век этого испанского барокко в багрово-угольных тонах на итальянском Юге [величие невинности в Аду]
«Сказка сказок»/ «Страшные сказки» (Il racconto dei racconti, 2015) Маттео Гарроне
Королевство Неаполитанское. Итальянцы под властью испанских грандов, герцогов и королей. Барокко испанское и итальянское. Красное и черное. Запах ладана и католических свечей витает в воздухе церквей, в нем сказки, кажется, нет и быть не может. Вершины Ренессанса в дымке инквизиторских костров. Водораздел между высокими и низкими искусствами на время стёрся - как он сотрется только два столетия спустя. Контрастные фигуры в светотени. Век вывихнут, а костроправов нет. В ответ на ужас и свободы Реформации - Контрреформация язвительно, по-иезуитски тихо улыбаясь, накинула на страны и эпоху, ей подчиненные, роскошную тяжелую парчу придворных и церковных облачений. И птицы в ее клетках пока не умирают. Вот-вот и Кальдерон напишет, что жизнь есть сон, Сервантес решится посмеяться над рыцарством, нечаянно воспев его. Подъем испанской живописи (Веласкес и Эль Греко). И пишет мессы великий де Виктория («испанский Палестрина»). Век золотой Испании - подбитые серебряной каймой кровавые кошмары. Великолепие и деспотия испанского двора, империя испанских Габсбургов, Siglo de Oro - завороженный величием и ужасом его ирландец Оскар Уайльд потом напишет одну из лучших сказок «День рождения инфанты». Но, впрочем, полотно, что вдохновило на нее, находится в музее Прадо, и кажется, в написанных Веласкесом «Менинах» - век этот уместился весь: в одной инфанте Маргарите, миниатюрной девочке-аристократке пяти лет, «умеющей не улыбаться, когда и если надо» и карлица-уродка рядом. Задушенное этикетом детство. «Красавица и карлица». Величие невинности в Аду.
***
В век этого испанского барокко в багрово-угольных тонах на итальянском Юге жил добродушный Джамббатиста Базиле, брат Адрианы (певица первая Италии тогда, дочь Леонора Барони, сопрано, наследовала маме, очаровательный цветок элиты Рима XVII века, воспетый Мильтоном - она была и композитором, хорошим, говорят, но ни одна из ее пьес не сохранилась), писал стихи и тексты к музыке. И сказки, которые издала его сестра спустя два года после его смерти в невисокосный 1634 год. (- в тот год убит был Альбрехт фон Валленштейн, прославленный поэтом Шиллером, и родились мадам де Лафайет, автор «Принцессы Клевской», и Марианна Австрийская, в честь королевы этой названы и острова, как следствие и находящаяся рядом с ними впадина - самый глубокий жёлоб из известных на Земле - у Марианны от ее же дяди родилась 17 лет спустя та самая инфанта Маргарита, дитя инцеста; а в Пыскоре построен в этот год был первый в России казённый медеплавильный завод). Базиле первым ввел в мир «высокой» литературы «низкие» народные сказания (ранние версии «Рапунцель», «Золушки», «Спящей красавицы» и «Гензеля и Греты» принадлежат его перу). Полвека после взъерошенные дикобразистые легенды «Сказки сказок» в век классицизма пригладит и отлакирует гений Шарля Перро. Еще через сто лет романтики попробуют вернуть сказаньям детским их кромешный фольклорный ужас. Тогда как датский гений двуликого сказочного Януса оборотит к детишкам "солярной" мирной стороной, остригнув его косматые фольклорные гривы. Так оно и крутится до сих пор, сказочное колесо Сансары.
***
Для фильма режиссер Гарроне избрал три из полсотни сказок Базиле: по теням наваждения на них, тонам обсессии. «Сказка сказок» сделана в манере кьяроскуро; для каждой сказки резкие цвета, контрастная война добра и зла, и вязь, переплетение мотивов - внутри одной новеллы, и сказочных новелл между собой.
В первой из них («Королева») жил-был король и жила-была королева (Сальма Хайек), у которых не было, увы, детей. Однажды вечером к ним в замок постучался высокий некромант (такой же инфернальный великан бродил в «Твин Пиксе»), пообещавший королеве счастливую беременность и роды, как только ей достанут сердце чудовища морского и сваренное подадут на стол. За сердцем в воды погрузился смело в костюме водолазном Его Величество, убил «левиафана», но был и ранен сам, скончавшись на песчаном берегу скоропостижно. Огромное, живое сердце, как было то необходимо, сварила дева неголубых кровей - и королева, размазывая кровь, зубами жадно вцепилась в мякоть. И понесли, и разродились обе: так появились в мире герои сказки, братья-близнецы, пугающие видом альбиносы. В новелле №2 («Блоха») жил-был король-вдовец с любимой дочкой, на выданье принцессой, но королю то было невдомек, он, затворившись у себя, возился с блошкой: которая сначала выросла, подпитанная кровью «голубой» Его Величества, в чудесную блоху, а после вовсе в какое-то блошиное домашнее чудовище. И так бы они жили - не тужили, кабы блоха немыслимых размеров возьми и не подохни. По смерти чудного питомца король расстроился, и утишая скорбь, решил сыграть с двором и дочерью своей чудовищную шутку. Он предложил, посмеиваясь, отгадать, кому принадлежит «пергамент желтый» (кожа его безвременно почившего питомца). В великолепной викторине участвовали принцы-женихи, рука принцессы - досталась огру-людоеду; влюбленный пролетарий, счастливый до небес, унес инфанту в горы. В новелле третьей («Две старухи») измученный пороками король (Венсан Кассель) влюбился в голос незнакомки (неголубых кровей), которая на деле - в его постели - оказалась уродливой старухой, живущей со своей сестрой - и он, побагровев от ненависти праведной эстета, за это сбросил ее из окна: но выжив та, внизу, испив грудного молока какой-то ведьмы - и обернувшись в тело молодой красавицы, была затем торжественно возвращена всё тем же королем обратно в замок. Сестре на зависть.
Обсессия родительская к чаду своему в первой новелле переворачивается, зеркально отражаясь, в страсть короля к блохе в новелле №2 и равнодушие отца к семейному благополучию принцессы-дочки. Бликующая молодостью красота для героинь новеллы третьей такая же обсессия как для короля второй его блоха. Все сказки переплетены между собой в изломанном зеркальном лабиринте, из коего нет и не может быть ни для одной из них счастливого финала. И даже больше - не то, что нет концовки «и жили они счастливо и долго», а нет вообще парадно-громких восклицательных значков морализирующих «сказка ложь, да в ней намёк» финалов. Их музыкальные коды разбавлены мелодиями из начал других волшебных сказок. Три сказки же, рассказанные режиссером, подброшенные в воздух букетами невест, и будучи оставленны в покое - сиротками растворены в синеющей лазури.
Сказки Базиле не текут классическими пасторальными ручьями, а муторно петляют барочными тропками в сумрачных чащах, на которых позднее заблудятся братик с сестричкой, Гензель и Гретель, у братьев Гримм. Их мораль далеко не детская, и, как и в средневековых моралите, подается на стол à la кровавый гиньоль. Для Гарроне к тому же важнее не текст, а возможность выписывать по фольклорной его канве барочные узоры. Образы этих узоров контрастны. Контраст ядовит и ярок до рези в глазах. Прозрачные пастельки с убегающим от «красно-черной» королевы Сальмы Хайек «бело-голубого» сына-близнеца в лабиринте у замка - соседствуют с картинами распутства безобразного «красно-черного» короля Венсана Касселя и лесбийскими поцелуями шлюх из его свиты - прямо во время похорон героя из соседней сказки. Черный некромант «Королевы», гоффмановская блоха новеллы №2 - находят себе пару в лесной колдунье новеллы №3. Несчастная супружеская жизнь принцессы из «Блохи» рифмуется с «поддельным» придворным счастьем героини в сказке про двух старух. Герои всех трех сказок знакомы меж собой, и кажутся родней друг другу. Их замки могут находиться рядом, а следовательно и королевства их не больше нынешнего Сан-Марино. Известный по истории инцест внутри одной фамилии - особенно меж Габсбургами - находит в «Сказке сказок» прекрасную по форме рифму: здесь сказка сказке братик и сестра, и, кажется, что спят они в одной царской постели - двадцать перин из пуха и пера, и двадцать тюфяков! Принц первой сказки коронован, и в торжествах по случаю коронования принцессы из сказки, родственной по крови №2, участвует. Красавица из третьей сказки во время тех торжеств теряет красоту и юность: как в Золушке, по волшебству. Но только здесь не полночь - ровно полдень, когда стремглав сбежав по лестнице прочь из дворца, в слезах отчаяния Ее Величество, «халиф на час», бежит в прозрачный воздух сказки без счастливого финала. Чтоб там, за горизонтом, исчезнуть, наконец, устав, и позабыться всеми.
***
Красота и ужас в барокко - стороны одной медали. Расшитый серебром черный камзол - с подкладкой цвета свежей крови. В шедевре Питера Гринуэя «Дитя Макона», отмечающей колышками не зарю, как «Сказка сказок», а закат Siglo de Oro, порок и святость соседствуют на сцене, но, в отличии от «варварских» столетий прежде, когда они соседствовали также, в барокко из них точно выпита вампирами кровь: бледнолицые аллегории разыгрывали пьесу, в которой все было чрезмерно и «выдумано»: чудо невинного зачатия соседствовало с массовым насилием над «святой девой». Барокко кажется нам кукольным: фигуры затянуты (задушены) в одежды, манерные движения стирают любые проявления естественности, религиозный фанатизм сухопарых герцогов в темных католических церквях не исключает, а скорее подчеркивает лютую их кровожадность. Ренессанс известен не меньшей, а может даже большей резней, историей предательств, святости и святотатства, высокого искусства и низкого порока. «Галантный век» был может даже более напудрен и надушен, до отвращения манерен и искусен в мертвенности поведения и этикета. Но, кажется, только барокко, особенно испанско-итальянское, смогло скрестить и красное, и черное - бесшовно, как будто «так и надо», «так было» и «так есть». Наброшенный на золотую клетку с гран гиньолем платок искусства и религии не только скрывал кошмары, но виртуозно извлекал из боли и страданий под парчой - невиданную красоту на радость и потеху придворной публики. Барокко, как и его наследник, Галантный век, похож был на быка из меди тирана Древней Греции, орудие бесчеловечных пыток, в котором зажаривали жертв, но из ноздрей барочного быка неслись не вопли, похожие на рев быка, а дивной красоты небесной - музыка.
«Сказка сказок» Базиле/Гарроне - играет на контрастах, как и картина Веласкеса «Менины» со сказкой Уайльда про день рождения инфанты (без счастливого финала) - в действительности, к слову, инфанта Маргарита, истощенная четырьмя беременностями, умерла очень рано, в возрасте 21 года, никому не сделав ничего дурного. Ее суть и заключается в этом контрасте. В причудливости, в нелепости, в деформированности «нормы» (бессердечная девочка, красавица и карлица, блоха и принцесса, старуха и красота). Это у «нормальных» сказок - нормальные и счастливые зачастую финалы. В изломанных, аффектированных, напряженных, взрывающихся недетским ужасом (или ужасом детских кошмаров) сказках эпохи барокко, кажущихся нам теперь вычурными и неестественными - нормальных финалов быть, наверное, и не может. «Сказка сказок» - большей частью про то самое величие невинности в Аду. В Аду, которому нет конца и края, и который, вероятно, был своеобразной метафорой человеческой жизни вообще, воспринимавшейся жителями той эпохи по преимуществу в минорной тональности. В Аду, где чудом было явление невинности, но и которая все равно была обречена на бесконечное плутание по его лабиринту в стремлении выбраться из него, как пытаешься выбраться из ловушки, сбежать от ужаса, и не можешь двинуться - находясь внутри сна.
Королевство Неаполитанское. Итальянцы под властью испанских грандов, герцогов и королей. Барокко испанское и итальянское. Красное и черное. Запах ладана и католических свечей витает в воздухе церквей, в нем сказки, кажется, нет и быть не может. Вершины Ренессанса в дымке инквизиторских костров. Водораздел между высокими и низкими искусствами на время стёрся - как он сотрется только два столетия спустя. Контрастные фигуры в светотени. Век вывихнут, а костроправов нет. В ответ на ужас и свободы Реформации - Контрреформация язвительно, по-иезуитски тихо улыбаясь, накинула на страны и эпоху, ей подчиненные, роскошную тяжелую парчу придворных и церковных облачений. И птицы в ее клетках пока не умирают. Вот-вот и Кальдерон напишет, что жизнь есть сон, Сервантес решится посмеяться над рыцарством, нечаянно воспев его. Подъем испанской живописи (Веласкес и Эль Греко). И пишет мессы великий де Виктория («испанский Палестрина»). Век золотой Испании - подбитые серебряной каймой кровавые кошмары. Великолепие и деспотия испанского двора, империя испанских Габсбургов, Siglo de Oro - завороженный величием и ужасом его ирландец Оскар Уайльд потом напишет одну из лучших сказок «День рождения инфанты». Но, впрочем, полотно, что вдохновило на нее, находится в музее Прадо, и кажется, в написанных Веласкесом «Менинах» - век этот уместился весь: в одной инфанте Маргарите, миниатюрной девочке-аристократке пяти лет, «умеющей не улыбаться, когда и если надо» и карлица-уродка рядом. Задушенное этикетом детство. «Красавица и карлица». Величие невинности в Аду.
***
В век этого испанского барокко в багрово-угольных тонах на итальянском Юге жил добродушный Джамббатиста Базиле, брат Адрианы (певица первая Италии тогда, дочь Леонора Барони, сопрано, наследовала маме, очаровательный цветок элиты Рима XVII века, воспетый Мильтоном - она была и композитором, хорошим, говорят, но ни одна из ее пьес не сохранилась), писал стихи и тексты к музыке. И сказки, которые издала его сестра спустя два года после его смерти в невисокосный 1634 год. (- в тот год убит был Альбрехт фон Валленштейн, прославленный поэтом Шиллером, и родились мадам де Лафайет, автор «Принцессы Клевской», и Марианна Австрийская, в честь королевы этой названы и острова, как следствие и находящаяся рядом с ними впадина - самый глубокий жёлоб из известных на Земле - у Марианны от ее же дяди родилась 17 лет спустя та самая инфанта Маргарита, дитя инцеста; а в Пыскоре построен в этот год был первый в России казённый медеплавильный завод). Базиле первым ввел в мир «высокой» литературы «низкие» народные сказания (ранние версии «Рапунцель», «Золушки», «Спящей красавицы» и «Гензеля и Греты» принадлежат его перу). Полвека после взъерошенные дикобразистые легенды «Сказки сказок» в век классицизма пригладит и отлакирует гений Шарля Перро. Еще через сто лет романтики попробуют вернуть сказаньям детским их кромешный фольклорный ужас. Тогда как датский гений двуликого сказочного Януса оборотит к детишкам "солярной" мирной стороной, остригнув его косматые фольклорные гривы. Так оно и крутится до сих пор, сказочное колесо Сансары.
***
Для фильма режиссер Гарроне избрал три из полсотни сказок Базиле: по теням наваждения на них, тонам обсессии. «Сказка сказок» сделана в манере кьяроскуро; для каждой сказки резкие цвета, контрастная война добра и зла, и вязь, переплетение мотивов - внутри одной новеллы, и сказочных новелл между собой.
В первой из них («Королева») жил-был король и жила-была королева (Сальма Хайек), у которых не было, увы, детей. Однажды вечером к ним в замок постучался высокий некромант (такой же инфернальный великан бродил в «Твин Пиксе»), пообещавший королеве счастливую беременность и роды, как только ей достанут сердце чудовища морского и сваренное подадут на стол. За сердцем в воды погрузился смело в костюме водолазном Его Величество, убил «левиафана», но был и ранен сам, скончавшись на песчаном берегу скоропостижно. Огромное, живое сердце, как было то необходимо, сварила дева неголубых кровей - и королева, размазывая кровь, зубами жадно вцепилась в мякоть. И понесли, и разродились обе: так появились в мире герои сказки, братья-близнецы, пугающие видом альбиносы. В новелле №2 («Блоха») жил-был король-вдовец с любимой дочкой, на выданье принцессой, но королю то было невдомек, он, затворившись у себя, возился с блошкой: которая сначала выросла, подпитанная кровью «голубой» Его Величества, в чудесную блоху, а после вовсе в какое-то блошиное домашнее чудовище. И так бы они жили - не тужили, кабы блоха немыслимых размеров возьми и не подохни. По смерти чудного питомца король расстроился, и утишая скорбь, решил сыграть с двором и дочерью своей чудовищную шутку. Он предложил, посмеиваясь, отгадать, кому принадлежит «пергамент желтый» (кожа его безвременно почившего питомца). В великолепной викторине участвовали принцы-женихи, рука принцессы - досталась огру-людоеду; влюбленный пролетарий, счастливый до небес, унес инфанту в горы. В новелле третьей («Две старухи») измученный пороками король (Венсан Кассель) влюбился в голос незнакомки (неголубых кровей), которая на деле - в его постели - оказалась уродливой старухой, живущей со своей сестрой - и он, побагровев от ненависти праведной эстета, за это сбросил ее из окна: но выжив та, внизу, испив грудного молока какой-то ведьмы - и обернувшись в тело молодой красавицы, была затем торжественно возвращена всё тем же королем обратно в замок. Сестре на зависть.
Обсессия родительская к чаду своему в первой новелле переворачивается, зеркально отражаясь, в страсть короля к блохе в новелле №2 и равнодушие отца к семейному благополучию принцессы-дочки. Бликующая молодостью красота для героинь новеллы третьей такая же обсессия как для короля второй его блоха. Все сказки переплетены между собой в изломанном зеркальном лабиринте, из коего нет и не может быть ни для одной из них счастливого финала. И даже больше - не то, что нет концовки «и жили они счастливо и долго», а нет вообще парадно-громких восклицательных значков морализирующих «сказка ложь, да в ней намёк» финалов. Их музыкальные коды разбавлены мелодиями из начал других волшебных сказок. Три сказки же, рассказанные режиссером, подброшенные в воздух букетами невест, и будучи оставленны в покое - сиротками растворены в синеющей лазури.
Сказки Базиле не текут классическими пасторальными ручьями, а муторно петляют барочными тропками в сумрачных чащах, на которых позднее заблудятся братик с сестричкой, Гензель и Гретель, у братьев Гримм. Их мораль далеко не детская, и, как и в средневековых моралите, подается на стол à la кровавый гиньоль. Для Гарроне к тому же важнее не текст, а возможность выписывать по фольклорной его канве барочные узоры. Образы этих узоров контрастны. Контраст ядовит и ярок до рези в глазах. Прозрачные пастельки с убегающим от «красно-черной» королевы Сальмы Хайек «бело-голубого» сына-близнеца в лабиринте у замка - соседствуют с картинами распутства безобразного «красно-черного» короля Венсана Касселя и лесбийскими поцелуями шлюх из его свиты - прямо во время похорон героя из соседней сказки. Черный некромант «Королевы», гоффмановская блоха новеллы №2 - находят себе пару в лесной колдунье новеллы №3. Несчастная супружеская жизнь принцессы из «Блохи» рифмуется с «поддельным» придворным счастьем героини в сказке про двух старух. Герои всех трех сказок знакомы меж собой, и кажутся родней друг другу. Их замки могут находиться рядом, а следовательно и королевства их не больше нынешнего Сан-Марино. Известный по истории инцест внутри одной фамилии - особенно меж Габсбургами - находит в «Сказке сказок» прекрасную по форме рифму: здесь сказка сказке братик и сестра, и, кажется, что спят они в одной царской постели - двадцать перин из пуха и пера, и двадцать тюфяков! Принц первой сказки коронован, и в торжествах по случаю коронования принцессы из сказки, родственной по крови №2, участвует. Красавица из третьей сказки во время тех торжеств теряет красоту и юность: как в Золушке, по волшебству. Но только здесь не полночь - ровно полдень, когда стремглав сбежав по лестнице прочь из дворца, в слезах отчаяния Ее Величество, «халиф на час», бежит в прозрачный воздух сказки без счастливого финала. Чтоб там, за горизонтом, исчезнуть, наконец, устав, и позабыться всеми.
***
Красота и ужас в барокко - стороны одной медали. Расшитый серебром черный камзол - с подкладкой цвета свежей крови. В шедевре Питера Гринуэя «Дитя Макона», отмечающей колышками не зарю, как «Сказка сказок», а закат Siglo de Oro, порок и святость соседствуют на сцене, но, в отличии от «варварских» столетий прежде, когда они соседствовали также, в барокко из них точно выпита вампирами кровь: бледнолицые аллегории разыгрывали пьесу, в которой все было чрезмерно и «выдумано»: чудо невинного зачатия соседствовало с массовым насилием над «святой девой». Барокко кажется нам кукольным: фигуры затянуты (задушены) в одежды, манерные движения стирают любые проявления естественности, религиозный фанатизм сухопарых герцогов в темных католических церквях не исключает, а скорее подчеркивает лютую их кровожадность. Ренессанс известен не меньшей, а может даже большей резней, историей предательств, святости и святотатства, высокого искусства и низкого порока. «Галантный век» был может даже более напудрен и надушен, до отвращения манерен и искусен в мертвенности поведения и этикета. Но, кажется, только барокко, особенно испанско-итальянское, смогло скрестить и красное, и черное - бесшовно, как будто «так и надо», «так было» и «так есть». Наброшенный на золотую клетку с гран гиньолем платок искусства и религии не только скрывал кошмары, но виртуозно извлекал из боли и страданий под парчой - невиданную красоту на радость и потеху придворной публики. Барокко, как и его наследник, Галантный век, похож был на быка из меди тирана Древней Греции, орудие бесчеловечных пыток, в котором зажаривали жертв, но из ноздрей барочного быка неслись не вопли, похожие на рев быка, а дивной красоты небесной - музыка.
«Сказка сказок» Базиле/Гарроне - играет на контрастах, как и картина Веласкеса «Менины» со сказкой Уайльда про день рождения инфанты (без счастливого финала) - в действительности, к слову, инфанта Маргарита, истощенная четырьмя беременностями, умерла очень рано, в возрасте 21 года, никому не сделав ничего дурного. Ее суть и заключается в этом контрасте. В причудливости, в нелепости, в деформированности «нормы» (бессердечная девочка, красавица и карлица, блоха и принцесса, старуха и красота). Это у «нормальных» сказок - нормальные и счастливые зачастую финалы. В изломанных, аффектированных, напряженных, взрывающихся недетским ужасом (или ужасом детских кошмаров) сказках эпохи барокко, кажущихся нам теперь вычурными и неестественными - нормальных финалов быть, наверное, и не может. «Сказка сказок» - большей частью про то самое величие невинности в Аду. В Аду, которому нет конца и края, и который, вероятно, был своеобразной метафорой человеческой жизни вообще, воспринимавшейся жителями той эпохи по преимуществу в минорной тональности. В Аду, где чудом было явление невинности, но и которая все равно была обречена на бесконечное плутание по его лабиринту в стремлении выбраться из него, как пытаешься выбраться из ловушки, сбежать от ужаса, и не можешь двинуться - находясь внутри сна.