же идиотские - как и ее ответы - вопросы. Минут десять повзрослевший сын разговаривает с шерифом на глазах у гордящихся чадом матери и отца: и никак шериф не может уйти, не обидев, и парень не знает, как закончить этот никуда не ведущий и совсем уже становящийся бестолковым вежливый разговор. Пятнадцать минут постаревший герой пытается выбраться из вязкого, дрожащего, мутного, наэлектризованного пространства дневного кошмарного сна.
И все эти «затянутые» сцены-сны, как будто несвязанные между собой, разбросанные кусочки пазла в разных штатах, сопровождает то и дело нарастающий гул, шум зарождающегося торнадо, вот-вот и достигнувший бы ультразвука - но нет, гул нарастает и нарастает, оказываясь в дурной бесконечности математического ряда колебаний. Пазл никак не складывается, ребенок в сердцах разбрасывает вроде бы сложившиеся в какую-то непонятную картинку кусочки. И в ярости бьет по ковру руками - пазл не складывается, никак не складывается, в ушах шумит, звенит, в голове болезненными вспышками путаются мысли: «пазл и не может сложиться», «пазл вот-вот и сложится, тут остается правильно вставить пару кусочков», «пазл сложился уже, но ты не можешь понять этого, попытайся». Путаются мысли - как в вязком дневном кошмаре, переходящем в сонный паралич. Суставы не двигаются, но все понимаешь - или ничего не можешь понять: образы из сна вплывают в твое настоящее, вот они, в твоей спальной, чудовище темной массой копится под потолком, в углу, на стене, и, рыча, виснет над твоей головой. Ты вот-вот и заметишь его, но оно на периферии зрения, всегда где-то в слепом пятне. Ты не можешь кричать, говорить, тело парализовано, и, в ужасе, минуя твое сознание, уже само тело, нутром, чревовещательно издает придушенный звук, и это карикатурный стон ужаса. Еще и от того тело в ужасе, что стон получается каким-то прибитым, сдавленным, его не услышат родные в соседней комнате. В голове белый шум, гул урагана в ушах. И никак не проснуться.
Это для нас, «детей девяностых», «Твин Пикс» был зачарованной сказкой о когда-то запретной Америке, для которых слова «в крови Лоры Палмер найден наркотик» могли пониматься и так: наркобароны перевозили наркотик через границу, растворяя его в крови живой старшеклассницы. Это для нас, «детей девяностых», Лора Палмер - была королевой бала, и мы искали похожую на нее среди одноклассниц, а те пытались играть под нее или Одри, и красились, и пытались одеваться как там и тогда, и как они, не такие как мы, и такие же привлекательные как бывают для девочек привлекательны хулиганы на байках, а для мальчиков - бедовые девочки, с сигаретой в руках стоящие недалеко от школы и не замечающие отличников. Для нас, «детей девяностых» «Твин Пикс» был уютным, комфортным убежищем от кошмаров наяву, от войны в Чечне, нищеты и перестрелок на улицах, идеальным городком для эскапистов. «Твин Пикс» была сама американская мечта, далекая, пока недоступная и потому завораживающая, как всякое недоступное, неизвестное и опасное, всякое даже зло для детей, и все же мечта прекрасная. «Твин Пикс» приоткрыл нам двери рая, «небеса которого рдели, как адское пламя, но все-таки рая». Линч, рожденный в подобном же раю еще в 1950-х, знал хорошо, что такое искусство красивой лжи. И незаметно входил со своим чудовищем в этот для него уже нафталиновый американский глянец, ломая представления об американской глубинке, американском городе, американской жизни. Чудовище копошилось и терзало останки умирающей, но живой американской мечты (которая точно всегда умирает, но никак не умрет вот уже с начала 1930-х годов). Кто мог догадаться сразу, что сериал на самом деле будет совсем не о том, кто убил Лору Палмер, а о том, как такое могло произойти в уютном городе, где все такие красивые и счастливые, и ничем не заняты, не работают и не учатся, а просто - красиво живут? Линч хорошо знал и американскую мечту об идеальной семье, и бессердечно вошел со своим кошмарным питомцем в дом Лиланда в фильме «Твин Пикс: Огонь, иди за мной». Кто мог догадаться, что фильм не будет рассказывать снова о полюбившемся всем городке с милыми и красивыми жителями, вкусным пирогом и хорошим кофе, а о грязном, невыносимом и омерзительном, и гораздо более страшном, чем все вигвамы на свете и Боб - о семейном насилии? О том, как девочка поняла вдруг, кто насильник ее, о том, как мы понимаем, что все это время она не знала этого, но знала мать (все это время - она это знала!), о том, как друзья Лоры Палмер понимали, что у нее проблемы, но не знали, что делать? И если после сериала можно было вздохнуть с облегчением - мол, главный виновник Боб, если б не он, то отец не осмелился бы! - то после фильма голова качалась на тонкой шее твоей - нет, и отец все понимал, и знала все мать. И чудовище настоящее - это вовсе не Боб, а тот, кто отражается в зеркале, твой самый страшный враг и кошмар, ты сам, и твои близкие и родные, соседи по улице, и любимые, и друзья. «Твин Пикс» сначала казался раковой опухолью на гламурном теле американской теле- и кинокрасавицы, на глянцевом теле журналов, школы, газет, человека, общества и семьи. Но потом приходило понимание, что раком нельзя заразиться, рак, он внутри тебя - он благодаря тебе, его жизнь - это ты. Боб - это ты, это лучший папаша в городе, мировая мама, самая привлекательная и обаятельная девочка в школе. Чудовище, которое создал когда-то Линч - не было создано им, а стало отрыжкой, отражением общества, зеркалом для героя, в котором герой, сам по себе добрейшей души человек, с ужасом видел злое свое начало.
Что такое это кино, растянувшееся на 18 часов? Я не могу сказать - и никто не сможет - просмотрев лишь четыре серии из восемнадцати. Как не могли сказать, о чем на самом деле «Твин Пикс» зрители в 1989-м и мы в 1994-м. О чем на самом деле фильмы «Твин Пикс» и «Малхолланд Драйв» невозможно сказать, посмотрев лишь 20 минут от начала. Очевидно, что мир уже не тот, что раньше, американскую мечту даже нелепо высмеивать, а стоило бы перепридумать заново. Очевидно, что «дети девяностых» тоже выросли, и на своей шкуре испытали, что американская мечта, как и любая другая мечта, как совы - не то, чем кажется поначалу. Новый «Твин Пикс» может стать убежищем для эскапистов уже настоящей эпохи, нестабильной, пугающей, неуютной - а может не стать. И отсюда, наверное, разочарование тех, кто так хотел оказаться за столиком с Мэдди Фергюсон за чашечкой кофе, или снова потанцевать с Одри Хорн, или так по-детски очаровательно удариться в подростковое супер-расследование с Донной Хейворд. Возможно вообще новый «Твин Пикс» уже даже не зеркало, а если и зеркало, то там лишь отражается странное воображение человека, который, по его словам, не смотрит телесериалы и не ходит в кино. Искусство ради искусства, чистое кинематографическое «черт-знает-что», но такое «черт-знает-что», которое смотришь и пересматриваешь с удовольствием и наслаждением, несравнимым ни с чем другим (даже с чашкой чертовски хорошего кофе). Очевидно, что настоящая реальность стала гораздо страшнее, чем красная комната в черном вигваме, и не надо никому объяснять, что такое абсурд - он творится на наших глазах, и, как в кошмаре и в сонном параличе, как Сара Палмер - ты ничего не можешь поделать. Очевидно также, что старый «Твин Пикс» остался для многих из нас прекрасным и в чем-то печальным воспоминанием, похожим на волнующее воспоминание братьев Хорн - о танцующей перед маленькими наивными очкариками однокласснице с фонариком в руках в темной детской комнате. Но никакое воздушное воспоминание не способно отменить реального положения дел - что ты, и твой брат за решеткой. Зато и воспоминание никакое чудовище не в состоянии отменить.
Ну, и еще, лично мне очевидно, что Дэвид Линч на наших глазах как будто снимает великое кино, подводящее итоги четвертьвековой его деятельности, и, наверное, кино вообще. И какая же это радость знать, что кино лишь начинается, что длится оно будет восемнадцать часов, восемнадцать часов чистого кинематографического удовольствия от Дэвида Линча! Это мое личное убежище всё равно, мой новый «Твин Пикс», мой милый Плезантвиль. Моя реализованная американская мечта о почти идеальном кино. А ведь даже просто хорошее кино сегодня такая же редкость как чертовски хороший кофе.