религия женского портрета: краткий эротический катехизис [По направлению к Богу]
«Толкователь желаний» (1165-1240) Ибн аль-Араби и «Струящийся Свет Божества» (1250-1282) Мехтильды Магдебургской
Авторы Галантного века чувствовали и передавали свои чувства к женщине, говоря с отчетливо религиозным благоговением об эротичной любви. Драпируясь в одежды послушников, монахов, аскетов, или по меньшей мере верных адептов старой веры в древних богинь - они коленопреклоненно воздавали почести Даме. В мантии Эроса щеголяла на балах, на прогулках, в свете, на страницах скабрезных романов чуть ли не Дева Мария, но, в отличии от скромницы новозаветной, от времени до времени любезно отвечающая на ухаживания смиренных кавалеров. В самых изящных выражениях верующие в дух плотского удовольствия тончайшие стилисты XVIII века, словно защищаясь от подозрений, писали свои любвеобильные молитвы с как будто отрицающей их "безбожной" иронией. Но и она не могла скрыть лихорадки по-настоящему божественной страсти даже к женским подвязкам, как если бы то были не подвязки, а останки святой. У этих очаровательных верующих, как и у их элегантного эротизма были свои предшественники, но ни средневековые мистики, мусульманские ли, христианские, ни литераторы Эпохи Регентства никогда бы не согласились на такое сродство. Все они - в действительности прихожане существующей тысячелетия неофициальной церкви, тайного ордена, который отличает от других то, что в принадлежности к нему не каждый готов себе признаться, но даже сны (и необязательно эротические) выдают им же самим их религию: религию женского портрета. Поразительное совпадение, наталкивающее на самые кощунственные размышления.
Великого суфийского мистика Ибн Араби, кажется, уже при жизни обвиняли в «недозволенном смешении чувственной эротики и религиозной метафизики», имея в виду его стихи из сборника «Тарджуман ал-ашвак» («Толкователь страстей»). Правоверный мусульманин Ибн Араби, как и его собратья по ордену на Западе Данте и Петрарка, влюбился в прелестную дочь одного из суфийских учителей в пору своего учения, между прочим, в Мекке, воспев ее в стихах, сплавив религиозную и эротическую образность в неподдающиеся точному определению поэтику. Влюбился он, возможно, не безответно, но на всю жизнь сохранил данте-петрарковское чувство невинной любви, коленопреклоненно обожествляя возлюбленную, черты которой довольно скоро слились с Абсолютом [Аллахом]. Звали эту девушку Низам. Низам - муза эротического вдохновения, близкая больше Петрарке, нежели Данте. Как и у них, любовь Ибн Аль-Араби, на первый взгляд, кажется совершенно платонического свойства. Но, читая его стихи, в это нам почти невозможно поверить:
И сердце мое принимает любое обличье - То луг для газелей, то песня тоскливая птичья; То келья монаха, то древних кочевий просторы; То суры Корана, то свитки священные Торы. Я верю в любовь. О великой любви караваны, Иду я за Кайсом, иду я дорогой Гайляна. Вы, Лубна и Лейла, для жаркого сердца примеры. Любовь - моя сущность, и только любовь - моя вера.
***
Луноликие скрылись в своих паланкинах. Чуть качаясь, плывут у верблюдов на спинах. Там за легкой завесой от взоров укрыты Белый мрамор плеча, и уста, и ланиты. Паланкины уходят, плывут караваны, Обещанья вернуться - пустые обманы. Вот махнула рукой, обнажая запястье, Гроздь перстов уронив… Я пьянею от страсти! И свернула к Садиру, вдали пропадая, И о скорой могиле взмолился тогда я. Но внезапно вернулась она и спросила: «Неужель одного тебя примет могила?»
***
О, светлые девы, мелькнувшие сердцу мгновенно! Они мне сияли в дороге у Кабы, священной. Паломник, бредущий за их ускользающей тенью, Вдохни аромат их, вдохни красоты дуновенье. Во тьме бездорожий мерцает в груди моей пламя. Я путь освещаю горящими их именами. А если бреду в караване их, черною ночью Полдневное солнце я на небе вижу воочью. Одну из небесных подруг мои песни воспели - О, блеск ослепительный, стройность и гибкость газели! Ничто на земле состязанья не выдержит с нею - Поникнет газель, и звезда устыдится, бледнея.
Ибн Араби прекрасно могут понять мужчины, адепты поэтики и «религии женского портрета». У «ключа любви», упомянутого мной в тексте о Кребийоне, есть свои копии. Одна из копий - «ключ женского портрета». Когда адепт уверен, что тайна мира заключена в женском образе, в женщине, в женском начале, в страсти и любви к женщине, в обоготворении женщины и в занятиях любовью с женщиной. Безотносительно того, какие еще и еще копии вереницей уходят и будут появляться и уходить в зеркальную зыбкую глубину: кинематографические ли это женские портреты, литературные, естественные (натурщицы - и прихожанки религии женских портретов - музы!), или женщина как образ Божества, не Он, а Она - Икона. Через женский портрет говорит с верующим в него - тайна мира, тайна, которую стремишься разгадать всю жизнь, вольно или невольно. Тайна, которая, как подсказывает тебе сердце ли, разум, интуиция, дух, душа - никак и никогда не может быть разгаданной. И потому скачешь за ней во весь опор, как герои арабских стихов, на верблюдицах по пустыням, страстно увлеченный ее очаровательными глазами, мельком увиденными тобою, обнаженным запястьем или блеском сверкнувшего на восточном солнце и выбившемся из-под головного убора волоска. Зная, печально уверенный будучи даже - что никогда не будет она твоею, никогда не догонишь ее ты, если того не пожелает она сама. Шестов писал (см. «На весах Иова»), что истина есть некое живое существо: «Мы волнуемся, мучимся, рвемся к истине, но истине чего-то нужно от нас. Она, по-видимому, тоже зорко следит за нами и ищет нас, как мы ее. Может быть, тоже и ждет, и боится нас. И если до сих пор не сбросила с себя таинственного покрывала, то не по забывчивости, рассеянности и еще меньше - «так», без всякого основания, «случайно». А что есть истина: любовь, тайна, воля или определенное безусловное божество от начала начал - не все ли равно. Если что-то в тебе влюблено в нее, если чему-то в тебе она является, там и тогда, когда вдруг она того захочет. Тайна - своенравна. Тайна - ревнива. Тайна - умеет быть любимой. Тайна - влюбчива. Тайна умеет приворожить возлюбленного. Тайна - умеет скрыться от тебя в тот самый момент, когда, не перенеся боли в груди, той большой любви, которую только она и может вызвать - ты падаешь к ее ногам, как падали к ногам возлюбленных герои гривуазных романов эпохи Регентства и Людовика XV. Ты порывисто пытаешься поцеловать её руку (тот самый момент, когда у Кребийона происходит магический переход из мира обычного - в мир элегантной эротики) - но она бежит тебя, скрывается, ускользает. Тайна - не от мира сего. Но и законам Эроса, увы, она неподвластна: и лишь изредка соглашается на краткие свидания в маленьких домиках его царства, но на рассвете, с восходом Эос, она, как всегда, исчезает. Скорее она назначает законы этому Эросу (и, скорее всего, она же и назначает свидания!). Тайна - надзаконна. И женский портрет - есть эта самая тайна. Которая влечёт, и которая - так недоступна.
«Женская копия» религии женского портрета - религия портрета мужского. Копия копии - образ мужского божества для монахинь Средних веков, в противоположность увлечениям мистиков Девой Марией (вполне объяснимой в том числе в контексте мною выше сказанного) или Любовью. Высочайший образец проявления религии мужского портрета (которая, разумеется, сестра-близнец религии женского портрета: и обе они стороны одной драгоценной монеты) - непревзойденный в бескомпромиссной любви к Тайне (непревзойденной даже Святой Терезой, раненной Им до сладострастья) - книга Мехтильды Магдебургской, жившей в тот же XIII век, что и ее конгениальный «любовник» Ибн Араби - «Струящийся свет Божества». Она, возможно, та самая Мехтильда, что гуляла (как копия литературная, своего рода образ образца - список иконы) в Раю «Божественной комедии» Данте, читавшего свою предшественницу, оказавшую на него влияние, силу которого невозможно представить. То, как Мехтильда любила Тайну (Бога, Христа, Любовь), могло бы потрясти самых завзятых либертинов и петиметров Галантного века. «Недопустимое смешение чувственной эротики и религиозной метафизики». Но куртуазной природы. Порцию критики ханжей и святош того времени Мехтильда тоже, будьте уверены, получила.
«Царица, готова я Вас в одночасье
отдарить дуновением Духа Святого».
«Госпожа, Вы меня одолели:
извивается в корчах,
словно от порчи,
мое жалкое тело».
«Я дала Вам за это познанье и мыслей полет без предела».
«Госпожа Любовь, изнурили Вы плоть мою, выпили кровь».
«Обрели просветленье Вы в Боге, Царица».
«Госпожа, Вы - грабительница, Вы - должница!»
«Царица моя, так возьмите меня самою».
«Вот теперь на земле Вы воздали за все мне сторицей».
«Нет, просите еще, ибо Ваше есть Царствие Божье, Царица!»
***
Как Бог в душу приходит: Я спускаюсь к своей возлюбленной, как роса на цветок.
***
- Ты должна просить, дабы Господь любил тебя сильно, часто и долго, ибо тогда станешь ты чистой, прекрасной и святой.
- Ах, Господи, люби меня горячо и люби меня часто и долго! Ибо чем сильнее Ты любишь меня, тем чище становлюсь я. Чем чаще Ты любишь меня, тем прекраснее становлюсь я, чем длительнее Ты любишь меня, тем более святой становлюсь я здесь на земле.
***
Радуюсь я, что должна любить того, кто любит меня, и жажду любить смертельно, безмерно и беспрестанно. Радуйся, душа моя, ибо жизнь твоя умерла из любви за тебя! И люби Его так сильно, дабы могла ты умереть за Него; и будешь ты тогда вечно неугасимо гореть, как искра живая, в великом огне благородного величия…
***
Сие есть глупость глупцов, не боле:
жить без сердечной боли.
***
Всенощная: Любовью упоенный, в сладости блаженный!
Молитва службы первого часа: Любовное томление, сладостное мление!
Молитва службы третьего часа: Любовная страсть, сладкая напасть!
Молитва службы шестого часа: Любовная услада, сладкая прохлада!
Молитва службы девятого часа: Любовная пагуба, сладкая надоба!
Вечерня: Любовный поток, сладкий глоток!
Молитва к концу дня: Любви упокоение, сладкое упоение!
***
Читать Мехтильду без слез умиления и восторга - почти невозможно. Ее любовь - не знает границ и правил, не знает ханжества и лицемерия. Но, что трогательнее всего - она сладострастна при одновременно необыкновенно высоком религиозном подъеме (не говоря уже о потрясающей силе её поэтической образности). Ее любовь устремляется навстречу возлюбленному столь стремительно, что у Мехтильды нет ни времени, ни сил быть сколь-либо добропорядочной и умеренной, как того должно желать бегинки и впоследствии монахини (как того должно желать и добропорядочным девицам парижских домов Галантного века - но желали они другого!). Она не богобоязненна. Как можно бояться того, кого ты так любишь? Она страшится одного - быть недостойной возлюбленного. Она не испытывает вообще никаких других чувств, она захвачена одним чувством, одной страстью, что переполняет её, заставляя испытывать боль от невозможности любить более того, как она уже любит. Не она правит своей любовью, любовь правит ею. Противиться как-либо этой любви - она почла бы самым кощунственным на свете преступлением. Но вот ведь оказия: она и не была бы способной противиться (не говоря уже о том, что в голову такое ей и не пришло бы). Этому чувству, которое разделяли автор Песни Песней, Ибн Араби, Данте, Мехтильда и ее «сестра по вере» мусульманская святая Раббиа, противиться не то чтобы нельзя или противозаконно. А просто-напросто не-воз-мож-но. Свободы воли в том их мире, где действует такая любовь к тайне (женскому или мужскому портрету Божественного), что заставляет их унижаться, каяться, самоуничтожаться в Его или Её образе (суфийская доктрина фана, которой придерживался «брат по вере» Мехтильды, житель IX-X века мусульманин аль-Халладж - растворение мистика в Боге - об этом); свободы воли в мире любви, Такой их любви - не существует. И быть её по определению не может. Внезапно оказывается, что мир Бога так удивительно похож на царство Эроса. Ими обоими правит Любовь, что лишает человека свободы воли!
Если бы Мехтильду спросили, откуда в ней столько сумасшедшей преданности, горячности, столько греховной ли, святой любви, нельзя ли быть более сдержанной, наконец?! - она посмотрела бы на вас с недоумением и ответила: «Могу ли я любить иначе, ведь Любимый вчера поцеловал меня прямо сюда!», - и покраснела, как покраснели бы героини фривольных романов XVIII века. Разница в том лишь, что у Мехтильды «сюда» означало бы - «в сердце, куда же иначе, в сердце!» Если б Ибн Араби мы попытались бы укорить за нескромные и безудержные его панегирики Возлюбленной, он бы только развел руками, ответив: «Если б вы видели Её, вы не задавали бы подобных вопросов! Если б она, как меня вчера, одарила бы вас нежным касанием ее белой и хрупкой руки - вы бы поняли, что я не могу иначе!», - и его речь, быть может, лишенная куртуазного изящества слога кавалеров де Грие, была бы понятна любовнику Манон Леско. В их руках всё тот же ключ, но каждый из них открывает разные двери. Но такие ли уж они разные, эти двери, можно задаться вопросом? За которыми испытывают и любовное томление и экстаз любовный? Скромно, стыдливо опустив глаза, замолкаю, один из самых верных прихожан церкви женских портретов, звеня ключами, теребя их связку - зардевшись: потому, что ответ мой не мог бы понравиться ни адептам одной, ни адептам другой религии. - А Мехтильда так даже в ответ покачала бы укоризненно пальчиком и бросилась бы на колени, закрывшись в келье, где целую ночь провела бы в сладких молитвах Любимому; тогда как Манон, услышав вопрос и смутившись, затворила бы дверь предо мною, оставшись за ней наедине с любимым.
Авторы Галантного века чувствовали и передавали свои чувства к женщине, говоря с отчетливо религиозным благоговением об эротичной любви. Драпируясь в одежды послушников, монахов, аскетов, или по меньшей мере верных адептов старой веры в древних богинь - они коленопреклоненно воздавали почести Даме. В мантии Эроса щеголяла на балах, на прогулках, в свете, на страницах скабрезных романов чуть ли не Дева Мария, но, в отличии от скромницы новозаветной, от времени до времени любезно отвечающая на ухаживания смиренных кавалеров. В самых изящных выражениях верующие в дух плотского удовольствия тончайшие стилисты XVIII века, словно защищаясь от подозрений, писали свои любвеобильные молитвы с как будто отрицающей их "безбожной" иронией. Но и она не могла скрыть лихорадки по-настоящему божественной страсти даже к женским подвязкам, как если бы то были не подвязки, а останки святой. У этих очаровательных верующих, как и у их элегантного эротизма были свои предшественники, но ни средневековые мистики, мусульманские ли, христианские, ни литераторы Эпохи Регентства никогда бы не согласились на такое сродство. Все они - в действительности прихожане существующей тысячелетия неофициальной церкви, тайного ордена, который отличает от других то, что в принадлежности к нему не каждый готов себе признаться, но даже сны (и необязательно эротические) выдают им же самим их религию: религию женского портрета. Поразительное совпадение, наталкивающее на самые кощунственные размышления.
Великого суфийского мистика Ибн Араби, кажется, уже при жизни обвиняли в «недозволенном смешении чувственной эротики и религиозной метафизики», имея в виду его стихи из сборника «Тарджуман ал-ашвак» («Толкователь страстей»). Правоверный мусульманин Ибн Араби, как и его собратья по ордену на Западе Данте и Петрарка, влюбился в прелестную дочь одного из суфийских учителей в пору своего учения, между прочим, в Мекке, воспев ее в стихах, сплавив религиозную и эротическую образность в неподдающиеся точному определению поэтику. Влюбился он, возможно, не безответно, но на всю жизнь сохранил данте-петрарковское чувство невинной любви, коленопреклоненно обожествляя возлюбленную, черты которой довольно скоро слились с Абсолютом [Аллахом]. Звали эту девушку Низам. Низам - муза эротического вдохновения, близкая больше Петрарке, нежели Данте. Как и у них, любовь Ибн Аль-Араби, на первый взгляд, кажется совершенно платонического свойства. Но, читая его стихи, в это нам почти невозможно поверить:
И сердце мое принимает любое обличье - То луг для газелей, то песня тоскливая птичья; То келья монаха, то древних кочевий просторы; То суры Корана, то свитки священные Торы. Я верю в любовь. О великой любви караваны, Иду я за Кайсом, иду я дорогой Гайляна. Вы, Лубна и Лейла, для жаркого сердца примеры. Любовь - моя сущность, и только любовь - моя вера.
***
Луноликие скрылись в своих паланкинах. Чуть качаясь, плывут у верблюдов на спинах. Там за легкой завесой от взоров укрыты Белый мрамор плеча, и уста, и ланиты. Паланкины уходят, плывут караваны, Обещанья вернуться - пустые обманы. Вот махнула рукой, обнажая запястье, Гроздь перстов уронив… Я пьянею от страсти! И свернула к Садиру, вдали пропадая, И о скорой могиле взмолился тогда я. Но внезапно вернулась она и спросила: «Неужель одного тебя примет могила?»
***
О, светлые девы, мелькнувшие сердцу мгновенно! Они мне сияли в дороге у Кабы, священной. Паломник, бредущий за их ускользающей тенью, Вдохни аромат их, вдохни красоты дуновенье. Во тьме бездорожий мерцает в груди моей пламя. Я путь освещаю горящими их именами. А если бреду в караване их, черною ночью Полдневное солнце я на небе вижу воочью. Одну из небесных подруг мои песни воспели - О, блеск ослепительный, стройность и гибкость газели! Ничто на земле состязанья не выдержит с нею - Поникнет газель, и звезда устыдится, бледнея.
Ибн Араби прекрасно могут понять мужчины, адепты поэтики и «религии женского портрета». У «ключа любви», упомянутого мной в тексте о Кребийоне, есть свои копии. Одна из копий - «ключ женского портрета». Когда адепт уверен, что тайна мира заключена в женском образе, в женщине, в женском начале, в страсти и любви к женщине, в обоготворении женщины и в занятиях любовью с женщиной. Безотносительно того, какие еще и еще копии вереницей уходят и будут появляться и уходить в зеркальную зыбкую глубину: кинематографические ли это женские портреты, литературные, естественные (натурщицы - и прихожанки религии женских портретов - музы!), или женщина как образ Божества, не Он, а Она - Икона. Через женский портрет говорит с верующим в него - тайна мира, тайна, которую стремишься разгадать всю жизнь, вольно или невольно. Тайна, которая, как подсказывает тебе сердце ли, разум, интуиция, дух, душа - никак и никогда не может быть разгаданной. И потому скачешь за ней во весь опор, как герои арабских стихов, на верблюдицах по пустыням, страстно увлеченный ее очаровательными глазами, мельком увиденными тобою, обнаженным запястьем или блеском сверкнувшего на восточном солнце и выбившемся из-под головного убора волоска. Зная, печально уверенный будучи даже - что никогда не будет она твоею, никогда не догонишь ее ты, если того не пожелает она сама. Шестов писал (см. «На весах Иова»), что истина есть некое живое существо: «Мы волнуемся, мучимся, рвемся к истине, но истине чего-то нужно от нас. Она, по-видимому, тоже зорко следит за нами и ищет нас, как мы ее. Может быть, тоже и ждет, и боится нас. И если до сих пор не сбросила с себя таинственного покрывала, то не по забывчивости, рассеянности и еще меньше - «так», без всякого основания, «случайно». А что есть истина: любовь, тайна, воля или определенное безусловное божество от начала начал - не все ли равно. Если что-то в тебе влюблено в нее, если чему-то в тебе она является, там и тогда, когда вдруг она того захочет. Тайна - своенравна. Тайна - ревнива. Тайна - умеет быть любимой. Тайна - влюбчива. Тайна умеет приворожить возлюбленного. Тайна - умеет скрыться от тебя в тот самый момент, когда, не перенеся боли в груди, той большой любви, которую только она и может вызвать - ты падаешь к ее ногам, как падали к ногам возлюбленных герои гривуазных романов эпохи Регентства и Людовика XV. Ты порывисто пытаешься поцеловать её руку (тот самый момент, когда у Кребийона происходит магический переход из мира обычного - в мир элегантной эротики) - но она бежит тебя, скрывается, ускользает. Тайна - не от мира сего. Но и законам Эроса, увы, она неподвластна: и лишь изредка соглашается на краткие свидания в маленьких домиках его царства, но на рассвете, с восходом Эос, она, как всегда, исчезает. Скорее она назначает законы этому Эросу (и, скорее всего, она же и назначает свидания!). Тайна - надзаконна. И женский портрет - есть эта самая тайна. Которая влечёт, и которая - так недоступна.
«Женская копия» религии женского портрета - религия портрета мужского. Копия копии - образ мужского божества для монахинь Средних веков, в противоположность увлечениям мистиков Девой Марией (вполне объяснимой в том числе в контексте мною выше сказанного) или Любовью. Высочайший образец проявления религии мужского портрета (которая, разумеется, сестра-близнец религии женского портрета: и обе они стороны одной драгоценной монеты) - непревзойденный в бескомпромиссной любви к Тайне (непревзойденной даже Святой Терезой, раненной Им до сладострастья) - книга Мехтильды Магдебургской, жившей в тот же XIII век, что и ее конгениальный «любовник» Ибн Араби - «Струящийся свет Божества». Она, возможно, та самая Мехтильда, что гуляла (как копия литературная, своего рода образ образца - список иконы) в Раю «Божественной комедии» Данте, читавшего свою предшественницу, оказавшую на него влияние, силу которого невозможно представить. То, как Мехтильда любила Тайну (Бога, Христа, Любовь), могло бы потрясти самых завзятых либертинов и петиметров Галантного века. «Недопустимое смешение чувственной эротики и религиозной метафизики». Но куртуазной природы. Порцию критики ханжей и святош того времени Мехтильда тоже, будьте уверены, получила.
«Царица, готова я Вас в одночасье
отдарить дуновением Духа Святого».
«Госпожа, Вы меня одолели:
извивается в корчах,
словно от порчи,
мое жалкое тело».
«Я дала Вам за это познанье и мыслей полет без предела».
«Госпожа Любовь, изнурили Вы плоть мою, выпили кровь».
«Обрели просветленье Вы в Боге, Царица».
«Госпожа, Вы - грабительница, Вы - должница!»
«Царица моя, так возьмите меня самою».
«Вот теперь на земле Вы воздали за все мне сторицей».
«Нет, просите еще, ибо Ваше есть Царствие Божье, Царица!»
***
Как Бог в душу приходит: Я спускаюсь к своей возлюбленной, как роса на цветок.
***
- Ты должна просить, дабы Господь любил тебя сильно, часто и долго, ибо тогда станешь ты чистой, прекрасной и святой.
- Ах, Господи, люби меня горячо и люби меня часто и долго! Ибо чем сильнее Ты любишь меня, тем чище становлюсь я. Чем чаще Ты любишь меня, тем прекраснее становлюсь я, чем длительнее Ты любишь меня, тем более святой становлюсь я здесь на земле.
***
Радуюсь я, что должна любить того, кто любит меня, и жажду любить смертельно, безмерно и беспрестанно. Радуйся, душа моя, ибо жизнь твоя умерла из любви за тебя! И люби Его так сильно, дабы могла ты умереть за Него; и будешь ты тогда вечно неугасимо гореть, как искра живая, в великом огне благородного величия…
***
Сие есть глупость глупцов, не боле:
жить без сердечной боли.
***
Всенощная: Любовью упоенный, в сладости блаженный!
Молитва службы первого часа: Любовное томление, сладостное мление!
Молитва службы третьего часа: Любовная страсть, сладкая напасть!
Молитва службы шестого часа: Любовная услада, сладкая прохлада!
Молитва службы девятого часа: Любовная пагуба, сладкая надоба!
Вечерня: Любовный поток, сладкий глоток!
Молитва к концу дня: Любви упокоение, сладкое упоение!
***
Читать Мехтильду без слез умиления и восторга - почти невозможно. Ее любовь - не знает границ и правил, не знает ханжества и лицемерия. Но, что трогательнее всего - она сладострастна при одновременно необыкновенно высоком религиозном подъеме (не говоря уже о потрясающей силе её поэтической образности). Ее любовь устремляется навстречу возлюбленному столь стремительно, что у Мехтильды нет ни времени, ни сил быть сколь-либо добропорядочной и умеренной, как того должно желать бегинки и впоследствии монахини (как того должно желать и добропорядочным девицам парижских домов Галантного века - но желали они другого!). Она не богобоязненна. Как можно бояться того, кого ты так любишь? Она страшится одного - быть недостойной возлюбленного. Она не испытывает вообще никаких других чувств, она захвачена одним чувством, одной страстью, что переполняет её, заставляя испытывать боль от невозможности любить более того, как она уже любит. Не она правит своей любовью, любовь правит ею. Противиться как-либо этой любви - она почла бы самым кощунственным на свете преступлением. Но вот ведь оказия: она и не была бы способной противиться (не говоря уже о том, что в голову такое ей и не пришло бы). Этому чувству, которое разделяли автор Песни Песней, Ибн Араби, Данте, Мехтильда и ее «сестра по вере» мусульманская святая Раббиа, противиться не то чтобы нельзя или противозаконно. А просто-напросто не-воз-мож-но. Свободы воли в том их мире, где действует такая любовь к тайне (женскому или мужскому портрету Божественного), что заставляет их унижаться, каяться, самоуничтожаться в Его или Её образе (суфийская доктрина фана, которой придерживался «брат по вере» Мехтильды, житель IX-X века мусульманин аль-Халладж - растворение мистика в Боге - об этом); свободы воли в мире любви, Такой их любви - не существует. И быть её по определению не может. Внезапно оказывается, что мир Бога так удивительно похож на царство Эроса. Ими обоими правит Любовь, что лишает человека свободы воли!
Если бы Мехтильду спросили, откуда в ней столько сумасшедшей преданности, горячности, столько греховной ли, святой любви, нельзя ли быть более сдержанной, наконец?! - она посмотрела бы на вас с недоумением и ответила: «Могу ли я любить иначе, ведь Любимый вчера поцеловал меня прямо сюда!», - и покраснела, как покраснели бы героини фривольных романов XVIII века. Разница в том лишь, что у Мехтильды «сюда» означало бы - «в сердце, куда же иначе, в сердце!» Если б Ибн Араби мы попытались бы укорить за нескромные и безудержные его панегирики Возлюбленной, он бы только развел руками, ответив: «Если б вы видели Её, вы не задавали бы подобных вопросов! Если б она, как меня вчера, одарила бы вас нежным касанием ее белой и хрупкой руки - вы бы поняли, что я не могу иначе!», - и его речь, быть может, лишенная куртуазного изящества слога кавалеров де Грие, была бы понятна любовнику Манон Леско. В их руках всё тот же ключ, но каждый из них открывает разные двери. Но такие ли уж они разные, эти двери, можно задаться вопросом? За которыми испытывают и любовное томление и экстаз любовный? Скромно, стыдливо опустив глаза, замолкаю, один из самых верных прихожан церкви женских портретов, звеня ключами, теребя их связку - зардевшись: потому, что ответ мой не мог бы понравиться ни адептам одной, ни адептам другой религии. - А Мехтильда так даже в ответ покачала бы укоризненно пальчиком и бросилась бы на колени, закрывшись в келье, где целую ночь провела бы в сладких молитвах Любимому; тогда как Манон, услышав вопрос и смутившись, затворила бы дверь предо мною, оставшись за ней наедине с любимым.