записки жителей Междуречья [осенняя эпистола в будущее, самому себе]
Колонны солнечного света. Взрываются из дюн песчаных и тянутся древесными стволами к небу. Карандаши из серебра. И обелиски из бездны голубой вершинами к поверхности земли. Здесь Рим - египетский. Покрытый травертином Авентин. И алебастровым ониксом - храмы. И утром рано жмурится от счастья озеро Дианы Аррицийской, играя бело-голубым и золотом на синем. Недвижны воды Неми, но если приглядеться - дышит, прошита грудь зеркальная ее по неге сладострастных волн палитрой облаков. И Аполлон родной своей сестре кидает, проезжая в колеснице, охапки золотых ветвей. Легка как перистые облачка над головами греческих Богов - как утренний бокал шампанского, как клавиши барочных итальянцев - мудрость. Набрасываю на себя такой же старый плащ, лет 9 он лежал в шкафу, а выглядит как новый - все старые грехи и беспокойства юности когда-то были в нем, так долго я хотел забыть его покрой и цвет песочный - но он года спустя непостижимо легок! Аккорды травяных и цитрусовых нот моих грехов за время испарились. Непостижимо невесомый на моих плечах - он кажется мне поданным из гардероба олимпийской вечности: от времени в нем больше не осталось ничего.
Земную жизнь пройдя до половины, я оказался вовсе не в лесу, а в сумрачной долине Междуречья, во Внутренней Месопотамии моей. Веранда августа - качаешься на кресле одиноко. И ждешь, когда погасят в доме свет. Задумчивый, ты ждешь, что как твоя весна, уйдет и твое лето. И ты потом - уйдешь. Но для начала маятником кресло раскачаешь, и спрыгнешь далеко в траву. Уйти решил? Уйдешь, мне говорит моя Психея, уйдешь - и я уйду! По августу проводит кистью осень. По сердцу кисточкой проводит красота. Природа ждет великого исхода. И я чего-то жду. Груженый мыслями тяжелый мой корабль по воле царственного августа - так радостно идет ко дну.
***
Меж Тигром прошлого, и будущим за водами Ефрата - живем мы здесь, затерянные жители земли обетованной. Здесь всюду правит осень. Спускаясь вниз я кем-то и когда-то хоженой тропой, под ручку с ней, моей Психеей, с которой мы намучались давно, наспорили, наговорились. Теперь уже - друзья на веки. Не помню, впрочем, как и когда мы с ней так подружились. Полузабытая весна мне снится вечерами, и коридоры летнего десятилетья я вижу тоже уже как в предрассветном сне и как в больном бреду: размытые разводы встреч, любовей и полулюбовей, друзей, которым мне уже не позвонить, да нет уже и телефонов - стёрты. И вёрсты, отмеренные Богом нам столбами лет, крошатся, падая обратно в небеса. И столбовыми вёрстами на сорок лет вперед рассрочена судьба. Нам нечего с моей любимой делать, скучаем в безлюдных областях межвременья, играем в дурака, и в покер почему-то. По будням тут дожди, а в выходные сухо: по-царски осень выезжает оглядывать свои владенья, и мы вслед экипажу, а то и на задке ее кареты - прогуливаемся пустынями безвременно ушедших в пустоту «воспоминания воспоминаний» ночей и дней.
Качает август лето в последней колыбели. Качаюсь в кресле я. Проходят вереницей мимо ушедшие до срока. И как всегда стесняясь, поодаль, в стороне, засунув руки в кармана - стоит отец. Похожий вот сейчас сияющим от счастья морщинистым лицом - на мудреца-даоса. Я подхожу к нему без спроса, и наклоняюсь к его глазам как к ряби на большой воде, дрожит осенняя лазурь, дымится август маревом, подхваченный немного холодком - и остывает зеркалом мое изображение, срисованное бережно природной камерой обскурой с его лица когда-то на заре восьмидесятых. Как август - отражение сезонов и эпох, как август - зеркало, в которое никак не наглядятся стареющее лето с осенью-подростком, как август - зеркало, где время с вечностью меняется местами - попробуй, разгадать теперь, чей это лик - так я теперь отображение счастливого отца, прокинутое из августа в стране на крайнем западе, где сладко тонет солнце каждый день - в наш август, опекаемый домашними богами. В наш август, пылающий пока огнем июльского пожара, но стынущий уже слюдою сентября. В тот доживающий последнюю неделю август, где мир то рассыпается в мозаику на образы и образа, то собирает камешки и растворяет снова их в прозрачных акварельках. Где и когда мир обращается в толпу придворных, замерших при входе короля - как если бы аристократы заснули в тех же позах. И от мирского полшага остается до горних высей, обители мадонн. Зазор между секундами распахнут в вечность. И время августа всего лишь занавес, и три звонка в театре. Как лето начинается с последнего звонка, и умирает с первым школьным, рождая чье-то детство - так на подмостки осени выходит красота, одетая по моде рококо - и действие второе завершает театральным громким пафосом, и объявляет с поклоном третий акт оперы-буфф. В душе легко и радостно. Ave, Augustus, Emperor - снимает знак восклицательный царственный месяц с важностью, так любящий во всем золото середины, и тишину. Время выплывает из летней гавани с неспешной грацией в безбрежный океан осени. Я тоже плыву на его борту - близкие остались там, на берегу, прощаются. Берег памяти моей весело и беспечально качается. Папа мне из далекого лета детства таинственно улыбается. И теперь я тоже понимающе улыбаюсь ему.
***
«Согревшись крепким чаем решили написать себе «15 лет спустя» письмо. Зачем? Да, знаешь, скоротать часы, оставшиеся нам до наступления серьезного, как говорят профессора, отрезка жизни. Мы видим время уже не как седые сливки бытия, а просто обезжиренным обратом. И вечность утекает в молоко. Душа моя, любимая моя Психея, раскладывает на столе бумаги стопку, берет в очаровательные ручки огромное перо, задумчиво раскидывая кляксы. Дурачимся, и вырываем друг у друга страницы, советуем на ушко, что написать вам: себе через 15 лет, и той состарившейся чуть, но, я уверен, такой же всем ветрам открытой, язвительной не в меру душе моей тогда, в, постойте, сколько - сорок восемь лет? С ума сойти! Любимые! Когда и если вы читаете вот эти строки, пляшущие от волнения («не очень-то обыкновенного», - советует мне начертать на белом моя Психея, поэтому пишу), о наши милые любимые («такие верно взрослые, серьезные, ну, улыбнитесь, дурачки!» - дописываю я, послушный ей) «другие мы» - я и она - вы знайте только, что нас уж больше нет! Но можем в утешение сказать: мы стали вами. Хотя забылись беды наши, и годы горе растворили, и в тень ушли тогдашние друзья - вы все-таки не забывайте нас. И не теряйте из виду - 15 лет спустя - какими мы когда-то были.
О чем нам написать вам? Об августе 2015 года? О вечерах, прогулках, о страстях, о злобе дней и полночах отчаянья? О мире и войне? О редкой в сердце тишине? О том, как зачастую, мнимо, иллюзорно спо-койс-тви-е (я даже позабыл, как это слово пишется, душа диктует по слогам, заглядывая в текст через плечо)? Толкуем вечерами мы о том-о сем, но, если честно, то, пожалуй что, и ни о чем! Щебечем просто так. А чаще, вздыхая напоказ, смеемся над собой и над другими, общаемся с Всевышним Абсолютом тончайшими, сладчайшими намеками. Хотелось бы похвастаться, что стали мы иными… Увы, пишу, и ах, вздыхает моя милая - для нас по-прежнему непостижима и, как следствие, недостижима святость. И мудрость как песок - бежит сквозь пальцы. Гляди-ка, в рифму будут тут «страдальцы» - заметила душа моя с сарказмом. Мы смотрим друг на друга, заливаясь смехом, как если бы в нас влили по бурдюку вина.
Нелепы мы, как и всегда. Прошу мою Психею на минутку закрыть глаза, и вам только скажу: я знаю точно, она - любимая моя, и дикая такая как пейзанка - кусочек красоты. Несовершенный, может быть, неправильный в каких-то мелочах, и маленький такой - но все же только мой, навеки мой! - осколок Бога. И чмокнула меня она, вот только что отняв письмо и скоро пробежав строку глазами. Ах, милая моя… Она же для меня как Генриетта, любовь всей жизни Джакомо Джироламо («я так тебя любил, где ты?»). Так странно, подумалось, что мы, возможно, и не доживем до ваших возрастов, тогда кому мы пишем? Таким же, как и мы, или хотя бы до чрезвычайности на нас похожим. Певцам суфийской мысли. А то и просто в сказочную бездну: и лично в руки Богу.
Шум детства, обрывки фраз из диалогов взрослых, песен, туман над восьмилетьем, и вспышки ярости моей в 13 с чем-то лет. Там - в прошлом - нас тоже больше нет. Прострация пустого: до фильтра сигареты - вечность. Порезанное небо августа десятки лет назад на лоскуты - сегодня сшито снова. Так отлюбивший прежнюю свою любовь, влюблялся в новую, не видя и не понимая разницы - ведь то и то любовь, одна любовь - и также сильно, также «навсегда!» любил очередную Джакомо Джироламо Казанова.
Как вы?! Как вы 15 лет спустя?! - все дело в том, что нам порой не очень, сказать по правде, попросту - невыносимо! Время в нашей долине тикает медленно, грустно. Так тихий алкоголик напивается в забытом всеми богами баре - где слишком чисто, и слишком пусто. Минутной стрелкой мешаем кофе, секундной раскалываем холод на кубики для виски со льдом. И пьем это сладко-горькое бремя небольшими глотками, а кажется - целую вечность пьем.
***
За окнами моросящий дождик разбивает каплями невозмутимое серебро вод пруда. Брызги времени на зеркале вечности. Вот и вся наша жизнь: один час дождя. Нет ни тебя, ни меня, дорогая моя сестра, Психея. Мудрецы и тебя бы посчитали всего лишь «идеей», но ты такая живая, и такая моя! Мне все чаще кажется, скорее я - всего лишь «идея», чья-то мечта, или один только образ в океане сна, в океане осени. - Слово самой красоты, даже не слово, а буква. Звук. И не звук, а шелест времени августа. Просто капля в расцвеченной золотом пелене дождя. Воск свечи для мерцающего на сквозняке пламени. По стеклу барабанят воды неба, и среди них «я», и в ночи кто-то, быть может, слышит, как именно я живу. Бедный Маленький Мук - стук небесной воды по чьей-нибудь крыше.
Вся моя жизнь - коротенький дождик времени. Мое настоящее - осень. Время дождя. Кажется, ты в это время способен выйти по другую сторону августа. И поменять на барахолке свой век на любой из прошлого. Или начать жить наоборот, оставив за спиной будущее. Ожидая детства как старости, и всякой любви - как первой. Не пугаясь смерти, потому что смерть эта для тебя станет детской, а душа уползет в младенчество, агукая.
***
Мы - жители Междуречья. Увечные, и побитые временем и судьбой господа. И дамы. В нашей долине стоит мягкий свет, в нашей стране тепло и тихо вращается Фортуны колесо, на которое мы медитируем всего лишь. Мы поклоняемся богине Тихе на расстоянии - позволяя Её Высочеству себя иногда любить. Жить - вот и все наше желание. Идти по жизни бесцельным августовским дождиком. Падая каплями неисчерпаемой красоты по пожухлым листьям, отброшенных в прошлое или будущее, в никуда, в пустоту, лет. Пока смерть не смахнет великодушно нас в кукольный ящик хвостиком.
Психея моя вам всем кланяется и расшаркивается. И я тоже из-за стола встаю. Подаю руку моей симпатичной Грации с предложением прогуляться по нехоженным до сих пор тропкам изменяющей памяти к оставленным года назад берегам. Любви и счастья вам, мои хорошие! Оставим-те наши обиды в прошлом! Смерть, красота, жизнь, судьба - какие все же загадочные слова, сразу думаешь пасть перед ними ниц. Так и хочется их представить антропологоческими воплощениями сверхъестественного - в виде, скажем, 16-летних сестриц. Уж очень они четверо все суматошные, взбалмошные. Балованные! Пожалуй именно потому я их могу даже простить. И всю боль мою, и всю мою юность поломанную - на счет «раз, два, три» взять и забыть.
Чтобы войти в новую реку очищенным и простым, как Парсифаль в пятилетнем возрасте, - все свои отлетевшие воспоминания, побледневшие грёзы, грехи - надо оставить на берегу месапотамского августа-озера, в долине осени Междуречья. Вон они лежат, мои перевязанные тюки. Там и будут без меня дожидаться суда вечности.
***
Что же я, дорогие мои, могу предписать как правило от себя, которого уже скоро не будет - тому, кого еще совершенно нет (а может быть, не исключено, что не будет вовсе)? Живи! Прощай и люби, дружище. Люби и прощай. Но главное, все же, люби. Несмотря ни на что, люби, будь покорный своей Психее, она не способна ко лжи, она всегда говорит тебе правду. И когда кажется, уже больше невмочь, кажется, некому больше помочь - положись на нее, она проста как дитя, бесконечно наивна, и королевой прощает каждого твоего врага, всех вообще - и сразу за всё! От нее не убудет, в ней хранится самое драгоценное, что есть возможно на этом печальном свете - обыкновенная человеческая доброта.
Ну, что, давайте прощаться, может? Мы, я и моя опечаленная смурным моим видом душа - пишем вам банальные слова, стираем и снова опять же их пишем. Черкаем строчки, подбираясь ближе к самому точному звуку слова, способного передать вам всю нашу симпатию! Слова, которое победило бы вашу - нашу, 15 лет спустя - печаль и апатию. Слова, которое стрелой будучи пущенной в несуществующее - пронзило бы бесстрастную ко всему вечность, и добралось до вас, теплым августовским вечером. Слова, на которое мы, конечно, не ждем ответа: вам некому будет писать, разве только, опять же Властителю времени Богу с пометкой «жителям Междуречья, в прошлое - самим себе». Мы, жители Внутренней Месопотамии - предполагаем святость каждого услышанного, сказанного и написанного доброго слова. Равного по чистоте льющейся из уст ангелов божественной речи. Святость доброго слова - и больше нет у нас ничего другого. Воздушный поцелуй любви - наш dolce stil nuovo.
С любовью к вечной красоте
и любящие бесконечно вас и беззаветно также,
как когда-то «любезную, благородную, нежную Генриетту» любил
Джакомо Джироламо Казанова».
P.S. Ага! Моей Психее кажется, что она нашла точный звук нужного слова,
передаю ей слово:
«Чмоки-чмоки-чмоки! Муа-муа-муа!»